«Частица черта в нас заключена подчас…»
из оперетты «Сильва» Имре Кальмана
— Ведьма! — услышала она и обернулась.
У обочины стояли старухи, с которыми она только что учтиво поздоровалась. Теперь они с ненавистью смотрели на нее. Она растерянно улыбнулась, как будто услышала неудачную, недобрую шутку. Но это была не шутка. Кто-то из них плюнул в ее сторону, кто-то замахнулся узловатой палкой. Она попятилась от них, потом повернулась и почти побежала прочь, а камни-слова летели ей в спину, и она вздрагивала, как от болезненных ударов.
А потом за ней пришли. Тот монах-иезуит лет тридцати, высокий, с загорелым, обветренным лицом, что несколько дней назад появился в их крохотном городке.
Она слышала, что он принадлежал к какому-то Ордену воинов Господних, потому, наверно, и не походил на монахов, которых они видела прежде. Те были добродушные, толстенькие, любили вкусно поесть, и выражение смирения всегда было у них наготове. А этот…
Несколько раз он встречался на ее пути, и каждый раз ей становилось не по себе под пронзительным взглядом темных глаз. Этот взгляд жег ее, как раскаленный добела уголь, и ей казалось, он видит душу каждого. И долго потом преследовало ее видение охотничьей собаки — однажды она видела, как борзая настигала обезумевшего от страха зайца. В этом воине-монахе ей виделась точна такая же хладнокровная устремленность охотника.
Теперь глаза его были укрыты низко надвинутым клобуком, она видела лишь нижнюю часть смуглого лица. С монахом пришли двое стражников. Руки ее больно скрутили за спиной, стянули веревкой. Ее вели по улицам, и то за ставней окна, то в щели приоткрытых ворот мелькали знакомые и незнакомые лица. Злорадное любопытство и жажда развлечения сопровождали процессию — все равно какое развлечение обещано: шутовская ли потеха или болезненно-лихорадочное наслаждение чужой мyкой.
Она дрожала в промозглой сырости каземата и ждала, что кто-то вот-вот придет и скажет: «Что вы наделали, вы схватили не ту! Сию же минуту отпустите ее!» Она так была уверена в этом, что даже и не сильно боялась. Нет, разумеется, ей было страшно! От темноты, неясных шорохов в этой темноте, от предстоящей встречи с воином-иезуитом… Но когда глухо стукнул откинутый засов, и свет фонаря рассеял липкую тьму, сердце ее встрепенулось, она торопливо привстала — вот идут исправить ошибку!
Но тень надвигалась молча, и было в ней нечто ужасающее. Фонарь повис, закрепленный за кольцо, вмурованное в стену. Пришедший откинул с головы клобук, и встал перед узницей, а она так и стояла на коленях, не сводя с него синих как небо глаз, все еще лелея остатки надежды. Он смотрел молча, и она дрожащим голосом сказала:
— Я невиновна… Я ничего не сделала…
— А дьявольская твоя красота? Ты — соблазн. Ты смущаешь души тех, — он кивнул назад, — скудных умом и телом.
— Но я!..
— Молчи.
Иезуит потянул за шнурок, что стягивал у горла ее рубашку, и смотрел, как он выскальзывает из дырочек. Потом аккуратно сложил его и спрятал в карман черной рясы.
— Ты соблазн, — повторил он. — И пусть возрадуется бес соблазна, твой прислужник, пред ним — жертва. Я исполню все, что он мне нашептывает. И таким образом постигну всю глубину твоей мерзости.
— Нет!
Он ударил ее по лицу со всей страстью, и она рухнула на каменный пол.
— Я велел тебе молчать, — без злобы сказал он. — Велю говорить — будешь говорить.
Он наклонился и резко поднял ее, снова поставил перед собой на колени. Девушка сдавленно всхлипывала и глотала слезы. Длинные кудри ее плащом рассыпались по спине, рубашка сползла, обнажила плечи. Он спустил ее еще ниже, так, что открылись маленькие, крепкие полушария грудок. Тогда он сорвал рубашку и отбросил прочь.
— Встань на скамью, — велел он. — Развяжи завязки у юбки.
Он медленно спускал юбку, растягивая насборенное полотно, и обнажая плоский живот, гладкие стройные бедра, потом юбка упала, враз открыв темный треугольник ее лона и длинные, будто выточенные виртуозным скульптором, ноги.
— Сколько мужей увлекла ты на погибельное ложе?
Она содрогнулась от прикосновения его сухих и жестких пальцев.
— Я девственна, святой отец…
Хмыкнув, он проговорил:
— Я рад, что застал закупоренным ядовитый сосуд. Я сам вскрою его и вступлю в сражение с демоном, в нем заключенным. Вместе со мной молись за мой успех, лишь в нем спасение не тела твоего, но гораздо большего — души. Вместе со мной проклинай свое тело, ибо оно дано тебе сатаной. Радуйся вместе со мной, когда оно станет корчиться в муках, и демон возопит устами твоими. То будет очищение и спасение твое.
— Умоляю, святой отец… не мучайте меня… — взмолилась она, и голос ее теперь рвался от страха. — Я ни в чем не виновна… я так молода… пощадите!
— Вот голос лукавого! Слышишь его, несчастная дева?!
В руке у него появился крест, вырезанный из тяжелого темного дерева.
Ночным сторожам, проходившим в ту ночь мимо ратуши, было не по себе. Из узкой щели в основании фундамента беспрестанно неслись женские крики, полные непереносимого страдания. Они то переходили в бессильный жалобный плач, то в миг срывались в нечеловеческий, животный визг. Сторожа прилежней обычного вертели трещотки, которыми отпугивали воров и прочих дурных людей, только в сию ночь они пытались отпугнуть свой собственный страх.
У двери каземата, в который была заключена юная ведьма, безотлучно стояли два стража. Ночь была беспокойна — иезуит вступил в единоборство с сатаной, и неизвестно, чем закончится опасный обряд экзорцизма — сторожа были начеку. От воплей подружки демона их бросало то в жар, то в холод, и они испытали огромное облегчение, когда под утро за дверью, наконец, стихло. Но шло время, а монах все не выходил, и не доносилось ни звука. Прошло не менее часа, показавшегося им вечностью. Тогда они поняли, что необходимо поглядеть, что происходит там, за дверью. Вызвали старшего из команды ночного развода, начальника стражи и решились отворить двери.
Молодой монах лежал на полу бездыханный и белый, как мелёное полотно. В волосах его, еще вчера темных, как полночь, серебрились клочья седины. Губы застыли в улыбке вечного блаженства. Но, увы, не о мгновении духовного воспарения свидетельствовала эта гримаса. На лице монаха лежала бесстыдная, откровенная печать сладострастия, сообщая о том, что в свой последний миг он испытывал несказанное блаженство плоти.
Кроме мертвого иезуита в каземате никого не было. Невыразимой, смертной жутью дохнуло на живых от созерцания этой картины.
… Далеко-далеко от каземата, где четверо мужчин пятились к выходу, и каждый старался протолкнуться первым, по пыльной дороге, спотыкаясь, брела девушка. По обе стороны лежала каменистая пустошь, скрытая предрассветным туманом. Выбившись из сил, путница опустилась к подножию придорожного камня. Влажный холод пробирался к самому сердцу, и она обхватила себя за плечи, как будто так было теплее. Наверно, она задремала, потому что не сразу расслышала стук копыт о твердое полотно дороги. А когда услышала, подхватилась и кинулась бежать прочь, в туман. Но было уже поздно прятаться — один из всадников живо нагнал и преградил беглянке путь. Направив на нее коня, он заставил ее попятиться назад.
Подъехали остальные.
— Кто ты, дитя? — услышала она голос, прозвучавший над головой. Он принадлежал синьору, по всему видно, важному и богатому. В его лице и манерах угадывалось аристократическое происхождение. — Почему бежишь от нас? Мы не разбойники.
— Правда? — с робкой надеждой спросила она, поднимая лицо.
Сквозь упавшие на лицо волосы брызнула небесная синева ее глаз.
Тот, что спрашивал, сошел с коня и, протянув руку, осторожно отвел рассыпавшиеся кудри. Глазам его открылось полудетское заплаканное лицо столь совершенной красоты, что он потерял дар речи.
— Могу ли я вручить себя вашей чести и благородству? — проговорила она, умоляюще глядя на него своими глазами хрустальной чистоты.
— Может быть, вы ангел, сошедший на грешную землю? — заворожено проговорил благородный путник. — Какая беда случилась с вами? — он смотрел на ее руки покрытые кровоточащими царапинами и ссадинами. Платье, недавно роскошное, было в таком виде, что девичью наготу укрывал скорее долгий поток густых кудрей, рассыпанных по груди и спине.
— Кто бы вы ни были, в полной мере располагайте мною, — с великой готовностью предложил путешественник, и поспешно начал снимать свой теплый плащ.