капризный подопечный
Ал да Ланга относился к тому типу мужчин, которые терпеть не могут признавать себя больными и стоически игнорируют недомогание, пока оно не валит их с ног. Но если уж случается заболеть всерьез, это лишает их душевного равновесия. Слабость и больная постель для них мучительны, но в не меньшей степени и для тех, кто находится в это время с ними рядом. Алу была невыносима собственная слабость, а головные боли, которые могла заглушить только опиумная настойка, не только еще более его ослабляли, но и лишали психических сил.
Доктор высказывал обеспокоенность этими болями, а так же тем, что из-за них капитан вынужден слишком часто прибегать к опиуму.
— В медицинских трактатах я не нашел никаких предостережений относительно этого снадобья. Но я давно заметил, что оно часто оказывает странное побочное действие. Человек привыкает пользоваться им, и продолжает принимать даже в то время, когда с точки зрения медицины нет в том никакой необходимости. Я, благодарение Господу, сам никогда не имел надобности потреблять опиум в лечебных целях и не могу понять чувство влечения к нему. Однако остерегаюсь широко пользовать им своих пациентов. Я всегда стараюсь в наиболее возможной степени сократить и дозировку опиума, и время его приема.
С Алом да Ланга доктор пытался поступить так же. Он увеличивал время между приемами опиумной настойки, в результате да Ланга вместо спокойного сна впадал в мучительное бредовое забытье. Попытка доктора потерпела окончательную неудачу у тот момент, когда Шах-Веледа встретила в каюте до крайности рассерженная Гретхен.
— У доктора подошли к концу запасы настойки?! — гневно выпалила она, едва увидав старшего офицера. — Что за жестокие испытания выдержки он устраивает своему подопечному?!
— Мадам, доктор считает, что нельзя так часто прибегать к опиуму, — с интересом глядя на Гретхен, ответил Шах-Велед.
— Ах, вот как! А оставлять больного наедине с этими страданиями, он считает абсолютно правильным? Хотела бы я знать, как долго терпит он сам, если случится головная боль? Немедленно ступайте к нему и потребуйте принять все необходимые меры!
Улыбнувшись, Шах-Велед вышел из каюты и через пару минут привел доктора.
Вечером, когда они с Гретхен ужинали, а капитан был покоен, погруженный в опиумный сон, офицер сказал:
— Сегодня вы удивили меня.
Гретхен вопросительно приподняла бровь, не взглянув на Шах-Веледа.
— Вы так близко к сердцу приняли страдания человека, который — по вашим словам — принес вам горе.
Гретхен вскинула на него глаза, и Шах-Велед наверняка почувствовал себя мишенью, в которую вонзился этот острый взгляд, а в следующую секунду без промаха ударит еще и уничтожающая колкость. Но большие глаза Гретхен вдруг сузились, как будто широко открытые двери внезапно превратились в узкую непроницаемую щель. Помолчав, она сказала:
— В течение нескольких лет я страдала тяжелым заболеванием, выражалось оно во внезапных и острых приступах головной боли. Меня не лечили. Таким образом, я хорошо представляю себе, что такое — остаться без какой-либо помощи, один на один с болью.
— Вот в чем дело… Отчего же вы не получали помощи?
— По прихоти моего супруга… моего первого супруга. В его планы не входило мое выздоровление.
— Но теперь вы здоровы?
— Да. Благодаря тому, что в мою жизнь вошел Ларт. Он принес средство, которое избавило меня от неизлечимой, как внушал мне супруг, болезни.
— Я не знал, что Ларт — ваш второй муж.
— Я думаю, вы многого не знаете, — невесело усмехнулась Гретхен.
Ранение не было для Ала да Ланга чем-то чрезвычайным. Он едва ли смог бы сосчитать, сколько раз приходилось ему прибегать к услугам лекарей. Случалось и так, что, только что перевязанный, он опять бросался туда, где привольно гуляла смерть, начисто забывая при этом про боль, кровь и слабость.
Но на этот раз непрекращающиеся боли, вынужденное пребывание в постели и зависимость от лекарства, без которого он хотел, но не мог вытерпеть боль, превратили мужественного морского волка в человека капризного и раздраженного. Он принимал заботы Шах-Веледа, но одновременно был недоволен тем, зачем старший офицер так много времени проводит у его постели. Однако же, если он открывал глаза, и рядом в ту минуту никого не оказывалось, да Ланга злился, что все его покинули, никому он не нужен, и тогда до Гретхен доносилось раздраженное брюзжание. Впрочем, стоило ей появиться в поле его зрения, плохое настроение капитана стремительно шло на убыль, как стихает кипяток, если в котел плеснуть холодной воды. Забота и уход Гретхен исцеляющим бальзамом ложились на его сердце.
— Милая Гретхен, без вас мне было бы совсем плохо, — сказал он однажды.
— Без меня, я полагаю, с вами не случилось бы этой беды.
— В таком случае, я выбираю беду.
Гретхен покачала головой.
— Вы не думали о том, что вас ударил осколок моей ненависти?
— Вы ненавидите меня?..
— Я надеюсь, что нет… но может быть, я обманываюсь. Я бы не хотела, чтоб ненависть жила во мне. Это плохое, опасное чувство. Я не хотела бы ненавидеть вас именно теперь, когда ношу дитя Ларта.
— Выходит, обманываюсь прежде всего я сам. Вашу доброту и сострадание я принял за расположение ко мне.
— Это только жалость.
— Да-да… оказывается, из жалости вы говорите мне столь жестокие слова.
Удивительнее всего то, что слова Гретхен, которые, казалось бы, должны были огорчить и обидеть да Ланга, оказали очень неожиданное воздействие. Что явилось тому причиной? Не хотел ли Ал да Ланга жалости от Гретхен, не хотел выглядеть в ее глазах жалким или еще что-то другое, — это не так уж и важно. Но этот разговор как будто придал ему сил, терпения, выносливости. Он стал отказываться от опиума, когда считал, что может еще переносить боль. Во всем, что касалось лечения, он стал вести себя с примерным послушанием и покладистостью. Без единой жалобы или раздражения сносил перевязки; с готовностью принимал микстуры доктора, какими бы отвратительными на вкус они не были. С нетерпением спрашивал, когда доктор позволит встать с постели, но запретов не нарушал. Одним словом, Ал да Ланга стал образцовым пациентом.