томит Ивана ожиданием длинною в целый день да ещё в ночь
Ох, и долог был день Ивану… Знал он и прежде ещё, что измучается ожиданием. Но что так тяжко будет ему на сердце, сгадать не мог. Впору взвыть по-волчьи от тоски. Да ещё немочь эта проклятая! Хоть бы какой работой занял себя, и чем она тяжельше, тем на душе бы легче стало. Дак нету же силы ни в руках, ни в ногах. А хворому известное заделье — посидеть да полежать. Но ни сиделось, ни лежалось, ни ходилось. Тянуло и тянуло душу, и сердце порой так обмирало, что казалось, жизнь вся враз из него вышла.
И вёл Иванко два нескончаемых разговора. То с Богом говорил, просил его о милосердии великом — укрыть Алёну дланью своей от лиха всякого, в каждый миг быть с нею рядом и не оставить покровительством своим высоким. Прощал своих обидчиков, не храня зла в сердце своём, и просил прощения за собственные недобрые дела, что вольно или невольно совершал, за обиды людям чинимые.
И приходили на память мгновения, которые открывались вдруг иной стороной, чем виделись прежде. То были минуты, когда Алёна была с ним рядышком. Почему же тогда он не знал, какое это счастье — видеть свою Алёнушку, слышать голос её. Почему забота её стала обычным делом, когда следовало почитать за великую радость каждое прикосновение лёгких рук?
Теперь в мыслях своих говорил Иванко Алёне множество несказанных ещё слов, казнясь переживанием о том, чего уж не повернёшь вспять. Зачем шутил и смеялся, когда Алёна, может быть, ждала от него иных слов? Почему не думал, что ей может быть то обидно? Как многотерпелива она с ним, а он… дубина бесчувственная, зубоскал и грубиян бездушный!
«Ох, Алёнушка, да вертайся ты поскорее! Как много слов особенных нашёл я для тебя! Оберну в них любушку мою, будто в одежды шелкотканные, в меха соболиные! Каждое — как маленькое тёплое солнышко будет греть тебя и ласкать…»
Только бы поскорее пролетели остатьние часы! Да они не хотят лететь. Капают минутки, как вода из дырявого ведёрка. А дырочка-то махонькая-премахонькая! Упадёт капелька-минутка, и ждёшь-не дождёшься, пока соберётся вторая, сорвётся прочь…
«Господи! Господи! Яви милость многогрешному дитю своему! Ночь глухая, опои сонным забытьём!»
Равнодушна к нему ночь и так холодна да темна, что больше похожа на глухую осеннюю… Сильно удивился бы Иван, если б узнал, что та же самая ночь была к Алёне по-летнему нежна, что как никогда ясно сияла ей полная луна круглым ликом своим и с особой силой благоухали все цветы.
Нет, тошно было Ивану. Не нашёл покою ни на минуточку, и сон десятой стороной бежит, когда душа взбудоражена тревогой. Да ещё бы знать, чего бояться! Стенает душа, а от чего? Беду ли вещует сердце, кручинится? А с какой стороны ждать и чего? От того ли болит сердце, что ушла Алёна в ночь странную, и что-то неизвестное сулит им та ночь?
Казнит Ивана незнание… И бессилен он этим незнанием…