в которой завершается долгая ночь Веды
Вскинулся Иван, обмер, весь в слух обратившись — показалось, что голос Алёнин позвал его. Он так и не ложился спать, хоть было уже далеко за полуночь. Сидел на лавке, что вынесла для него из избы Алёна, чтоб мог погреться днём на щедром августовском солнышке.
— Алёна… — недоверчиво и негромко позвал он, не слыша ничего в глухой беззвездной тьме.
И опять, явственно, стоном-вздохом прошло над озерцом:
— Иванко-о-о…
— Алёна! Алёнушка-а-а!!! — во весь голос, откуда и сила взялась, взвился в ночи крик Ивана.
Тихо. Как на погосте деревенском. Тихо так, что можно подумать, будто всё примерещилось Ивану, будто задремал он, к стенке бревенчатой привалившись, вот и помнилось. Только Иван не верит в утешительную ложь скороспелых подсказок. Беда с Алёной! Беда страшная! Услышал её Иван в голосе обречённом, во вздохе горьком…
— Алёна! Люба моя! — Он не кричит больше, лишь стонет в отчаянной мольбе. — Дай знать мне, где ты?! Что делать мне?!
А ноги тем делом уж до самой ближней, до первой избы в улице донесли. В темноте кромешной, в чужом дворе руки безошибочно нашли ворота и затворы, упряжь на стене конюшни. Лишь узду накинув, единым толчком кинул тело вверх, на спину сильного жеребца, рванул его с места. Себя не помнил, не то что немочь свою и хворь. Отчаяние стало его силой, налило руки и ноги крепостью. Так сжимал пятками и коленями конские бока, что летел тот, будто шенкеля в него втыкались, только билась по ветру длинная грива.
Слившись в одно, стлались всадник и скакун над травами, без дорог и тропок, безошибочно влекомые ощущением беды. И сквозь дубраву, сквозь чащобу буреломную стрелой мчался жеребец, с намету не сбиваясь. Как? То без разницы Ивану было. Если расступалась пред ним чаща непролазная, так это ни диво, так и быть должно, ничто не смело задержать его в этой бешеной скачке с жестоким роком вперегонки.
Когда же оборвалась безумная гонка, когда дико всхрапнул конь под Иваном и, задирая голову, попятился назад к чёрной стене вековечных елей, соскочил с него Иванко, искал глазами торопливо. Глухо шумел ночной лес, тускло отсвечивала вода впереди. Да, вот сюда и летел он, к Русалочьему омуту, знал, что здесь найдёт Алёну, уверен был твёрдо в том. И вот он, омут, а Алёны нету. Позвал Иван растерянно, уж и на ответ не надеясь:
— Алёна… где ты… лада моя?..
Чуда не случилось, никто не отозвался на голос его. Только ветер шумел в тёмных вершинах. Тут вдруг в облачном плотном заслоне окошко прорвалось, и в эту прореху круглая луна выкатилась — будто фонарь повесил кто. Отпрянула темнота непроглядная в хвойную чащобу, и высветила луна Ивану то, что темнота укрывала — ошмётья земли, копытами вывернутые, у самой воды круг травы измятой, вытоптанной. Ещё без мысли всякой шагнул туда Иванко, и в глаза блеснула зелёная искра сквозь путаницу смятых, изломанных травинок.
Нагнулся он, а когда распрямился и подставил ладонь холодному льдистому свету луны, увидел перстенёк, что подарил Алёне, и она носила его на пальце, не снимая. И в тот же миг сразило Ивана другое видение. Вдруг толща чёрной воды сделалась прозрачней хрусталя, и увидал Иван свою Алёну. Тяжело, как срезанный косой безжалостной, рухнул он на берег. Выронил перстенёк с ладони. Покатился он по траве, как по гладкому столу, да и канул тяжёлой каплей в омут, который опять непроницаемым покровом скрыл ту, что искала у него защиты и убежища…