нежданная встреча в берёзовом перелеске
И всё бы, кажется, хорошо. Да была причина, почему Иван места себе не находил, будто лихоманка колотила, — как Дарёнка появилась, Алёна боле не пришла ни разу. В первый день ждал он ночи в азарте и нетерпении, об находке удивительной своей рассказать и услышать, что скажет на это Алёна. Не давало ему покоя предчувствие, будто должна Алёна сказать что-то об девочке, больше, чем он знал. А может, и не слова то будут, а знак малейший, от которого сделаются понятными смутные догадки и ощущения Ивана. Как жаждал он Алёну увидеть! А она не пришла.
И на другую ночь то же, и на третью… А там Иван и сон потерял, чего только не вздумал в долгие-предолгие ночи. Уж до того дошёл в усилиях отгадать причину, что стал бояться: а вдруг взревновала Алёна, мол, нашли утеху, уж и про горе своё забыли. Одурманенное бессонницей сознание мучительно искало выход. А вдруг не должен был он брать девочку в дом? Так теперь-то что? Отдать кому ни попадя? Да ведь это невозможно, нельзя! Нет, Алёна не могла бы такое потребовать! Но тогда отчего нейдёт? И опять влекло мысли, одну за другой, по тому же кругу, опять и опять, как невольников в связке. А дни шли.
Дарёнка будто чуяла его терзания, вроде бы даже стороной от Ивана старалась держаться, не вертеться на глазах. А в то же время — приластиться незаметно, невзначай будто. То головёнку золотую приклонит, то спешит подать какую вещь, Ивану нужную и глядит: то ли похвалит, то ли прочь погонит. И ведь малёха же, несмышлёныш, что она понимать могла? Но от глазонек её печальных, ожидающих, у Ивана сердце заходилось, и в мыслях своих он со всем отчаянием, со всей страстью звал: «Алёна! Алёнушка! Да что ж ты нейдёшь, люба?!»
И когда в бессонном оцепенении вдруг проступили скрозь темноту ночи белые станы берёз, он даже обрадоваться не смог, только вздохнул судорожно: ну, вот!
Обступили его берёзки, будто светлые, чистые девицы в хоровод заключили. И пространство меж ними заполнил тот свет особенный, что бывает только в берёзовых рощах, ровно сами берёзы испускают лучи невидимые, и стоит роща светлее светлого, яснее ясного. И проникает это сияние аж в душу. Ещё в храме такой свет бывает, торжественный, не принадлежащий земному. Вот и теперь замер Иван в неземном берёзовом сиянии. И увидал — за деревьями, приближаясь к нему, возникает и пропадает девичий силуэт. Устремился туда Иван всем существом своим… и на месте остался, хотя возликовал всем сердцем: Алёнушка! Желанная моя! Иль… не Алёна?.. Ах, да кому быть ещё? Она! Она!
«Да что это творится со мною?! — в отчаянии рванул Иван ворот рубахи, будто он теснил дыхание. — Ведь Алёна! Я вижу! — Но в следующий момент: — Да неужто не она?..» Лицо строго, неулыбчиво, величаво, неуловимо переменчивое. И уж деревья почти не закрывают её, а Иван всё понять не может, Алёна к нему идёт или нет. И вот встала. Только три шага до неё. Не Алёна.
— Нет, Иван. Не Алёна.
И смотрит. Иван слова молвить не может, язык камнем мёртвым отяжелел…
— Сто лет здравствовать тебе, Иван. Ни хворям, ни годам тебя не одолеть.
— Кто ты? — не слушает Иван.
— Веда.
— Зачем лицо её взяла?
Повела бровью. В глазах искорки блеснули, как солнце на самоцветных гранях.
— Чьё?
— Алё… нино… — но нет, нет больше Алёны в этом чужом лице. — Так вот ты… Веда…
Приподняла она чуть руку, проговорила негромко:
— Утишь сердце своё, Иван. Злой холод в нём подымается. Думаешь: «Вот виновница всех бед! Вот к кому ушла Алёна и не вернулась!» Только не я ведь сгубила Алёну, а ожесточение человеческих сердец. Не оправдываться пришла я, Иван, а вернуть покой душе твоей.
— Где Алёна?!
Помедлив, протянула она к нему руку:
— Идём.
— Скажи прежде, что с ней? Благополучна ли?
— Более чем благополучна. Да ты сам всё увидишь. Держи мою руку, я укреплю тебя, не то сорвёшься.
— «Куда идём? — хотел спросить Иван, — Как это — сорвешься?» — Но рука уже протянулась помимо воли его, и пальцы Веды сомкнулись крепко. Иван вздрогнул.
— Иван, верь мне, не опасайся. Готов идти со мной?
И снова хотел спросить Иван: «Куда?» Но только вытолкнул хрипло:
— Готов… — и будто ухнул в чёрный провал.
Не упал, только потерялся на миг. Однако, была при нём точка тверди, опоры и растерянность сразу прошла. Опорой стала рука пришелицы, и теперь Иван вверил ей себя без малейших сомнений, потому что Алёну почувствовал ясно в этом касании. А коль Алёнушка с ним, так он без раздумья шагнёт хоть к дьяволу в глотку.
Когда обрёл себя, увидел, что оказался посреди ненастной ночи. Но сам Иван ни холоду, ни ветру не чуял, и не то летел он над мотающимися голыми верхушками, не то висел. Нет, и так неправильно сказать. Он присутствовал в промозглом весеннем лесу в эту злую ночь. Ветер свистел меж голыми стволами, мотал тяжёлые лапы ёлок, лепил на них мокрый снег.
— Гляди Иван. Меня ни про что не спрашивай. Сам всё увидишь. Помни только, глядишь в прошлое, всё уже свершилось, менять ничего не надо и нельзя. Сердце своё скрепи и гляди только.
В этот миг увидел Иван внизу лесную дорогу, к которой теснились тёмные ели, будто затоптать хотели дорогу, уничтожить этот след человеческого труда, чуждый глухому лесу. И тут захолонуло сердце у Ивана, как разглядел он на дороге дитё — никак невозможно было это среди лютой ночи, в дремучей чащобе лесной. Но девчушка была на дороге и брела она сквозь густую кашу из снега и ледяного дождя, мимо вековых угрюмых великанов. Маленькие ноги ещё толком не выучились по земле шагать, запинались за мозолья корней, наружу выпирающих, соскальзывали в узкую колею, недавно оставленную колёсами в холодной перемешанной со снегом земле.
Дарёнка! Иван едва не кинулся к ней выхватить из-под этой стужи, обнять всю, отогреть на груди… Веда крепко ладонь сжала: «Гляди!»
Большой, материнский, видать, плат сбился назад, один конец его свисал до земли, волокся по грязи. Выбились наружу тоненькие хвостики косичек и растрепались, потеряв пёстрые ленточки. Девочка не плакала, устала, видать, от долгого плача и теперь время от времени только вздрагивала всем маленьким тельцем от судорожных всхлипов.
И в тот момент из-под ёлового шатра воровато выскользнул на дорогу большой серый зверь, постоял и затрусил краем дороги за человеческим дитём.
— Спаси её! — лихорадочно проговорил Иван. — Спаси!
— Иван, всё уже свершилось.
Волк изготовился к прыжку, и Иван закричал в отчаянии:
— Нет! Веда ты?! Так прогони его! Ну?! — и сам метнулся вниз.
В этот миг что-то случилось, в глазах у Ивана стало темно. Потом он услыхал визг и почуял, как шевельнулись волосы на голове. Но тут же разобрал, что голос не человечий, так визжит собака, когда её сильно побьют. И в глазах прояснело. Странный изумрудный свет разливался внизу, струился, перетекал волнами. Иван успел ухватить взглядом, как зверь с поджатым хвостом кинулся в чащобу от этого света. Иван метнулся взглядом назад, отыскивая ребёнка. И споткнулся о неподвижный комочек на чёрной земле.
Девочка лежала ничком, ткнувшись головой в землю.
— Она живая? — со страхом и надеждой спросил Иван. И осёкся.
То ли мнилось ему, то ли вправду виделось, будто девичья тонкая фигурка обозначилась в зелёном сиянии, склонилась над недвижным, скомканным комочком плоти, потянулась к нему…
Опомнился Иван, когда опять стояла на лесной дороге малёха. Та самая, Дарёнка. И другая. Иван знал, кто она теперь, насколько иная чем та, что недавно шла сквозь ненастную ночь.
— Алёна… не придёт больше? — повернулся Иван к Веде.
Та улыбнулась.
— Она идёт к тебе. Разве ты не видишь? — и глянула на дорогу.
Иван смотрел вслед маленькой золотоголовой топотунье, которая шла теперь по схваченной морозцем дороге, как по летней полянке. И знал он теперь, нету ей боле в этом выстуженном голом лесу ничего грозного, ни стужа не тронет её, ни зверь голодный, потому, что хранима она многими защитниками.
— Всё видел Иван? Всё понял?
— Всё…
— Тогда пусть идёт.
И снова окружила их солнечная роща.
— Скажи, погибла девочка?
— Да.
— Как же вы… видели, смотрели. Как допустили?
— Иван-Иван… Я могла бы сказать, что погубила её родительская беспечность, торопливость никчёмная. Себя сгубили и дитя своё, когда ринулись через лес в ночь, в ненастье. Только вернее будет другое. На роду ей такая гибель написана была. Винишь. А ведь ей вторая жизнь дана, на счастье.
— Нет, не виню, что ты! — поспешил разуверить Иван. — Только жалко дитё… Каково её было.
— Жалей, — вновь улыбнулась Веда. — Пуще любить станешь.
И Иван улыбнулся тоже. Но сказал раздумчиво, с серьёзностью:
— Пуще не бывает.
— Отчего печален, Иван?
— Жаль, что не пришла Алёна напоследок. Не сказалась.
— Напоследок? Об чём ты, Иван? Алёна вернулась к тебе, и не сонным мороком, а живым человеком, и ты сердцем её угадал. Однако не поверил себе, стал Алёниного слова ждать. Почему?
— Не знаю. В Дарёнке души не чаю… но Алёну увидеть в ней не могу.
— Увидишь. Знаешь, какие слова Алёна сказала однажды Ярину? Что душа человека отсвет на лицо его кладёт. Чья душа в Дарьюшке, ты знаешь. И отныне будешь в ней всё больше Алёнушку свою находить.
— Дарёнка станет Алёной? — с сомнением покачал Иван головой. — Сколько лет прежде пройти должно? Может ты, Веда, не помнишь, как век человеческий короток, как скоро старость приходит?
Улыбнулась Веда:
— Об годах забыть можешь и о старости тоже. Время-река не всегда гладко да ровно течёт, бывает она столь причудлива, что только подивишься. Может, доведётся тебе с этими причудами самому повстречаться. Может, узнаешь, как бывает, когда на Время-реке тихая заводь образуется, или ещё чего узнаешь. Не торопись, не печалься ни об чём. Не бойся радоваться тому, что сегодня имеешь. Будь счастлив. Об одном только попросить ещё хочу.
— О чём?
— Покрести Дарёнку, Иван. А меня в крестные возьми. Может, она и крещёна уже, да ты не знаешь. Я ж хочу её крестной матерью быть. По долгу приглядывать за нею, хранить и помогать.
Иван поглядел в замешательстве.
— Опаску против меня имеешь? — грустно дёрнула уголком губ Веда. — Прав ты, знаю. Только с нею не будет, как с Алёной. Алёне я хозяйка была. С первого её вздоха. Про дитё говорят: плоть от плоти, я об Алёне сказать могу: дух от духа моего. Ей не суждена была жизнь счастливая и благополучная. Дарьюшка совсем другое. Эта девочка для счастья вторую жизнь получила. Не спеши оберегать её от меня, не наврежу. А злое подступит, укрою. Да ведь, Иван, как бы ни хотел ты не допустить её до меня, поздно. В тот миг, как обрела она новую жизнь, так и коснулось её большее, чем обычному человеку доступно.
— Кто ты, Веда-хозяйка?
— Дух бесплотный, что нигде и всюду. Часть меня в человеках, которые ведают. Часть в других существах, об них знают люди по сказкам да преданиям. Часть вовсе в других мирах.
— Велика ты… Но как же бесплотна? Я будто до сих пор руку твою на своей чую. И плоть её, и тепло живое.
— Предстать перед тобой кем хочешь могу. Алёна видала меня в этом образе, потому я такой к тебе пришла. Наперёд, Иван, знай, я рядом всегда. Меня ни звать, ни ждать не надо. Я вокруг, в травинке каждой, в луговых запахах, в журчании ручья. Во всём, что жизнью наполнено. Без зова не явлюсь, но коль понадоблюсь, узнаю сей же час.
Иван ещё слышал её голос, но он делался тише, удалялся.
— Уходишь?
— Встрече нашей конец подошёл. Будь счастлив, Иванко. Дари любовь свою, в завтрашний день не заглядывая. Будь счастлив, светлый человек.
…Вскинулся Иван ото сна. За окном тихая весенняя ночь. Что разбудило, непонятно. И тут опять, будто всхлипнул кто. Иван подхватился — Дарьюшка! В момент очутился у большого сундука, где из подушек и одеял была устроена временная постелька.
Девочка спала. Но что-то снилось ей, отчего она всхлипывала во сне.
— Маленькая… — Иван легонько, невесомо провёл рукой по шёлковым кудряшкам. — Золотко желанное, что за беда у тебя?
Девочка открыла глаза, сонно поглядела на него.
— Что тебе снится, девонька моя? Плохой сон? Я прогоню его.
Она не отводила от него глаз, потом прошептала:
— А серчать на меня не будешь?
— За что?
— Не знаю. Только у тебя глаза хмурые… ровно, серчаешь всегда.
Иван почувствовал, как зажгло под веками, как будто ветер песком дунул в лицо.
— А хоть ты и не глядишь, я всё равно знаю, что хмур. У меня вот тут болит тогда, — она уставила пальчик в рубашонку на груди.
Вовсе уж ни в силах ничего сказать, Иван протянул к ней руки. Она с готовностью подалась к нему, крепко обхватила за шею, прильнула.
— Славница ты моя! — пробормотал Иван, прикоснулся губами к тёплой щёчке, вдыхая незнакомый ему доселе аромат дитя.
Девочка подняла голову, посмотрела на него озадаченно и тронула маленькими, горячими ладошками его лицо.
— Тебе тоже больно? — спросила беспокойно.
— Теперь нет, — улыбнулся Иван.
— Тогда не плачь больше, — принялась она отирать его щёки.
Иван молчал, дивясь и той волне радости, которая хлынула вдруг в его сердце, вздымая его на самую вершину счастья, и лёгкости маленького тельца — дотоле не доводилось ему пестовать на руках малых деток. Доверчивость маленького человечка оказалась столь сладостна… От прежней печали и следа не осталось, в сердце одна только радость, источник которой вот эта кроха у него на руках.
— Спи, дитятко моё ненаглядное, разумница моя. Я покажу им, как мою девоньку забижать! Ужо я вам!
Он шептал ей тихие слова, когда бессмысленные, когда смешные, но полные нежности и любви. Тихонько баюкал её, покачивая на руках невесомую ношу свою.
— Спи, радость моя, красавица моя. Никому-никому тебя не отдам!
С тихим счастьем обретения он глядел, как смежились сонно реснички, словно лепестки цветов. Она ещё раз вздохнула прерывисто, ворохнулась у него на руках, устраиваясь поудобнее — упругие золотые кудряшки пощекотали грудь Ивана. Он любовался ею, и на лице его был покой и счастливое умиротворение.