Прошла неделя или две, и в один из дней Анна пошла к матери, помочь управиться с овечьей шерстью. Ещё весной, тёплым, солнечным днём, Анна помогала мыть ярок со щёлоком в огромной ванне. Из ванны они выходили на чистую сухую солому, встряхивались, шерсть выравнивалась, что позже облегчало работу с ней. А дня через три-четыре отец с братьями остригли овец и с тех пор шерсть лежала в мешках. Как обычно, руки до неё доходили осенью.
Анна шла мимо подворья соседей, когда дверь дома распахнулась и выбежала их младшая невестка. Анна поздоровалась, но женщина будто не заметила её, закрыв лицо руками, скрылась за домом. Анна посмотрела ей в след, покачала головой, подумала: «Вот ведь, всякое в семье случается».
Мать с Иркой сидели, покрыв колени старыми фартуками, трепали шерсть — разбирали колтуны, чистили от мусора. Трёпаную шерсть уже можно было прясть. Но чтобы получить ровную тонкую нить, шерсть ещё требовалось тщательно перечесать чёсками. Потом из такой пряжи хоть чулки вяжи, хоть шаль, кофту иль юбку.
Две пары чёсок отец изготовил сам. Сухие обструганные дощечки часто-часто покрыл проволочными крючками. Для работы нужно две чёски, на одну клади шерсть, другой чеши.
Анна села рядом с матерью, взяла клок шерсти из туго набитого мешка, принялась разбирать завитки, вытягивать кусочки мусора. Потёк неторопливый, житейский разговор. В какую-то минуту Анна обмолвилась:
— У Вайгелей Кристинку сейчас видела. Зарёванная, меня даже не заметила. Разругались они, что ли.
— Ты не знаешь? — удивилась Ирка. — Кристинкиного Питера в солдаты забрали!
— Как?! — Анна почувствовала, что кровь отливает от лица. — У них же Якоб инвалидом вернулся!
Мать вздохнула:
— Ну так что. Ты же закон знаешь. Из крестьянских сыновей, из тех, кто свой двор и хозяйство имеет, только одного нельзя брать. А у бедных Вайгелей все ребята, как на подбор — высокие, да статные.
Анна не поднимала головы. Сорвалась слезинка и канула в шерстяном клочке. Так вот про что управляющий Ридель говорил. Видать, он уже знал тогда.
— Слава Богу, наши Филипп с Клаусом не такие, — сказала Ирка. — И я за низенького какого-нибудь пойду! Пусть и неказистый, зато спокойная буду.
Разговор увял. Анна, погружённая в свои мысли, машинально теребила шерстяные колтуны.
Может и правда, пора в Польшу бежать? Но, говорят, в прусской армии полно иностранцев, и поляков тоже. Как они-то попадают в эту пожизненную каторгу? Ведь стоит надеть мундир, и избавишься от него лишь стариком, когда толку от тебя в армии уже никакого не будет. И это в лучшем случае. А скорее, ляжешь в землю где-нибудь на чужбине или вернёшься калекой, как Якоб.
А у Эрны два брата в солдатах. Франц-то и сбежал в Польшу, когда второго забрали, не стал дожидаться, когда его тоже в мундир затянут. Хорошо хоть, братья теперь уже во фрейвахтеры перешли, и только два месяца в году на сборах проводят, потом домой возвращаются, крестьянствуют. Хотя, что хорошего-то. Это ведь только если войны нет. А то ещё в чужую армию отдадут, в чужую войну. Якоб вон за Англию руку свою отдал.
Неужто всё правда, что Эрна пересказывает со слов братьев, это ведь просто страх… Одному брату командир мало что глаз не выбил, так учил молодого солдата. У другого вся спина сплошь в шрамах — шпицрутенами исполосовали, когда за какую-то провинность сквозь строй трижды провели. Эрна говорит, шпицрутены — это такие длинные гибкие прутья. Вся рота с этими прутьями выстроилась в два ряда лицом к друг другу, и стегали беднягу беспрестанно, когда его трижды через этот строй прогнали. Ладно, вытерпел, оклемался. Эрна говорит, бывает что и до смерти забивают. Анна представила под шпицрутенами Ханса, и от этой картины едва дурно не стало.
Зачем муштруют в армии так, будто хотят выбить из парня мысли, волю и саму память, и превратить в безвольное существо, способное на одно — беспрекословно исполнять приказания командира.
А Эрнины братья-солдаты другими стали, это Анна и сама видит. Раньше весельчаки были, про таких говорят: ни минутки без прибаутки. Теперь — где их прибаутки? Не слышно. Как, чем можно так переменить человека?