в которой Гретхен, испытывая шок, узнает причину одиночества сэра Кренстона.
Гретхен сидела тихо, не произнося ни слова. С удивлением и страхом она слушала Кренстона. Эти чувства вызывало не только то, о чём она узнавала, но ещё она видела, какой внутренней борьбой сопровождается монолог сэра Тимотея. Порою он умолкал, и Гретхен ждала, почти уверенная, что на этом он остановится, он явно этого хотел. Но он преодолевал своё желание, будто руководствуясь какими-то мотивами, неясными Гретхен, и начинал говорить опять.
Едва ли менее противоречивые чувства владели в эти минуты самой Гретхен, и она не смогла бы сказать, какое из чувств доминирует в её сердце. То ей становилось пронзительно жаль сэра Кренстона, то душа её возмущалась, желая отвернуться от истины обнажаемой им, то в какие-то моменты она переставала верить ему, а сомнения с готовностью нашёптывали: «Он разобижен на весь свет, сбежал от него в своё одиночество, где вынашивает и холит свои претензии к миру… А теперь он просто клевещет, ослеплённый обидами…» Но опять сочувствие и сострадание захлестывали её, и в сердце своём она поспешно открещивалась от сомнений и недоверия ему.
— Я был совсем ребёнком, когда в нашем доме появилась знатная дама. Подруга моей матери приехала навестить её. С нею была девочка, дочь. Гретхен, вы не поверите — я погиб при первом же взгляде на неё. Это была маленькая принцесса с великолепными манерами, врожденной грацией, очень красивая. Дурно было то, что она сознавала, как прелестна и уже умела извлекать из этого выгоду. Она была старше меня на несколько лет. Я обожал её издали, боялся приблизиться, становился при ней косноязычным и катастрофически глупел. Впрочем, едва ли вам может быть интересна заурядная история детской влюбленности, и я говорю о ней только в связи с тем, что впервые получил тогда представление о некоторых вещах, о которых никогда дотоле не задумывался и даже не подозревал. Это случилось, когда нас вдвоём послали с поручением в залу, находящуюся в дальнем крыле. Я был сопровождающим, поскольку девочка не знала расположения нашего большого дома. Шёл я ни жив, ни мертв, душа моя пела, грудь распирало от счастья и гордости. Я шёл впереди неё, нет, не шёл, а летел, не чувствуя пола под ногами. И едва мы скрылись из глаз взрослых, этот ангел дёрнул меня сзади и с необычной злобностью прошипел: «Никогда не смей подходить ко мне, уродец! Гадкий, гадкий урод!» Ноги мои будто вросли в паркет, а она пошла дальше, и я слышал смутно, как она окликнула служанку и велела проводить до нужного помещения. Так я впервые получил представление о своей внешности, а потом понял, что, действительно, рос на редкость некрасивым ребёнком. В последующие годы я сторонился девочек. Избегать их мне было совсем не трудно, они успешно помогали мне в этом, — сэр Тимотей коротко рассмеялся. — Позже, в духовной школе Орлеанского аббатства, мне было гораздо легче преодолевать физические влечения, чем моим товарищам — я не познал женщину и обстоятельством этим был очень доволен. Ничто не мешало мне отдавать свою страсть наукам, книгам, молитвам. И к неприглядности своей я относился тогда абсолютно спокойно. Более того, я умел дать ей реальную оценку. «Урод» — это было преувеличением. Внешность моя ни разу никого не оттолкнула. Далеко не красавец, разумеется, но и не урод. К тому же мне нравился тяжёлый физический труд, который совершенствовал моё тело, а ещё он был хорош тем, что усталость от него вытесняла все другие физические томления. Я с удовольствием выполнял самые тяжёлые работы и чувствовал, как крепнут руки, мышцы преображаются, наливаясь силой. А потом я получил приход, очень хороший, кстати, — большая часть прихожан были люди состоятельные, солидные, известные не только в городе, но даже при дворе Его Величества. И вот тогда… тогда начались события удивительные.
Кренстон встал, прошёлся по комнате, раздавил в хрустальной пепельнице давно погасшую сигарету.
— Я должен заранее просить у вас извинения, Гретхен. Простите меня. Вам будет неприятен мой рассказ. И может быть, я вскоре пожалею, что не оставил его там, где он был раньше.
— Вам хочется прекратить его? Вы не обязаны посвящать меня в свою жизнь, — тихо проговорила Гретхен.
Кренстон внимательно посмотрел на неё, потом чуть улыбнулся, сказал:
— Поздно поворачивать назад, когда прыгнул с обрыва вниз головой. К тому же, боюсь, что ваше воображение будет несогласно с требованием остановиться и станет тревожить вас домыслами. В таком случае я предпочту сказать вам правду.
— Тогда говорите…
Но Кренстон медлил. Прежде чем заговорить, он вынул из шкатулки на каминной полке новую сигарету и раскурил её.
— Я не был готов к испытанию, которое вскоре встало предо мною. Мои богатые прихожанки, утончённые высокородные дамы, сначала одна, потом другая, третья… воспылали ко мне страстью. В частных беседах и даже на исповеди они признавались мне в своей грешной любви. Поначалу я был ошеломлён, потрясён, винил себя и искал эту свою неясную мне вину, накладывал на себя епитимью, пытался вразумить несчастных… Пока не осознал всю глубину их испорченности. Их влекла даже моя некрасивость — они не таились, что в этом кроется некое извращённое наслаждение, которого они жаждут. Их неудержимо влёк грех. И своей запретностью, противоестественностью связи со священником он приобретал несравнимую ни с чем сладость. Гретхен, вам никогда этого не понять потому, что вы чисты даже в помыслах своих!
Гретхен вздрогнула и почувствовала, как по телу её пробежала волна неприятного озноба: на мгновение ей показалось, что она может понять чувства тех избалованных красавиц — в Кренстоне была некая физическая притягательность. Вот теперь, внимая ему всем сердцем, она испытала магнетическую власть его голоса, слов, даже его сомнений и чувства вины. Да, разумеется, надо быть безумной либо чудовищно безнравственной, чтобы поддаться смутным прихотям, более того — не подавлять их, а питать надеждами… Но каким-то образом Гретхен могла понять скучающих, избалованных холённых дам, сделавших молодого священника в чёрной сутане аскета объектом своих вожделений.
— И знаете, что было результатом, Гретхен? Я стал ненавидеть всех женщин. Мне, не знавшему их, они открылась как существа похотливые, лживые, влекущие к погибели как самыми грубыми, так и самыми изощренными путями. И я распространил мои чувства на всех женщин. Каждая представлялась мне дьявольским орудием, полным гибельного соблазна. Душа моя утратила целостность — любовь к моим прихожанам спорила с ненавистью и презрением к некоторым из них. Вот это и стало одной из причин расстаться с тем делом, которому я собирался отдать всю свою жизнь — сердце, преисполненное не любви, а злых, грешных страстей.
Некоторое время в гостиной висела глубокая тишина. Потом Кренстон спросил:
— Мой рассказ шокировал вас, Гретхен?
Она ответила не сразу.
— Да, я не могу этого отрицать, — наконец проговорила она. — Я мало принадлежала свету, скрытая жизнь аристократии, их пороки… для меня — terra incognito. И… мне жаль, что в пору ваших разочарований вы не встретили женщину, которая могла бы стать вам другом. Но теперь я понимаю, почему вы не захотели создать семью.
Гретхен замолчала, вдруг поражённая мыслью о том, как схожи были мироощущения её и Кренстона при их диаметральной противоположности: сэр Кренстон презирал женщин, а она почти те же чувства испытывала к мужчинам. До тех пор, пока в жизнь её не вошел Ларт.
Гретхен поёжилась как от боли — мысль о нём, как всегда, потревожила незаживающую рану в её душе.
Захваченная своими мыслями и ощущениями, Гретхен не замечала пристального, проницательного и одновременно — как будто больного, взгляда сэра Тимотея. Он молчал, не отвечая её последним словам, потому что мог сказать сейчас только единственное: «Я встретил такую женщину, Гретхен. Я встретил вас». Но он не сказал.