собирание осколков в музыкальном салоне
Сэр Тимотей начал вставать, когда, по мнению Гретхен, ему ещё ни в коем случае нельзя было покидать постель. И если ей случалось быть от него поблизости, она невольно с беспокойством следила за каждым его шагом, готовая поддержать, если он вдруг покачнётся от слабости. Никто не требовал от неё выполнения подобных обязанностей. Доктор Джоберти не сказал ни слова в продолжение того, что услышала от него Гретхен в ту безумную ночь. Он покинул Тополиную Обитель на следующий день незадолго до полудня, убедившись, что Кренстону стало лучше, глубокий сон пошёл ему на пользу. Потом он ежедневно навещал сэра Тимотея, а то и дважды в день заезжал в гациенду, но подолгу не задерживался, сетуя на свою занятость.
Кренстон также ничем не проявлял своих претензий на внимание Гретхен. Но могла ли она забыть о его существовании, помня одновременно, какой заботой окружили здесь ее, и как была она благодарна за эту заботу. Так что же теперь, когда внезапно появился повод хоть в какой-то мере вернуть хозяину той же монетой? В глазах остальных её внезапное отчуждение выглядело бы не иначе, как чёрной неблагодарностью, а недавние слова признательности — только шелухой, под которой ничего не содержалось кроме пустоты. В довершение неприятностей ещё и погода как будто приняла сторону Кренстона — осенняя промозглая сырость вынуждала оставаться в доме весь день, но не отсиживаться же в своей комнате, — и она проводила которое-то время с сэром Тимотеем. Однако оставляла его, используя малейший к тому повод. Она уходила, томимая противоречивыми чувствами, облегчение горчило тяжелым осадком, остающимся в душе, а досада на Кренстона мешалась с ощущением собственной вины. Однажды в таком состоянии Гретхен оказалась в малом салоне. Здесь было по-особенному уютно: несколько удобных кресел полукругом обступали фортепиано, вдоль стен стояли мягкие банкетки, и было много цветов и зелени.
Гретхен плотно затворила двери, присела к фортепиано, тронула клавиши. Музыка потекла негромко, в пол-силы, и Гретхен надеялась, что её не услышат. Вероятно, она забылась, увлеклась игрой — пьеса, которую она, не размышляя, начала наигрывать, неожиданно совпала с её настроением. На каком-то эпизоде Гретхен вдруг оборвала игру, закрыла лицо руками и долго сидела так. Звук открываемой двери заставил её резко обернуться — в салон вошёл Кренстон.
— Простите, Гретхен. Я понимаю, вы играли не для публики, и менее всего для меня, но я невольно слушал вашу игру.
Гретхен ничего не ответила ему, да и не хотела отвечать, просто молча смотрела. Сэр Тимотей прошёл и сел в одно из кресел поодаль.
— Нам нужно объясниться. Я думаю, вы будете чувствовать себя лучше, если мы перестанем держать в себе вопросы и ответы, а скажем их друг другу. Мне больше нечего скрывать от вас, я с готовностью устраню все недоговорённости, попытаюсь разрешить ваши сомнения.
— Но я не собираюсь ни о чём спрашивать вас. Свою жизнь вы строите в соответствии со своими желаниями и представлениями. Я не желаю вмешиваться в неё. И по-прежнему благодарна за всё, что вы для меня сделали.
— Я полагаю, что-то изменилось, стронулось в наших отношениях, и теперь рушится даже то малое, что было.
— Зачем собирать осколки? Что проку в них? — скептически дрогнули уголки губ Гретхен.
— Упавшую вазу не оставляют на полу, — вдруг она уцелела.
— Хорошо, — устало проговорила Гретхен, — поднимем вазу.
Помедлив, он встал и пошёл к ней. Гретхен вскинула глаза, глядя, как он приближается, и по бледному лицу сэра Тимотея скользнуло подобие улыбки:
— Я пугаю вас. Даже такой. Но Гретхен… разве открытие, сделанное вами той ночью… было таким уж неожиданным? Вы догадывались.
— Да, верно, — голос Гретхен вздрогнул, — немало штрихов рисовало мне истину. Но мне было гораздо легче признать себя безумной, а все подсказки — ужасным порождением воспалённого мозга… чем поверить… подумать о вас…
— Вас ужаснуло и потрясло то, что вы увидели на лесной дороге. И имя этому ужасу стало Немой Пастор. Это так?
— Да, — во рту у Гретхен совсем пересохло. Рядом на столике стоял хрустальный кувшин с водой и бокал, но она даже не подумала воспользоваться ими, Гретхен испытывала оцепенение. Наверно подобное испытывает кролик, обречённый стать пищей удава.
— Согласитесь, Гретхен, вы иначе относились бы к Пастору, не случись вам стать невольным свидетелем лесной засады.
— Вероятно, вы правы. И тогда вам было бы легко вовсе оставить меня в неведении относительно вашей двойной жизни… но… зачем вы делаете это?! Что толкает вас на эти ужасные авантюры?! Вам нравится творить насилие?! Решать о чьей-то жизни и смерти?! Кренстон, зачем вам?!
— Чудовище, жаждущее крови. Таким я представляюсь вам. Бедная Гретхен, в какой бесконечный кошмар превратилась ваша жизнь в моем доме… рядом с кровожадным монстром, — в голосе его не было издёвки или язвительности — Кренстон говорил серьёзно и печально. — Гретхен… я не собирался пользоваться вашим неведением и ни на минуту не забывал о горькой необходимости открыться вам. Теперь кажется, я медлил непозволительно долго, но поверьте, я думал об этом каждый день, каждый час, и… не находил нужного момента. Мог ли я сказать вам правду, когда вы только стали приходить в себя, из загнанного существа начали превращаться в очаровательную юную женщину — и опять убить ваш смех, погасить сияние ваших глаз? Или в ту ночь, когда ночной кошмар выбил вас из обычного вашего состояния, и вы рассказали о встрече с Немым Пастором — мог ли я признаться в тот момент? Во время наших прогулок вас не покидала мысль о разбойниках, должен ли был я сказать: «Немой Пастор не там, где вы с тревогой ищите его — он рядом с вами». Гретхен, кроме вас у меня ничего и никого нет. Единственный раз судьба как будто бы стала щедрой ко мне. И одновременно поставила перед необходимостью жестоко ударить вас. Неужели это не объясняет, почему я медлил?