про то, как деревня жарит бани на Ярилу и о прочих весёлых делах
С раннего утра по селу девчачьи визги зазвенели, смех, крики — кому-то уже спозаранку достался черпак воды, а может, и из цельной бадьи окатили. Как всегда, начало положили братья-сестры — дома, во дворах обливали друг друга, но скоро и на улицах вдоволь мокрых стало. У колодца лужи стояли. Но солнышко тоже своё дело знало, едва поднялось, жарко припекать начало — быстро вымокших сушило. Однако ж смысл не в том был, чтоб врасплох захватить да водою облить! Намочить — это так, баловство да смех. А по-правильному стало, когда парни снарядились на Лебедянку, густо с глиной намутили воды, начерпали этой грязи и с нею вдоль деревни пошли. Обливали всех, кто навстречу попадался, сухими в тот день остались лишь малые да старые.
Мать только рассмеялась, когда дверь отворилась, да два паренька в хате объявились.
— Ну, Алёна, это по твою душу.
— Пошли, красавица, — вкрадчиво пригласили гости молодую хозяйку на выход.
Они и сами были с головы до ног мокры-мокрехоньки, одеты в старенькие портки, в рубахи столь драные, что еле-еле тело прикрывалось. Алёна глянула в окошко — во дворе ещё трое таких же «пригожих да разодетых празднично». Двое так вовсе голы по пояс. И бадейки наготове. А куда деваться? Вывели хозяюшку под белы руки во двор, там и окатили со всех сторон этой мутной водицей. Тут откуда ни возьмись, налетели девки с кувшинами, давай плескать на парней, да там уже и не поймешь, на кого попало в общей свалке. Хохот поднялся, визг. Кончалось дело тем, что всей гурьбой, перепачканные да мокрые, подались на речку купаться. А там опять наполнили свои кувшины да бадейки, и опять по деревне пошли. Вот в том и смысл обливаний был — чем чаще человек бежит купаться, тем чище будет его душа. Каждый раз вода забирает всякое дурное: и телесную немочь, и душевную смуту. Вот и бежали мыться не счесть, сколько раз на дню. Даром, что вчерась только, накануне Иванова дня Аграфену Купальницу отвели.
На Аграфену все бани дымились — положено было всем мыться. В тот день мужики веники березовые на весь год рубили. Привезут воз целый, девки да бабы сидят, вяжут. И песня для этого случая особая имелась, незатейливая, но смешливая: «Веники, веники, сосняки да ельники. Жарим бани на Ярилу, я Ивану говорила: Веники, веники…» и опять с начала затевай. Под крышу на стреху тяжёлые вязанки навешивали, чтоб до следующего лета, до новых хватило. Ох, и знатные веники на Аграфену получались! Хлёсткие, духмяные, всяку хворь из тела гнали. А вот днём ране пойди рубить — не то. Не диво ли?
А на саму Аграфену веником особым парились. Вязали его, как положено, из берёзы, но ещё добавляли ольховую ветку, рябиновую, дубовую и еловую. И про травки не забывали, их прям в котлах запаривали, в которых воду для мытья грели. А некоторы корешки на печку-каменку клали — когда камни раскалятся, от корешков особый дух пойдёт. И дух этот всяку нечисть прочь отогнать способен. Пол и лавки в банях густо-прегусто устилали травой-купальницей. Её ещё «кошачьей дремотой» прозывают. Набирать эту траву старались, пока утренней росою покрыта. На полок же настилали жгучей крапивы, на ней и парились. Шибко хороша крапива от всяких болезней, а пожилому человеку она ещё и молодость возвращает, прям на глазах молодел человек.
Поплескалась молодёжь, повеселилась и мал-мало утихомирилась — дело тоже делать надо. Во многих деревнях на Ивана Купалу мужики на покосные луга выезжали, первые прокосы делали. Чтоб благословил Купала, и дал бы поставить сено самым наилучшим образом. В валках бы сено не запрело и не пересохло, не сгноилось бы в стожках, силу бы трава сохранила и скотине в долгое зимование всю её отдала.
Во второй половине дня девки за деревню шли, по лугам да полям травы и цветы собирали, но не все подряд, а какие в обереги шли — чертогон, девятисил, полынь, крапива. Срывали — заклинали: «Отец — небо, земля — мать, благослови свою плоду рвать! Твоя плода ко всему пригодна: от скорбей, от болезней и от всех недугов — дённых и полудённых, ночных и полуночных, от колдуна и колдуницы, еретика и еретицы!..»
На всю деревню обереги девки готовили — венки плели, пояса вили. Их много надо было наготовить, чтоб хватило всем, кто на Купалу выйдет. В нонешнее время кто хочет, идёт Купалу выкликать да славить. А не хочешь — дома оставайся. Но то что раньше, когда все, от мала до велика должны были на Купальские игры выходить. Про то и старое присловье молвит: «Кто не выйдет на Купалу, того немочь поразит — пускай лежит колодою дубовою, мокрицею».
Ждала ли Алёна чего от волшебной купальской ночи? Нет. Более всего хотела она, чтоб эта ночь ничем бы не отличалась от прошлогодней и после-прошлогодней, когда просто веселилась, смеялась и радовалась, не тяготясь лишними думами. Хотела, чтоб постылый Ярин не досаждал бы чрезмерным вниманием, чтоб Иван… Что — Иван?.. О нём Алёна думать не хотела. Мечтания напрасные прочь гнала, потому как не желала вкусить горечи обманутых ожиданий. И боялась одновременно, что если вдруг на глазах у Ярина переменится к ней Иван, случится худое. А это на Купальскую ночь шибко нехорошо — «На Ивана Купала кого побьют, пропало». Коль случится лихо какое, коснётся оно не только виновников, а шире гораздо разойдётся. Нет, пусть всё как всегда будет, пусть все веселятся да радуются, играют, песни поют — пусть заботы все на потом отойдут.
Днём ещё, когда Ярин рядом случился — а уж, ясно дело, он случился, как без него — Алёна остановила:
— Поди-ка сюда, Ярин, два слова тебе сказать надобно.
Он махнул приятелям: «Ступайте!», с радостным ожиданием обернулся к Алёне — чумазый, белые зубы сверкают в улыбке, в глазах удаль, кудри чёрные блестят, по плечам рассыпавшись. Красив, чертяка! Да только что ж непутевый такой?!
— Ярин, хочу упредить тебя, напомнить уговор наш. Помнишь, его?
— А то как же… Помню, Алёна.
— Тогда ты помнишь, какое условие ставил мне: чтоб была к тебе тако же, как ко всяким прочим. Так ты говорил?
— Так…
— И что же? Держу я слово своё?
— Держишь. Только не пойму, сейчас-то к чему клонишь.
— А вот к тому, чтоб твои же слова тебе напомнить: «будь как с другими». Вот и ты будь со мной тако же. «Как другие» — не ближе, Ярин.
— Алёна!..
Она руку подняла, обрывая его. Сказала твёрдо:
— Не ближе. Сегодня особо расстарайся за черту не заступать. Не досаждай мне, глаза не мозоль. Я знаю, Ярин, ты — кремень, но я тоже не глина. Не надо нам близко быть. Кремень об кремень — искры полетят. И не знамо, чем те искры обернутся в день Ярилы огненного. Как бы пожаром не полыхнуло. Такое вот условие моё, Ярин. Иль, слаще коли тебе — просьба. Но уж исполни её непременно.
Долго поглядел на неё Ярин. Глаза заледенели, блеском холодным загорелись как нацеленное острие копья… Но навстречу — такой же точно упреждающий, острый блеск.
— Как скажешь, Алёна.
Больше ни слова не молвил. Скулами затвердел, повернулся и прочь пошёл.
…Как смеркаться стало — сельчане к тому времени как раз с хозяйством домашним управились, скотину накормили-прибрали — за селом на взгорке, по-над Лебедянкой большой костёр жарко запылал. В старозаветные времена Купальский костёр обязательно «живым» огнём разводили — старики сухие палочки тёрли, огонь добывали. Но едва ли кто сейчас мог бы таким способом костёр запалить — поди-ка до утра огня не дождались бы. Теперь Купальский костёр разжигали углями, взятыми из домашнего очага.
К костру скоро люди подходить стали. Нарядно одетые, одежды праздничные искусно вышивками изукрашены, у девок в косах ленты яркие, венки из разнотравья головы венчают. Тянулись весёлыми стайками, со смехом и шутками. У костра широко разбрасывали пригоршни зернa — овсом да пшеницей место Купальских игрищ «засевали».
Там и широкие хороводы вокруг огня пошли. Пламя взвивалось высоко вверх, и так же вскидывая руки, кричали заклички и славление Яриле-Солнцу. Когда старшие собрались, появились братины с брагой, на хмелю настоянной. С братинами парни средь народу похаживали, всяк мог зачерпнуть деревянной утицей-черпием, да испить веселящего напитку. Однако не было нынче особо усердствующих в деле питейном. Пили для удовольствия, для озорства. Чтоб голоса зазвенели, чтоб на месте не стоялось, ноги бы сами в пляс просились.
Марийка-соседка Алёну из хоровода потянула:
— Гляди, Алёна, горелки затевают! Пойдём!
А там уж пары выстроились друг за другом. Алёна с Марийкой побежали за последней парой встать, и прям перед ними другая пара проскользнула, опередила: Иван со смешливой Павлинкой. Обернулись со смехом, как заговорщики. Иван смеялся, однако вызов в глазах его изумил Алёну: это за что же немилость такая? Тем временем игрок без пары запевку игральную начал:
Гори, гори ясно, чтобы не погасло.
Глянь на небо — птички летят,
Колокольчики звенят: диги-дон, диги-дон,
Убегай скорее вон!
Как водящий — тот самый, что второй половины — ни сторожил первую пару, но они беспрепятственно вихрем сорвались с места, рук не разнимая, ринулись в самый конец. Тот спохватился, с воплем в догон кинулся, ухватил-таки девицу в охапку!
Хохот, подначки, шутки! Старшие, если не играют, так всё равно душою в весёлой забаве — то советы дают, то над нерасторопными подшучивают. Теперь тот, у которого пару отняли, водить стал, опять запевку повел. И вдруг Алёна подумала, что ведь им с Марийкой придется убегать ни от кого иного, как от Ивана! Уж не для того ли он проскользнул вперёд? Что за плeтень он плести взялся? И тут Алёна с досадой убедилась, что не удается ей сохранить в невозмутимости сердце своё, вздымается там негодование на Ивана. Вот от кого, сказать по-правде, гостинцев скверных она не ждала. Думала, Ярина опасаться надо, а оно вон что! Ярин будто бы с полным серьёзом её слова принял, и супротивиться не намерен. По крайней мере, ведет себя пока что наилучшим образом — сейчас в стороне с хлопцами весело говорит о чем-то, что-то смешное, должно быть, хохочут все. Алёна, если и встречает на себе его взгляд, то он мельком приходит, издаля. Но Иван… вот кто оказался загадкой с нежданными ответами.
Да, как и чуяла Алёна, на их паре досталось водить Ивану. Алёне даже показалось, что Павлинку он как-то ловко подставил догоняле, чтоб самому, значит, без пары остаться. Впрочем, может, тут уж она напраслину на него возводит — Павлинка вон и думать ничего такого не думает, залилась смехом, оказавшись в других объятиях. Иван же встал впереди, запевку повёл, а глаз с неё, с Алёны не спускает. Марийку он, ровно, и не видит. Сузив глаза, так же безотрывно глядела на него Алёна. Ох, Иван-Иван, что же творишь ты?.. Меж тем, голос Ивана грозился:
Стой, гори на месте, гори, не сгорай,
По бокам глазами поменьше стреляй,
Глянь на небо, там журавли,
А мы ноги унесли!
Не расцепляя рук, Марийка сорвалась с места, потянула напарницу. Алёна же как будто и помнить не помнила, в чём игра заключается, только успела удивиться, что Иван отпускает её… Но тут же что-то дёрнуло, разворачивая вокруг себя, и она оказалась лицом к лицу с Иваном, так крепко к нему прижатая, что дыхание перехватило. Впрочем, уже через мгновение объятие, больше на железные тиски похожее, распалось, Иван взял Алёну за руку, повлёк к последней паре.
Кажется, Алёна лишь тогда дыхание перевела, когда они остановились позади всех. Веселие, крики и смех странным образом отдалились — остался только этот странный парень, совсем ей теперь непонятный, непредсказуемый. Впервые — так близко, рука об руку. Пальцы его столь горячи… жгут. А глаза — холодны как лёд. Будто опять окатили Алёну колодезной водой, отрезвела. Что такое было сейчас в его глазах?.. Презрение? Неужто?.. За что?!
Но раздумья раздумьями, а Алёна вмиг будто стальным щитом прикрылась — такая же ледяная надменность, как в его глазах, сама собой вышла наперед всех других её чувств.
— Что, Иван, не зазря ли в Лебяжьем задержался?
— Да, правду сказать, так оно и выходит — зря.
— Не горюй, дороги широкие во все стороны лежат.
— Я не тороплюсь. Охота поглядеть, на чём вы поладите.
— Кто — вы?
— Ты да Ярин.
— А ты думаешь, поладим?
Иван дёрнул плечом.
— Чего мне думать? Я просто погляжу. И не будь ты столь двулична, скушно было бы глядеть. А так — ещё бабка надвое сказала. Может, возьмёт Ярин то, что и так его…
— А что тут его, Иван?
Глаза Ивана столь пристальны, столь много чувства в них бурлит… что, видно, слова обгоняли и мешали друг другу. Потому ничего не сказал Иван. Повернулся вдруг спиной к Алёне и прочь пошёл, оставив её одну посреди радостных голосов и весёлой игры. И не видала его Алёна в тот вечер боле.
А вот Ярину, как ни странно, Алёнина отповедь нисколько не мешала веселиться от души. И это ей тоже странно было. Выглядело так, будто своими словами Алёна освободила его от неких пут, и теперь он веселится напропалую, самозабвенно. Ярин был в ударе. Это ещё и из того видно было, что проделал Ярин фокус, который далеко не всякий год делал.
Когда пламя костра опало, парни да девки стали прыгать через костёр, — поверье было: что купальский огонь владеет силой очищающей, вот и скакали скрозь него, проходили огненное очищение. Парами тоже, за руки крепко взявшись, через костёр перелетали. Тут ещё и гадание было: со стороны глядели и судили, удачный прыжок или нет, предсказывали счастье или несчастье, раннее супружество аль позднее. Матери кидали в костёр рубашки снятые с больного дитяти — для того, чтобы вместе с одёжками сгорели и сами хворобы.
Ярин тоже через костер прыгал, удало, со смехом прям сквозь огонь летел, опалиться не боялся. Так не всякий решался. Но это ещё что. Когда заалели угли на месте костра, Ярин скинул мягкие свои сапожки, завернул высоко штанины и пошёл прямо по углям, зубами сверкая, выкликал охотников так же себя испытать. Но тут равных ему не было, и он об том хорошо знал.
Алёна не в первый раз видела этот Яринов фортель, но впервые глядела вот так, с сегодняшним недобрым чувством: тревога, страх, неопределенное предчувствие вытеснили всякую радость праздника. Перед глазами у ней было доказательство тому, как тесно слит Ярин со стихией огня, признан ею и храним…
Венок свой Алёна на воду не пускала. Не хотела загадывать свою судьбу, не хотела ничего знать загодя. Смотрела на подружек, как они с трепетом отпускали венки на волю Лебедянке, потом глядели, затаив дыхание, куда и как они поплывут. Если сильная струя подхватывала дар, и плыл он ровно на широкий простор, значит, суждена была девице добрая судьба. Ну, а коль крутило-вертело, а то ещё хуже — под воду венок уходил, то значило, что разлюбил суженый, и можно свадебные наряды подальше в сундук убирать.