…на дне омута
— А я уж заждался, заскучал, — хрипло выдавились слова сквозь вздрагивающую на губах ухмылку.
Был Ярин бледен. Глаза рыскали в страхе и странном желании испытать опасную силу Алёниного взгляда.
Не знал ещё Ярин, что время встречи выбрал самым наилучшим для себя образом. Ох, не зря так настойчиво упреждала Велина: «Остерегайся встречи с людьми!» Именно сегодня, сейчас застал Ярин Алёну беззащитной. Не могла она новообретённую силу, роскошный подарок дня, тут же обратить во зло и ударить ею в мир, который безмерно любила сегодня, который наполнял её восторгом, раскрывшись в неповторимом многообразии и дивном совершенстве. В этот день не способна была Алёна не то чтобы недоброе сотворить, но даже оборониться от зла, ей чинимого.
Обернулась она жалобно и растеряно к омуту… Последние слабые сполохи света гасли, умирали на поверхности тёмной воды, больше ничего не осталось от того, что предстало Алёниным глазам мгновения назад.
Ярин тоже короткий взгляд на омут кинул — всё плыли да плыли над чёрной водой мутные клочья тумана.
— Чего ждёшь, Алёна? Вранье всё, про омут твой, — голос ободрился, налился привычной твёрдостью. — А если ты за чудесами сюда явилась, так мы сей момент тебе их устроим.
Алёна голос Ярина слышала и не слышала. Она будто и с ним, на берегу, но одновременно другая её часть — большая, сильная, покидала её сейчас, рассыпалась, распадалась. И это было страшно своей непонятностью, это было главным.
— Что, девка, не схотела замуж за меня? Так глянь, сколько женихов я тебе привёл! Сейчас и обженимся! Вот тебе венец невестин.
Тут сзади на глаза накинули тряпку. Поспешно шкодливо вздрагивающими руками обмотали вкруг головы, хранясь от опасного зелёного огня Алёниных глаз.
Разломился мир. Сегодня не смели являться в него злоба, хищная алчность и подлость, и трусливая жадная похоть, и боль насилия. Но они вломились нежданно, и нечем было оборониться от них…
…Когда поднялась Алёна с травы измятой, слепо шагнула по берегу и остановилась потеряно… насильники за её спиной переглянулись с ухмылками сытыми… И тут слиняли ухмылки враз, будто по ним мокрой тряпкой мазнули — Федька, Антипкин брат, вдруг назад шарахнулся так, как если бы его пятерней в лицо толкнули, зашарил без толку обеими руками, за кого уцепиться… Но у приятелей его, в ком Федька опоры искал, тоже ледяная змейка за шиворот шмыгнула, вниз по спине скользнула. Федька-то первый увидал, как узел, туго затянутый на тряпице, что Алёне глаза закрывала, вдруг зашевелился и сам собой распадаться стал. Упала тряпка на измятую траву.
Обмерли тати, ожидая, что обернётся Алёна, глянет на них. Но она ещё к воде шагнула, и ещё, будто слепая, будто не видала, что край уже, обрыв… Вот в омут ступила… Но не рухнула в бездну, а остановилась. И так, стоя недвижно, тихо-тихо в воду ушла, будто опускала её большая сильная ладонь. Вот лишь лёгкое облако рыжих кудрей всплыло на воде… вот и оно утянулось вниз. Ничего. Неподвижно всё и мёртво. Даже кругов нету на тяжёлой свинцовой воде. Разорванная пелена тумана будто застыла в оцепенении.
Переглянулись пятеро. Тут только заметили, что тихая летняя ночь обернулась ненастьем лютым. И куда делось то мёртвое оцепенение, которое только что представилось им? Обезумевший ветер метался, бился как непомерной величины птица, путами пленённая. Жалобно стонали деревья от лютых ударов неистовых крыльев. Низко над мятущимися верхушками неслись рваные облака, и тусклый фонарь луны потонул в густой мути, превратился в бельмастое око, слепо глядевшее сверху.
Вдруг вздрогнули все от лошадиного храпа. Хрипели кони так, будто сдавливали им шеи холодные змеиные кольца. Бились в смертном страхе, ломая кусты, срывая привязь, ржали тонко и жалобно. Михась, про которого известно было, что коников он куда больше, чем людей любит, туда, к ним бросился, про собственные страхи позабыв. Антипка ни с того, ни с сего тоже закричал тонко — так заяц-русак верещит от смертного страху — и, дороги не разбирая, в темноту кинулся. Федька вроде за ним дёрнулся остановить, да только промычал неразборчиво и к Ярину повернул бледное пятно лица. Да тому не до Федьки было. Сам того не замечая, отступал Ярин к деревьям, озирался, желая понять, отчего волосы на голове шевелятся? Отчего кожа колючими мурашками взялась, когда холода он не чует? Нету Алёнки, нету! Всё кончилось! Иль осталось что-то?! Иль омут проклятый свои каверзы казать начал? Так прочь отсюда! Прочь! Пусть остаётся в лесной глухомани со своими жутями, Ярину он больше не нужон. Кончилась последняя свиданка, и остался на этом свете один победитель, он — Ярин!
— Пошли! — неловко мотнул он головой, дёрнул за рукав Фильку, который, губу отвесив, уставился в пустое место. Нарочито и протяжно зевнул: — Спать охота, пошли до дому, робя. Славно позабавились, пора и отдохнуть, — ухмыльнулся он.
…Как листок, оторванный от родимой ветки, последний тихий полёт свой совершает, так же плавно и тихо опустилась Алёна на дно, в непроглядную тьму и глухоту. Легла на мягкое ложе, выстланное придонь-травой. Всплеснули лёгкие побеги, и успокоились, лишь чуть покачивались, баюкали Алёну. Только длинные стебли рачьего глаза ещё колыхались как в испуге, и длинные тёмные кудри переплетаясь с ними, струились и опадали, укрывая тело Алёны — но слишком холодно было в последнем её приюте, не согреешь, сколь не укрывай. Да Алёне-то уже всё равно было, другие пределы встречали её, и в стране вечного сна земные заботы больше никого не заботили…