в которой омут Русалочий горькую милость свою Ивану явил
Уж сколь часов подряд чертила лодка след, морщиня тёмную воду. В четыре багра шарили мужики без толку. Только зря воду месили, ни разу дна не зацепили. Оно так и не впервой было.
Когда еле живой Иван раным-рано поутру в сполошный колокол ударил, мужики живо три подводы снарядили. На одной лодку-плоскодонку укрепили, на две сами сели.
Рассвет в то утро долгим был, затяжным и холодным. Казалось, что день никогда не наступит. На лугах, как оглашённые тоскливо орали коростели, выматывали душу, как ножом по стеклу скребли.
Поспешали мужики, как могли только, а думка у каждого одна была — тщетные хлопоты. Ежели Иван не зряшный сполох устроил, и Алёна вправду в омуте утопла, то больше её не увидеть. А только не хотелось верить в Ивановы слова. И думать про то не хотелось. Нечистое дело. Зачем Алёна к омуту Русалочьему пошла? Как Иван середь ночи прознал об несчастье? Откуда отчаянная уверенность его? Ох, нечистое дело! Лучше не гадать. Лучше делать то, что положено в таких случаях: собраться, ехать, баграми искать, досками по воде хлопать — бывает же, что всплывают…
Икону тож на воду клали с опаской, перекрестясь — больно уж место нехорошее, нечистое. Икона-то всегда над тем местом остановится, где утопленника вода укрывает. А только на сей раз, как положили её, она и с места не двинулась, будто застыли воды омута. А вот хлебный каравай — он тоже место нередко кажет, где искать надо — закружило, и под воду утянуло. К чему оно так, непонятно. Одно слово — лихое место.
Напрасны были всякие хлопоты, это уж всем яснее ясного стало, кроме самого Ивана. Он обезумел, ровно. В лодку его не брали, некому за ним там пригляд вести, а он того гляди, в воду кинется. Его на берегу-то хоть связывай. Не присел ни на миг, в маяте беспрестанной по самой кромке берега взад-перед ходил и такими глазами в воду глядел, будто ждал, что вот-вот, в какой-то миг раскроется пред ним тёмная толща. Мужики уж взглядами перекидывались, мол время за полдень, хошь ни хошь, а пора отступиться. Только как Ивану про то скажешь? Он и так чуял, что они готовы багры из воды вытянуть, в лодке сложить, Христа ради заклинал:
— Ищите! Здесь Алёна, я знаю! Достать её надо! Не отступайтесь! Да возьмите вы меня в лодку, я найду!
Что ж его, и впрямь связывать, да в телегу класть?
До самого последнего сроку мужики добросовестно шарили длинными баграми. И лишь когда солнце на вечер поклонилось, длинные тени поперёк воды легли, они решились труд свой бессмысленный закончить — пора обратно, дорога-то, чай, не близкая. Не дело ночью по лесу, по бездорожью с лошадьми да телегами.
И вот в тот миг, как решительно повернули лодку к берегу, вздрогнули мужики от отчаянного крика. Обернулись и оцепенели. Качалась недалече от берега чёрная коряжина, поблескивая мокрыми, осклизлыми боками. И держала на себе Алёну.
Раскинув руки, как сломанные крылья, лежала девица лицом вниз, прижавшись щекой к чёрному, мокрому дереву. Иван тем делом уже торопливо плыл к коряжине, боясь, как бы она опять на дно не ушла и не унесла бесценную ношу свою. Доплыл, вцепился в чёрные рогатины. А оно и правда, только-только мужики подоспели и сняли тело Алёнино, коряга стала тонуть и быстро под воду ушла.
Кто-то скинул верхнюю одёжку, и Иван торопливо стал укрывать Алёну. Не потому что нага была она, а потому, что холодна как лёд. Кутал её Иван, прижимал к себе, чтоб хоть капельку тепла его впитала. Оглаживал лицо её, волосы прибирал.
— Алёна… Алёнушка… Ладушка моя ненаглядная… Что ж ты ко времени не вернулась? Обещалась ведь.
Ледяные пальцы её к груди своей притиснул, согревал. Темнели лица мужиков, горькой складкой сходились брови.
Бережно уложили Алёну на подводу, на солому. Укрыли большим пестротканым рядном…
— Пошли, Иван, — сострадательные руки обняли его за плечи.
— Нет, я с Алёной !
И лёг рядом с нею, ничком. Так и лежал всю дорогу, будто ни одно тело скорбным путём везли, а два одинаково безжизненных. Рука Ивана Алёнину холодную руку укрывала. Телегу часто потряхивало, когда колёса наезжали на корни или попадали в лесные колдобины. Тогда ладонь Иванову чуть царапал камешек в перстеньке, что у Алёны на пальце был. Иван теперь уже не знал, поднимал он этот перстенёк с измятой травы, либо сдвинулось что-то в уме его.