в которой Алёна догадывается, что, избежав бездны омута, не убереглась от ещё более тяжкой участи
…Тьма всеобъемлющая, бескрайняя, и кажется, что ничего боле и не существует, как в то Довременье, когда кроме тьмы и не было ничего, даже и времени самого. Иль не тьма это, а невиданно белый свет, до того ярый, что глаза слепнут?..
…Безмолвие столь глубокое, что слух не выдерживает, отказывается принимать его, верить ему, и наполняет шёпотом, шелестом, едва различимым многоголосием…
Алёна медленно и плавно скользит в этой светлой мгле, в пространстве безвременья. Или недвижна? Но чем-то угадывает она постоянное движение вокруг себя, изменения, перетекания… Может быть его вехами становятся невнятные голоса-звуки, которые то делаются будто явственнее и громче, будто неощутимо касаются Алёны, то опять вдаль плывут… Только есть ли они в самом деле — Алёна не сказала бы этого наверняка. Да что она сама в этом странном пугающем просторе? Когда шевелит рукою — и не чует руки. Желает найти опору под собой, но ноги не сообщают никаких ощущений, совсем никаких. Алёна даже не может определить, открыты ли её глаза, бодрствует она или спит, и всё — сон? Да есть ли она сама?
Алёна понять силится, что здесь — она? Что истинно её в этой обманной бездонной пустоте? Мысли? Да, это её. Вялые, как засыпающие рыбы. Но все же, кажется, разума она не лишилась. Хотя наверняка знать об этом трудно.
Устя вон тоже ведь иной раз столь разумна делалась!
Время от времени появлялась в Лебяжьем дурочка деревенская, Блаженная Устя. Безобидная совсем, тихая, добрая, вот только беспамятна вовсе. Не помнила людей, обогревших и накормивших её вчера, ни имен их, ни даже своего собственного. Но временами в помутнённом разуме что-то происходило, и речи её становились разумны, и люди вслушивались в её слова, пересказывали друг другу и толковали в силу собственного разумения, — а в них много сокрытого смысла имелось. И память к Блаженной внезапно в те минуты возвращалась.
А её собственная память? Помнит ли она своё прошлое? И Алёна вспомнила… И всплеснула, отозвалась пустота горестным стоном. Но ведь это у неё, у Алёны вырвался стон, когда душа содрогнулась от воспоминания! Только себя она не услышала, а отозвалась на её боль вся эта бесконечность…
Вскрикнула Алёна опять — то ли спросить хотела… но кого? о чём? И в этот раз тоже вскрика своего не услыхала, а может, лишь только помыслила о нём? Вдруг нежданно ответ пришёл, столь же неслышимый, будто прямо в ней возник, прошелестел без голоса:
— Ты домой вернулась. Это твой дом, твой мир.
И вот же, голоса не слыхала, а знала, что тих он, ласков. Может — печален. И так обрадовалась Алёна ему, что и о словах его не задумалась.
— Кто здесь?! — вне себя от радости, что не одинока, заторопилась Алёна с новым вопросом. Громко, во весь голос позвала, должно бы вдребезги безмолвие рассыпаться, но — ни звука. Как будто кричала Алёна, уткнувшись лицом в груду подушек. Но кому вопрос назначался, до того дошёл, и опять ласковый голос сообщил:
— Никого. Ты одна в твоём доме.
Вот тут внезапно и поразила Алёну мысль, которую она одновременно и отторгла, и признала, как страшную истину. Алёна разом утвердилась в мысли о собственном безумии. Так вот оно как случилось! Выходит, из омута её успели выхватить, но разум её всё ж таки рухнул в бездну. И этот мрак, пустота — плен её, из которого она не силах вырваться. Всё здесь, с нею — разум, память, да вот только между нею и тем, что вне её, стоит пелена безумия… Потому и тела своего не чувствует, оно отдельно от разума. Что же творит оно, при жизни исторгнувшее душу? Что может быть страшнее для человека, чем эта смерть без погребения, и тяжельше для близких? Смотреть на того, кто безмерно дорог, и ещё видеть в нём любимого человека, и не желать согласиться, что в нём уже ничего не осталось от прежнего — ни чувств, ни страстей, ни воли. Легче отрыдаться над гробом, чем годами утирать скорбные тайные слёзы. Как же вырваться ей на свет из плена безумия?!
— Кто ты?! С кем говорю я?!
— С собой. Ведь я — это ты.
Горько рассмеялась Алёна:
— Ну да… И вправду, с кем мне ещё говорить? Я и вправду одна в узилище своём.