в которой Алёна одного из душегубов навещает
оть Веде и ответила Алёна со всей твёрдостью, да в душе своей той рассудочной уверенности всё ж не находила. Нет, решение она приняла, и намерена была дело до конца довести. Однако больно тягостно становилось только от помышлений об этом. Справедливое дело она затеяла, но жестокое.
Михась… Невелик разумом, да и тот в хмеле утопил, но душу ещё не до донышка вычернил. Коников любит оттого, что имеется ещё в нём потребность любить. Может весь день напролёт с конём провозиться — и мыть, и чистить, и гриву чесать, и в стойле чуть ни до бела выскоблить-выскрести. Про всё на свете тогда позабудет. Кабы не Ярин… Хотя, неправильно это, на Ярина всё валить, а Михася вроде бы оправдывать. Испытала судьба парня, выставила ему на пути тёмного человека, а он испытания не выдержал: потянуло его в мутном потоке, он и не встрепыхнулся, щепкой безвольной с мутью, грязью смешался. С покорностью встал под руку Ярина — так за что жалеть? Ведь чтоб белое от чёрного, доброе от злого отличить, ума не надо — гляди, не зажмуряй око, что Совестью зовут, а уж оно не солжёт.
Человек постоянно испытаниями испытывается. Каждый день, час каждый обязан выбор делать. Часто — в малом, обыденном. Но случается в жизни Главный Выбор. Нередко ставит судьба перед ним в самом начале, когда человек только выходит в самостоятельный путь. И кто бы подтолкнул тогда на правильную стёжку! Ан, нет, никто не укажет — сам, один решай: эту чашу пить станешь или ту? И выбор — ох, нелегок. Потому как одна чаша всегда горькая: там жертвенность, трата души, там стойкости немало надо. Другая чаша приманчивей, слаще: так и тянет к ней, горечи избежать. Как же легко тогда увидеть правильный выбор оком-Совестью! И так же легко сделать вид, что не видишь ничего, не понимаешь, смалодушничать, начать юлить, с тяжкого пути на окольные, лёгкие поворотить, да обходные тропинки искать. Стоит один раз свернуть, так уж и другого поворота, и третьего не избежать — путь-то кривенький. Глядь, уже так напутлял, в такой клубок-узел свил дороги жизни своей, что по рукам и ногам опутался, вот уж и потерял себя. А дьявол тут как тут. Любит он такие узлы рубить, враз выход укажет.
…Темнота подступила к Алёне — душная, кислая. Поморщилась она, невозможно человеку таким духом дышать! В нём и воздуху не осталось, один смрад спёртый: застарелый запах пота, квашеной капусты, гущи бражной, псины… чего-то гнилостного, прокислого.
Тут будто полная луна в окошко мутное глянула. Чистый голубоватый свет потёк холодными волнами, осветил убогое жильё: стол неприбранный, облепленный сонными мухами, тряпьё грудой на топчане и ничком на нём Михась, тоже больше похожий на небрежно брошенную одёжку, чем на человека.
Лицо Алёны строгое, бледное, истончилось в голубом мертвящем свете. И благо, что Иван её такую не видит, не знает. Алёна к топчану неслышным шагом шагнула, холодной рукой-тенью по лицу спящего провела. Он дёрнулся, завозился.
— Будет спать-то! — насмешливо позвала Алёна.
Замер он, и очи распахнул странно, не как люди просыпаются, а будто и не по воле своей — разом, широко. Приподнялся, уставился на Алёну, рот медленно раскрылся. Вроде закричать хотел, но прохрипел только, словно шею ему сдавило. И глаза безумной жутью налились.
— Оставь… Оставь ты меня, Христа ради! — выхрипел через силу.
— Неужто не забыл меня? — опять усмехнулась Алёна.
И от слов, от голоса лютым холодом на Михася дохнуло, кожа пупырышками колючими поднялась, на голове косматой волосы зашевелились.
— Как забудешь? Когда кажну ночь…
— Вот как? — и удивление Алёны холодно, и бровь только чуть поднялась надменно-бесстрастно.
— Христом Богом молю, отпусти ты меня! Чего хочешь? Знаю, вина на мне. Чем исправить? Чем откупиться, скажи?
— Откупиться? — Алёна медленно к нему склонилась, низко, глаза к глазам. Михась мелко задёргался не в силах ни отвернуться, ни отстраниться. — Да что есть у тебя такого, чтоб заменило мне мою жизнь? Душа, может? Да и та мелкая, да грязная. Очисть её сперва, тогда, может, услышу мольбы твои.
— Как очистить-то?! — едва не плачет Михась.
— Бог разум в тебя вложил. Когда ты забыл об этом? Забы-ы-ыл. Накрепко. Зато чужой столь высоко возносишь, что сам в грязи валяться готов, чтоб только он выше казался. Свой-то ум весь в браге утопил аль нет? — отворачиваясь, проговорила Алёна. И опять чуть голову повернув, взгляд назад бросила, сказала: — Случится, Ярину от меня слово передай — помню его.
Шаг Алёна прочь шагнула и другой. Парень ни жив, ни мёртв, от живого — одни только глаза. И видит он, как Алёна, удаляясь, тенью прошла скрозь дубовую табуретку, что на полу валялась. Сердце Михася от страха стынет, заходится. А облик Алёнин и вовсе истончился, прозрачным сделался, растаял в тяжёлом голубом тумане, плывшим по-над земляным полом.
Тихо-то как… Хоть бы собака взлаяла. А то и самому завыть от бессилия, от страху, от запоздалых мук совести.