Ярин вступает в безумное состязание, а сон показывает спасительный путь
Иногда наступали короткие минуты, когда подкатывала к сердцу глубокая печаль-тоска. По тому, что могло бы случиться в его жизни, да не случилось. Искал Ярин виноватого. Кто? Кто загубил его жизнь? Почему зверь сожрал человека в нём и торжествует? И если душа должна быть храмом, то какова его душа? Неужто грязное и вонючее логово? И неужто правда, что свилось оно от дел его, помыслов и желаний? Нет! — вздымалась в нём ярость, и находились виноватые, короткие минуты просветления затягивались мутью злобного угара.
А однажды навалилась такая вот тоска беспросветная, и спросил себя Ярин: в силах ли он теперь переменить что-то. Ответ нашёлся только один. Тогда перекинул он поясок через балку и просунул голову в петлю. Оборвался поясок к вящему бешенству Ярина, от которого он не скоро отошёл.
С того раза Ярин не единожды пытался свести счёты с жизнью, изобретая всё новые способы. Скоро превратилось это в безумное состязание, потому что всё яснее и яснее видел он — невозможно ему своей волей этот свет оставить. Ножики пополам ломались, верёвки, что доброму жеребцу порвать не под силу, у Ярина рвались как сопрелые.
Ушёл однажды в самую яростную пургу. Шёл и шёл без остановки, не глядя, куда идёт. Думал: теперь и захочешь, так дороги назад не найдёшь. Вот и хорошо, вот и славно. Сел в сугроб, закрыл глаза. Пусть оденет метель белым холодным саваном, он не шевельнётся боле. Сколь сидел, не знает, но стало сомнение брать — отчего нисколь не озябнет в одной лёгкой поддёве? И вдруг как заорали петухи чуть не над самым ухом! Ведь посередине улицы сидел, как раз наспротив ворот собственного дома. Ух, как взвился тогда Ярин за такую насмешку над ним. Будто вихрь холодный понёс его по деревне, по полям окрестным. В разум вернулся в риге своей, одёжа, руки в крови. Как вор юркнул в остывшую баню, будто даже от себя самого утайкой, и долго отмывался, тщась вспомнить — чья кровь на нём, не человечья ли. Его это не то чтобы шибко занимало, а всё ж любопытно было, потому как ни разу ещё не оказалось на его пути человеческое существо, будто кто уводил людей от беды.
В другой раз решил Ярин нырнуть в Лебедянку. Она хоть и скована ледяным покровом, но под ним неспокойна — быстрые струи враз оплетут по рукам и ногам, утянут под лёд, не выберешься. В одну из ночей пришёл Ярин к проруби. Вода чёрно под луной лоснилась. Огляделся тоскливо, перекрестился и — головой вниз… Пребольно ударился, аж взвыл. Прорубь-то в короткие миги таким льдом затянулась, как броня легла на воду!
— Дай уйти! — кричал Ярин в неистовстве, и молил, и проклинал.
И тут, в одну из ближайших ночей сон привиделся.
…Стоит в отдалении белый храм и так сияет на солнце, аж смотреть трудно. Но хоть глазам больно, Ярин не отрывает глаз от него, и входит непонятная радость от того, что вот ведь, находит он силы смотреть на храм. И тут вскинулся вдруг Ярин, сбросил сонное оцепенение — да ему же туда и надо! Этот храм для него стоит! И пошёл.
Босые ноги враз окровянились — земля сплошь тернием затянулась, да столь жестоким, будто ножи ноги исполосовали. «И пусть! И пусть!» И тихая радость входит в Ярина потому что догадался: через эту боль прекратятся его страдания.
А тернии как сбесились — хватают когтистыми уплетьями, обвивают ноги и выше, выше вздымаются. Ярин уж руками их рвёт от себя, кричит от боли и страха, потому что видит, это бесы тянут к нему длиннющие свои руки, хохочут над его усилиями…
Вскинулся Ярин на своей постели, тело холодным потом обливается, сердце колотится, как безумное. «Господи! На тебя последнее упование! Держут меня бесы, но ведь не хочу я оставаться с ними! Укажи мне путь!» Тут в темноте бесконечной ночи проступили очертания храма, тихо и спокойно светился он, и тьма уходила.
Опять шёл Ярин. Он теперь не смотрел на бесов, не отцеплял от себя их бесчисленные лапы. Он просто шёл, продираясь сквозь боль и муки. Бессмысленно было высвобождаться — бесы были в нём, тернии проходили теперь прямо скрозь тело, рвали плоть. «Я умру сейчас, — думал Ярин. — Так пусть это будет на пути к нему». И не сводил глаз с белого сияния, и рвался изо всех сил, стараясь, чтоб смерть застала его как можно ближе храму.
И дошёл ведь. В нём так мало осталось от человека. Может, одно только страдание человечье и осталось. И одновременно было Ярину бесконечно спокойно и хорошо, ведь бесы остались там, снаружи, ни один из них не проник дальше белой сияющей преграды, ни один не терзал боле душу Ярина.
— Почему? — выдохнул Ярин, чувствуя, как из глаз его текут слёзы.
И понял, его неистовый вопрос вырвался в пустоту.
Но вдруг тихий, невыразимой красоты голос принёс ответ:
— Ты пришёл в Храм Прощения.
Ярин открыл глаза. Посвистывал ветер, шелестел об оконное стекольце снег. Стояла глухая ночь. Но в самом Ярине будто теплился отсвет близкого рассвета. «Не забыть! Только бы не забыть!» — взмолился он и через миг спал опять, глубоко и без всяких сновидений.
Тот же ветер прилетел озоровать под другое окошко, лепил на него мокрый снег пополам с дождём.
— Тепло несёт, — сказал Иван, глядя в чёрное окно.
— Скоро весна, — подтвердила Алёна, — холода уходят. Жить будет веселее.
— Жить будет веселее, — медленно повторил Иван, глядя в устье печи, где плясал по поленьям огонь.
В избушке было тепло, непогода за окном делала домашний покойный уют ещё дороже. Голова Ивана лежала у Алёны на коленях. Она провела рукой по светлым волосам, открыла его чистый высокий лоб. Взяла лицо его в свои ладони и тихонько повернула к себе. Иван поднял на неё глаза. Алёна чуть улыбнулась, будто поощряя его. И Иван спросил:
— Ты бессмертна, Алёна?
— Нет.
— Тогда чем умолила ты Деву Смерть?
— Я с ней не встретилась. Веда моей жизни хозяйка, она и отпустила меня.
— Зачем?
— Чтоб исправить ошибку, несправедливость к тебе.
— Я помню, как ты сказала, будто жизнь мою поломала и воротилась, чтоб выправить. Как ты её поломала, я не знаю. Любовью одарила, счастьем великим — да, это знаю. А про что говорила, это мне не понятно, да я и понимать не хочу про такую глупость. Одно лишь томит, чем дальше, тем больше. Боюсь, что близится время, когда опять потеряю тебя. Ведь как сейчас, так не будет всегда, хоть я и рад, и согласный на жизнь-сон. Ты со мной, ты живая — вот что важно мне. А почему? Хоть бы и никогда не узнал, это вовсе не главное.
— Но меж тем оно мучит тебя?
— Да. Потому, что моего хотения, боюсь, не спросят.
Алёна прислонилась затылком к бревенчатой стене, покрытой большой тёплой шкурой.
— Мне ещё нечего ответить тебе, Иван. Я жду, а чего, пока не знаю. Я не знаю нашего будущего.
«…но знаю, у Алёны будущего нет…»
— Я в одном уверена. Там не будет горя.
«Об этом я должна позаботиться…»
— Ты не бойся будущего, Иванко.
— Хотел бы, а не могу. Сознаюсь тебе, Алёна… Когда деревне только и слухов было, что про Яриновых дружков, люди дивились на невиданные перемены в них. А мне то не удивительно было. Я знал, кто об них позаботился. Но каждое следующее имя было мне как нож в сердце. Как будто ещё на шаг ближе к некому краю. Теперь шагов тех осталось всего один-единственный… А потом что? Уже знакомая мне жуть боли и одиночества?
Алёна наклонилась низко.
— Нет, это не повторится, любый мой. А Яринова компания не главная моя забота была. Сложись что иначе, я бы их и так бросила, без всякого наказания, душа бы об том нисколько не томилась, не болела. Ты, Иванко, единственная моя заботушка, люблю тебя так, что растаяла бы вся в тебе, слилась в одной душе, в одной судьбе…
— Да если б так стало, Алёна!
— Видишь, желание у нас одинаковое, одно на двоих, так чего боишься ты? Всё так и будет, желанный мой. А шаг последний, это ты про Ярина мыслишь? До Ярина мне больше дела нету. Оставила я его самому себе.
— Как? А люди говорят, с ним невесть что творится.
— Правду говорят. Только я тут ни при чём. К тому, что с Михасем, Антипом, Федором, Филиппкой случилось, да, причастна. И верно, что смерть Филькина на мне. Только ему я, как каждому из них, дала возможность выбора: повернуть к жизни человека достойной, либо от неё. Он кривую дорожку выбрал, не поверил в погибельность её. Но Ярину учинить смерть Филькиной подобную — ничем он этого милосердия не заслужил. Сколь раз пыталась я говорить, вразумить его. И оставила той судьбе, которую он выбрал.
— Отчего же слухи про него идут один другого причудливей?
— Я единственное только сделала. То, что прятал Ярин от света, начало выходить наружу, чтоб не мог дальше таить от людей свою суть. Выбрал — неси. А люди чтоб знали, каков он. И не сумел бы он больше никому голову задурить, да под свою руку прибрать.
— Что с ним будет?
— Я не знаю, Иван. Сам решит. Ни помогать ему, ни губить я не стану. Об одном я забочусь, правда, людей от Ярина берегу. Пусть его зло только на него падёт, больше ни на кого.