про то, что Храм Прощения всегда близко, рукой подать, надо лишь захотеть прийти в него
Утром Ярин проснулся рано, когда старшим братьям по случаю воскресного дня не возбранялось поспать подольше. Отец сегодня один, не спеша прибирался во дворе: поил-кормил, обихаживал скотину, подстилку соломенную у теляток менял — да мало ли работы хозяин радивый найдёт?
Ярин умылся тщательно, спросил у матери свежую рубаху. Потом неспеша, долго и тщательно расчёсывал гребнем длинные кудри свои — не помнил, пожалуй что, когда чесал их в последний раз. Ещё недавно чёрные, как вороново крыло, они утратили теперь свой прежний цвет, и скручивались жёсткими своевольными кольцами, в которых гребень только зубья терял, и Ярину не хватало терпения до конца растеребить спутанную пегую гриву. Он начинал дёргать её и терзать и, наконец, ежли не ломал гребёшок, так закидывал его куда ни попадя.
Сегодня Ярин был тих, терпелив и задумчив.
— Сынок… молочка тёпленького? — робко спросила мать. Она давно уж боялась слово сыну молвить, знала, что в ответ либо зыркнет бешено, либо кричать да ругаться зачнёт — другого и не ждала.
— Молока? И впрямь, дай мне, матушка, испить молока парного, — ответил негромко Ярин.
Мать удивлённо и обеспокоено глянула на него, а он, склонившись к окошку, глядел на двор. Хороший денёк занимался: ночной ветер утих, разогнав снежно-дождевые тучи, в бездонной небесной голубизне купалось солнце.
Ярин пошёл к двери, на пороге обернулся:
— Прости меня, бедная матушка моя.
Его уже не было, а мать как пристыла к полу — стояла, и слёзы беспрестанно текли по щекам. Она утирала их передником, и с тоской, обречённо думала почему-то, что никогда больше не подаст она сыну кружку молока.
Ярин шёл в одной рубахе и будто заново видел улицу с отвалами осевшего снега, с малолетства знакомые соседские дома, деревья, заборы. Мысли плыли спокойно, неторопливо, не мешая ему размышлять о том, чей голос говорил с ним в Храме? Ярин не помнил даже, мужской он был или женский, и одно только помнилось ясно — как чудно прекрасен был он, один только звук его целительным бальзамом проливался на больную душу Ярина.
Люди оборачивались, выходили со дворов, озадаченно глядели ему в след. Сосед негромко стукнул в окошко другому, молча махнул рукой: «Выдь-ко! Погляди», и уже вдвоём промежду прочим, вроде как, подались до народу, что собрался кучкой, спрашивая один другого — чего это с Ярином творится? Ребятня испуганно прыснула с дороги в разные стороны, попрятались во дворы, как мышата в норки. Ярин только поглядел с интересом — странно, он как будто совсем забыл, что существуют дети, настолько мало они его интересовали.
Кажется, кто-то следовал за ним в отдалении, то ли из любопытства, то ли по своим делам: Ярин не оборачивался — суете не было места в его сегодняшнем состоянии.
Остановился он в центре деревни, там, куда народ собирался, чтоб выслушать важную новость, княжье распоряжение или сговориться об каком-нито общинном деле. Здесь же однажды всенародно судили вора. Ярин помнил, как угрюмо и затравлено взглядывал он на людей, и помнил, как презирал тогда этого неудачника. А вот за что, разобрать было трудно: ни то, что чужое брал, ни то, что попался.
Ярин вышел в центр просторной площади и встал на колени. Запрокинув голову, поглядел в высокое, необычайно чистого цвету синее небо. И устремил в него отчаянную мольбу, вложив в неё всё существо своё: «Боже Всевластный! Яви мне сегодня последнюю милость Твою!»
Когда ослепшими от яркости глазами глянул опять вокруг себя — разобрал только чёрные силуэты. Ярин закрыл заслезившиеся глаза, но открыл их снова. Он хотел глядеть в лица сельчан, кого знал всю свою жизнь — и в глазах остались слёзы.
…Когда вокруг него образовался просторный, но плотный людской круг, Ярин заговорил. Не громко, без усилия, но слова доходили до каждого.
— Люди, примите покаяние моё. Нет силы моей боле.
Так, стоя коленями в снегу, опустив повинно голову, говорил Ярин, а люди цепенели в молчании. Ничего не оставил за душою Ярин. Разве одно только — ни разу не назвал имён бывших приятелей своих, ни на кого не захотел переложить даже малой толики своей вины.
— Суда вашего хочу. А просить одно лишь смею — смерти. И у вас, люди, прошу, и у Бога.
Умолк Ярин. И люди потрясённо молчали, глядя на Ярина-гордеца, Ярина, пришедшего к ним с исповедью. Наконец, вперёд ступил староста.
— Уведите его в холодную покуда.
Когда Ярина увели, люди загудели. Долго судили и рядили, спрашивали друг друга, не находя ответов. Тогда староста велел всем думать до утра, а завтра собраться на суд.
Но и назавтра не довелось им судить Ярина. Пошли за ним наутро, чтоб к народу вывести, да вернулись скоро и шапки стянули — Бог своим судом его рассудил.
Ярин лежал, вытянувшись на широкой лавке. Лицо его было чистым и ясным, как прежде, когда был он — глаз не оторвать. Кудри, опять смоляные да шелковые, рассыпались вокруг головы. На губах будто тень улыбки лежала.
— Видать, очистил душу, бедолага, и принял её Господь… — пробормотал кто-то.
И никому невдомёк было, что в самый последний миг жизни почудилось Ярину, будто к нему, в холодный, сумрачный подвал, куда едва-едва сочился тусклый свет, вдруг заглянул кусок синего неба…
А может, и не в подвал, ведь сама душа Ярина мало чем от него отличалась…