рассказывает о тревогах Алениных накануне Ивана Купалы
Алёне, по чести сказать, вовсе никакой помощник не был надобен при сборе целебных трав. Она-то как раз любила остаться наедине с лугами, с травами. Как с живой, разговаривала Алёна с каждой травиночкой, которую срывала и в корзину свою складывала. Или корень копала и с ним неспешную беседу вела, уговаривала обиду на неё не держать; советовалась, какую часть забрать, чтоб и растение не загубить, и целебность всю в изъятом корне сохранить. Но именно в этот день, в эту ночь не хотелось Алёне оставаться без пригляда хотя бы на час — так ей Велина крепко-накрепко наказывала.
Ивана Купалы Алёна со смутной душой ждала всегда. А осадком тем мутным давешние разговоры с Велиной в душу запали. Велина этот праздник шибко не любила. Говорила, что всякий раз следующий за ним рассвет большое облегчение её сердцу давал, как будто переходила она очередной тяжкий рубеж. Велину-то сельчане открыто ведьмой считали, и вся нелюбовь к ней особую остроту как раз в те сутки обретала. Рассказывала с грустью Велина, что тоже ведь молода была, хотела веселиться да радоваться, но каждый год гадала — идти ей в эту ночь к людям, аль прочь от людей бежать. Хоть бежать-то никак нельзя было, ведь её желание уединиться всенепременно навыворот перетолковали бы: мол, известно для чего ведьмачка с глаз людских скрывается — чтоб чудить без помех да всякие пакости в селе творить. Это от неё злой жгучей крапивой в дверных скобах защищались, для неё косы да серпы на ночь вострили…
На игрища Купальские шла… а много ли радости с того имела, когда в каждом взгляде усмешка чудилась: «Корёжит тебя тут, ведьмачка?» Вот и ждала всю ночь с великим нетерпением одного лишь — ясной зорьки утренней.
Может и не думали, не чувствовали к ней люди всего того, что Велине мнилось, а только и любви не было промеж ней и сельчанами, что верно, то верно.
Кручинилась старуха, что доля такая же Алёне выпадет, но на удивление, Алёну — кроме Ярина — никто в жизни, ни разу ведьмачкой не назвал. А ведь вроде всё от Велины переняла, ей заменой стала, но на Алёну, ровно другими глазами глядели, ведьмачества в ней не видали — не диво ли?
При том ясно сознавали её отличку ото всех, но прибегали к Алёниным талантам, как к источнику живительному, как к спасению. У Алёны искали защиту от хвори, от недоли, от порчи да сглазу. И никому в голову даже не приходило назвать «дурными» её глаза, полные чистого зелёного свету. Правда, и от Алёны издавна в душе некую опаску держали, как уже сказано было ране, но оно было не так, как с Велиной. Опаска лишь в тот момент знать себя давала, когда человек дурным себя сознавал, и знал, что сокрыть это может ото всех, кроме Алёны. Перед ней одной только он завсегда насквозь прозрачный. А кому такое понравится?
С измальства Алёна в ночь Ивана Купалы со всеми вместе веселилась да озорничала, была частичкой общего, слитного… Но допрежь, как подходил канун дня Иванова, не могла не вспоминать рассказов да наказов Велининых, и горько ей становилось. Может, то обида была на давние незаслуженные обиды Велине чинимые — крепко ведь Алёна старуху любила, по-особенному. Даром, что кровь их не связывала, не по крови их связь была. Тут вступало с силу нечто иное, большое и важное, что делало Алёну и старуху более чем родными.
И вот новый Купала идёт, и опять смущена душа Алёнина. Однако на сей раз, впервые, в гораздо большей степени, чем воспоминания о Велине, тревожили её иные думки. Иван да Ярин шибко Алёну заботили. Уж больно нехорошо всё сходилось, в путанный узел завязывалось.
С одной стороны поглядеть, так день Купалы должен быть благополучным именно для Ивана. Ведь то день Ивановых именин, день его святого, не может он крестнику своему дурное нести. Купала обманный — понятия несовместные.
А с другой стороны — вступал в силу июль, и Алёна по всему видела, что месяц этот Ярину благоволить будет и потакать во всём.
Июль-жарник — самый странный месяц в колесе-годовике, середина лета, макушка.
Солнце июльское, что огонь в печи — всему свою закалку даёт. Помыслы и чаяния как глину в печи обожжёт: добро в душе, радость на сердце — зазвенят, будто чистый фарфор. А если гнездятся в душе озлобление да ненависть, зависть да злословие? Солнце и их укрепит, усилит. Потому это происходит, что сила июльского солнца не скупясь одарит каждого тем, что он сам в душе своей для обжига приготовил: кирпич на могилу врага или кувшин для молока парного, чтоб всем жаждущим хватило.
На Купалу Ярило-Солнце выкликают, а ждут его не только с надеждой, но и с тревогой. Ярило ведь всяким быть может, а июль — месяц яростного солнца.
В допрежние-то времена к ярости его загодя готовились. Перед тем, как на Иванов день Ярилу выкликать, допрежь целая русалочья неделя была. Целых семь дней отводились молитвам на воде. Ими, молитвами-то, от грядущего июльского зноя оберегались, били поклоны водяным да русалкам, чтоб когда Ярило-Солнце взойдёт, да взъярится, почнёт жечь всех дыханием своим, было бы где спастись от ярости его.
Алёне хорошо видны были знаки, что Ярин с месяцем июлем, с Ярилой июльским сплетены накрепко. Некоторые из знаков прям на виду лежали. Хоть имя взять: Ярин да Ярило — чуть ни один в один. И даром ли Ярин любил носить на мизинце перстёнек с рубином-яхонтом, камнем июля. Про яхонт тоже известно, что он, как и солнце, всему даёт силу: хоть доброму, хоть злому, и рождает стремление к пределу, к высшему. Доброго человека он превращает в святого, а злого — в демона.
Вот из чего беспокойства Алёнины происходили. Тревожно было у неё на душе в ожидании дня Ивана Купалы.