Павел потёр ладонями лоб.

— Дядя Паша, у тебя голова болит? — вдруг спросила девочка, до сих пор сидевшая тихо, как мышка, так, что Павел вроде бы и забыл о её существовании.

Им с ней вообще, повезло. Даже сразу после похищения она не плакала, не звала маму, только таращила на них испуганные глазёнки. И все эти дни она требовала минимума внимания к себе, довольствовалась самым малым, не путалась под ногами — сидела где-нибудь в уголочке, прижимая к себе свою куклу, которую не выпустила, когда Пашин сгинувший напарник подхватил её и толкнул в машину.

— С чего ты взяла?

— Папа тоже так трогает лоб, когда у него голова болит.

— Папа?

— Да, Алёша. Хочешь, покажу, как тогда надо делать?

— Покажи, — хмыкнул Паша.

Наталья слезла со стула, взяла его за руку и повела к топчану, служившему Паше спальным ложем.

— Садись, а то я не достану, ты большой.

Она вскарабкалась на постель, встала позади него, и вдруг ему на виски легли маленькие прохладные ладошки.

— И теперь ты никакие мысли не думай. Я тебе стишок расскажу, чтобы ты не думал, ладно? Я его сама придумала, когда ещё маленькая была.

Паша криво улыбнулся: «Ишь ты — «маленькая!». А Наталья уже рассказывала свой стих:

По зелёной травке

Все зверятки скачут,

А под ёлкой тёмной

Медвежонок плачет.

Что с тобой, бедняжка?

Может, заблудился?

Может, наказали?

В чём ты провинился?

Я не заблудился,

И не провинился,

Захотел я мёду,

А там пчёл колода.

Еле лапы я унёс

И свой чёрный-чёрный нос.*

Паша расхохотался. Не переставая хохотать, потянул девочку за руку, усадил в изголовье.

— Точно, Натаха! Это про меня! Захотелось мёду, а тут пчёл полно! Теперь бы нос свой унести подальше!

Девочка смотрела на него, ничего не понимая. Отсмеявшись, он положил руку на её светлые пушистые полосы:

— Ох, Натаха, Натаха!..

— Это не про тебя, дядя Паша, — робко возразила она. И нерешительно спросила: — Дядя Паша, а у тебе дочка есть? Маленькая девочка. Или мальчик.

— Нет. Нету у меня ни девочки, ни мальчика.

— А у меня скоро братик будет, — и, расценив молчаливый взгляд Паши, как недоверие, сочла нужным заверить: — Правда-правда, мне мама сказала.

—  Иди спать, — коротко приказал Павел.

Не говоря ни слова, она съехала на пол с высокого топчана и пошла в свою «комнату» — просторный чулан или кладовую, предназначавшуюся для хранения мешков с кукурузой, с удобрениями, для какого-нибудь мелкого инвентаря. Окон там не было, но на стене имелся большой керосиновый фонарь. И тут Паша иногда делал исключение — зажигал свет. В основном, когда уходил, и девочка оставалась одна. Так ему было спокойнее, что она не поднимет шума, проснувшись в полной темноте. К тому же — снаружи никак нельзя было разглядеть свет фонаря, зажжённого в глухом чулане.

Немного подумав, он налил молока в пластиковый стаканчик и вместе с тонким ломтиком слегка почерствевшего хлеба понёс Наталье. Хорошо, что догадались молоко взять с чуть ли не бесконечным сроком годности, ему даже холодильник не нужен — пастеризованное или стерилизованное, фиг его знает. Тут он должен сам себе спасибо сказать: Паше однажды нечаянно выпал случай убедиться, что молоко со сроком годности в три-четыре дня прокисает точно на следующий за конечным сроком день — такая вот у здешнего продукта особенность.

— Вот, поешь, давай, — велел он и сам не понял — из жалости к ней расщедрился или из соображения, что голодный желудок не скоро позволит ей заснуть. Наверно, не из жалости всё же, потому что болтовнёй своей она его разозлила. «У меня скоро будет бра-а-атик!» Козявка! Будет ли у тебя вообще хоть что-нибудь ещё в твоей жизни?! Паша не решил этого пока.

Паша специализировался на похищениях, и эта девочка была далеко не первая, она только продолжила счёт его «клиентов». Всякое случалось. И Паша давно научился подменять жалость злобой. Он плёл нечто вроде маскировочной сетки из мыслей: «Они сами виноваты, что пришлось им со мной встретиться. Жили бы себе потихоньку, не высовывались, кому бы какое дело до них было. А если не они сами, так их мужья, или их родители — виноватый всегда найдётся. А он, Паша, при чём? Так, карающий меч судьбы, можно сказать». Павел раскидывал эту маскировку и делал вид, что верит ей. Тут главное — поменьше эмоций по отношению к клиенту, ничего личного на него не распространять, ни злобы, ни жалости.

А вот с этой козявкой у него не получалось. Он не мог понять почему — и злился. На неё и на себя.

Cтих Анечки Крапп