Год учебный еще не закончился, и Алла теперь с удовольствием являлась на уроки. Ей даже обидно было, что многие предметы уже не вели, выпускной класс ходил лишь на консультации к выпускным экзаменам. Нет, Аллочка не воспылала жаждой к знаниям. Школьные науки интересовали ее теперь меньше, чем когда бы то ни было. Но где еще она могла так продемонстрировать себя в качестве юной супруги Кирилла? И Алла использовала эту возможность на сто пятьдесят процентов. Благо, интерес одноклассниц к ее новому положению и подогревать не надо было: она ж первая замуж выскочила, девчонки сгорали от любопытства — как там, замужем? Алла их интерес удовлетворяла в полной мере. Девчонки внимали ее словам с горящими глазами, а то и хихикали смущенно — порой неловко становилось от предельной Аллочкиной откровенности.
Вот жаль — Дашка не слушала, ее даже не было никогда вблизи того кружка, эпицентром которого становилась Алла. «Да все равно передадут ей», — утешалась Аллочка.
Правда, если уж по-честному говорить, и кроме Дашки были девчонки, кто не желал слушать про семейную Алькину жизнь. Порой и одергивали даже: «Ну и живи. А то не знает никто, как ты за Киру замуж выскочила! И вы, тоже хороши. Она перед вами простынями трясет, вы и развесили уши, чтоб на них лапшу удобнее было вешать». Да на этих олигофренок Алла и внимания не обращала, то Дашкины подпевалы всё. Подлизы, стараются, чтоб на экзаменах списать дала! А все равно Дашке все известно, вот и пусть бесится, локти грызет!
Хуже было то, что насмешки про «лапшу» бесили саму Аллу, потому что были правдой. Все ее россказни были придуманы ею от первого слова до последнего. Но не рассказывать же школьным дурочкам, что Кирка является домой лишь к ночи, молча ложится на диван и утром уходит, когда она еще спит. Его даже нисколько не волнует, чтоб Аллочка не проспала в школу! Ну, ни придурок ли? Она же не умеет по будильнику проклятому вставать! Хлопает по нему в полусне, чтоб заткнулся, и тут же сразу опять засыпает. Мог бы и разбудить, небось не развалился бы. Хорошо, мать звонит по телефону каждое утро.
А в выходные пропадает у своих — у матери с бабкой. Там, видите ли, весна! Там, видите ли, огород надо вскопать-посадить! А на кой черт им этот огород, двоим развалюшкам. Два мешка картошки на зиму купить не могут, нищенки! Да им и два мешка много, они ж ни сегодня-завтра загнутся обе!
Кипя от злости, Алла шла из пустого дома к родителям, но рассказала матери про такие обстоятельства своей семейной жизни лишь через месяц-полтора. Не хотелось ей говорить с матерью. Получалось, что сама она вообще ни на что не способна, даже завлечь в постель собственного мужа не может, да еще при том, что муж этот — тот самый Кирка, который не шибко-то отказывался от бабьих ласк. И вдруг такое обидное равнодушие к ней, Аллочке-красавице… Да что же это такое?!
— Ах, вот так, значит! — возмутилась Галина Георгиевна. — Гордые мы, оказывается. Ну ты погляди, какой стервец!
— Зачем я за него, спрашивается, выходила? — капризно дула губки Алла. — Он мне муж или не муж?
— Так он и не ест дома?
— Нет. Клавка уж ворчит, зачем, говорит, я хожу, наготавливаю! Варю да вываливаю! Только кастрюли мараю.
Галина Георгиевна наняла стряпуху, которая приходила каждый день и варила для Аллочки и Кирилла — девочке когда этим заниматься? У Алоньки выпускной класс! А хоть бы и не было выпускного, Алла представления не имеет о том, как обед сварить или еще там чего. А от картошки вообще руки темнеют!
— Он хоть чай дома пьет? — спросила Галина Георгиевна.
— Приходит — ложится спать. Вот и вся супружеская жизнь! Может, он к Дашке опять таскается? Может, он с ней?..
— Нет, про это сарафанное радио живо разнесло бы. Ладно. Сделаем так. В воскресенье обедаете у нас, как будто день рождения у отца. Поняла? Хотя, нет, скажем лучше, что именины, а то еще и нашему придется растолковывать что к чему. Кирку я сама приглашу.
— Ну и что дальше?
— А вечером вы пойдете домой, и все будет по-твоему. Ты таблетки принимаешь, которые я тебе дала?
— Ага, — соврала Алла. Она и забыла про них, да и на кой шут они, если не от чего предохраняться!
Галина Георгиевна была предельно доброжелательна, когда вечером явилась в дом к матери Кирилла.
— А, Кира, и ты здесь! Хорошо, что я и тебя застала. Алла сказала, что ты своим пошел помочь. Замечательного сына ты вырастила, Татьяна! Сейчас редкость, чтоб так уважительно да внимательно к родителям относились. Татьяна, я вот чего пришла. В воскресенье именины у моего. Мы хотим чисто по-семейному отметить, посидеть: вы с бабушкой да Кирилл с Аллой, больше не будет никого.
— Да я и не знаю… — растерялась Татьяна, а Кирилл только глянул хмуро на гостью.
— А что не знаю? Приходите, как никак мы ведь родня теперь, а ни разу еще не собрались за семейным столом. Может, бабушке тяжело ходить, так я Анатолия на машине за вами пошлю.
— Нет-нет, не надо машину. Не поедет она, расхворалась бабуля наша. На огороде вон болячку себе нашла, сил-то уже нет, а она не слушается, что дите малое.
— Жалко, — протянула Галина Георгиевна. — Так, может, лекарства какие надо?
— Есть у нас все.
— Ну, гляди. Если что — не стесняйся, не чужие, чай. В общем, Татьяна, очень тебя ждем, не подведи. Подходи часики в четыре. И вы с Аллой, Кирилл, тоже. Не опаздывайте, Алла-то известная копуша, так я на тебя надеюсь. Да, Татьяна, ты смотри, насчет подарка не вздумай беспокоиться. Именины не день рождения, подарков не дарят.
Поглядеть со стороны — настоящий семейный праздник получился. Галина Георгиевна сама себя превзошла в гостеприимстве. Была весела и довольна, потчевала радушно, лично мужчинам стопки наполняла — чтоб пустые не стояли. Кирилл пил, не отказывался, как будто напиться хотел. Да Галина Георгиевна и сама одну-другую стопочку опрокинула, пример гостье подавая. Предупредительна была даже с супругом своим. Смеялась, анекдоты рассказывала и забавные случаи из практики суда.
На прощание Татьяне целый пакет гостинцев для бабули надавала: «Бери-бери! И слушать ничего не хочу! Куда нам с Толиком столько. Нас ведь теперь только двое. А старые, что малые — вкусненького хочется». С Алочкой пошепталась, поцеловала: «Будь умницей!» На Кирилла, изрядно захмелевшего глянула: «Кира, не обижай ее. Она маленькая еще, глупая». В общем, идеальная мама и теща, да и сватья хоть куда! Только знать бы еще, с чего так вдруг?
На следующий день часов в одиннадцать Галина Георгиевна позвонила дочери — к этому времени та должна была вернуться с консультации.
— Ну, как?
— От-лично! — Галина почувствовала, что Алла улыбается во весь рот. — Кирка как взбесился! Зверюга! — в голосе Аллочки был восторг.
— Чувствую, тебе понравилось?
— Спрашиваешь!
— Тебе понравилось иметь дело с пьяным бешеным зверем?
— М-м-м-мдам-м-м, — мурлыкнула Алла.
— Значит, это то, чего ты хотела?
— Да!!! Мамулечка, ты моя прелесть! Ты моя феечка! Я счастливая-я-я-я!.. А у тебя еще есть те порошочки?
В тот день сердце Алоньки пело. Чем дальше ползли стрелки, тем с большим нетерпением ждала она Кирилла. Нет, он точно олигофрен все-таки! Ну, мог бы и заскочить домой на полчасика, да и с работы своей дурацкой сдернуть пораньше. Ну ладно, ладно, ладно! Крути свою дурацкую баранку! Так и быть, молодая жена будет умницей и, как положено, будет ждать любимого супруга! Все равно теперь все станет по-другому!
Она вертелась пред зеркалом, что-то мурлыкала-напевала, стол накрыла красивой скатертью… Но пробило пять, и шесть, и свечерело уже… Алла сто раз выходила на веранду, глядела в ту сторону улицы, откуда супруга ждала … Потом долго сидела за накрытым столом, радужных ожиданий заметно убывало… Потом стало невтерпеж сидеть за этим дурацким праздничным столом и она решила подождать Кирилла на скамейке в полисадничке — в сумерках ее там не видно будет, а то соседка-бухгалтерша до того назойлива! То с комплиментами придурочными, то пирожки какие-нибудь тащит. Увидит, обязательно рассюсюкается опять! Повеситься можно от ее квохтанья! Алла вышла, и едва не наткнулась на Кирилла, курившего на ступеньках крыльца.
— Кира! — Аллочкино раздражение как рукой сняло. — Ты чего тут? А я жду-жду!
Она прильнула к его спине, обвила руками за шею. Кирилл резко встал, и Алла от неожиданности плюхнулась на доски крыльца.
— Ты что, Кира?! — она схватила, было, его за руку, но испуганно отшатнулась: Кирилл замахнулся на нее. Нет, он не ударил, только глянул так…
— Ты держись подальше… убью…
Глаза у него были просто бешенными.
— За что?!
— Тварь! — вытолкнул сквозь зубы Кирилл
— Разве ночью тебе было плохо?! Ну, Кира! — в голосе Аллы появилась капризная плаксивость.
Кирилл наклонился, и Аллочка снова отпрянула назад, но он молча взял со ступеньки бутылку — до этого момента Алла и не видела эту бутылку водки, наполовину пустую. Кирилл запрокинул голову и, громко глотая, отпил прямо из горлышка, как воду. Потом повернулся и пошел со двора.
— Кира! — жалобно всхлипнула ему вслед Алла, и вздрогнула всем телом от резкого стука калитки, слившегося с треском — Кирилл так хлопнул жиденькими воротцами, что выломилась одна из петель, на которой они висели.
Ту ночь он спал дома, у матери. Однако на утро она выговорила ему:
— Кирюша, что же ты делаешь? Ты почему вчера так напился? Я испугалась даже — никогда ведь с тобой такого не было. Случилось что?
— Ничего. Захотел напиться и все.
— Не пугай меня, сынок. Я не хочу, чтоб ты как отец твой стал. Не дай Бог… Неужто я еще и это увижу? Сына, прошу тебя…
— Мам… плохо мне сейчас… из-за Алки все. Ты же знаешь… я видеть ее не могу…
— Сыночка, да потерпи… может, оно не все так уж плохо? Вот на именинах-то как Галина угождала тебе, старалась… может, они по-хорошему хотят?
— Подлые они, мама.
— Ну потерпи. Не долго уж осталось, а там разведетесь, Бог даст, освободишься. Только давай, Кира, чтоб по-людски все было. Пить-то зачем так?
— Ладно, мам, не буду. Ты не переживай, мамуль. Все образуется.
— Да как же не переживать? А за кого мне тогда переживать-то, Кирюша? Сыночек ты мой золотой, у нас с бабулей только за тебя душа и болит.
Кирилл наклонился, ласково обнял мать — сердце защемило оттого, какая она маленькая, худенькая — все косточки, вот они, под ладонями. В последнее время мать еще больше похудела, стала будто прозрачная. С острым ощущением вины, Кирилл ткнулся ей в плечо:
— Мам, я тебе обещаю, у меня все наладится. Ты будь за меня спокойна. Ну что, в самом деле, — живой, здоровый вон какой. А с остальным… да пройдет время и все наладится. И не переживай, мама, не буду я больше пить.
Мать погладила его по щеке:
— Хороший ты мой…
А наутро матери не стало. Легла спать и не проснулась. Усталое сердце ее просто остановилось во сне, истратив весь свой ресурс до последней капельки.
Днем, за скорбными хлопотами Кирилл не мог еще до конца осознать своей беды, всей глубины потери. А ночью, когда согласно церковным правилам рядом с гробом оставались самые близкие, он плакал навзрыд, как ребенок. Он как будто все еще чувствовал прикосновение маминой руки к своей щеке и последний ее поцелуй. И винил, винил себя в том, что жизнь матери оказалась такой короткой. «Прости, мама», — шептал он и гладил ее волосы.
Вот настоящая беда, об которой Кирилл еще не знал и не ведал. Много на него обрушилось в последнее время, круто жизнь вертела, но даже в самых безвыходных ситуациях ему говорили: решай, выбирай. Путь даже и была только видимость свободы, и выбор уже определен был заранее… Но только теперь Кирилл понял, как это — когда совсем нет выбора. Вот она, данность… и ничего нельзя изменить. В сравнении с потерей матери все его «семейные» неприятности сделались не такими уж значимыми, Кирилл ясно увидел — они временные, потому что у него, в отличие от мамы, еще есть время, целая бесконечность.
Он стал спокойнее. Скорбел, тосковал о матери, жил на два дома. Он, было, предложил бабуле вместе съехаться, все равно где: на их с Алкой территории, или они к бабуле перейдут, но старая категорически отказалась: «Пока ноги носят, управлюсь одна!» Вот Кирилл и наведывался к ней по два-три раза на дню. В обеденный перерыв не домой, а к бабуле шел. Впрочем, так оно и при матери было, там всегда к его приходу стол накрыт уж был. Теперь по пути успевал в магазин заскочить, продуктов, хлебца прикупить. А там, пока то да сё, воды между делом натаскает, чтоб успела на солнышке степлиться — не колодезной же поливать. Ну, а вечером известные заботы — в огороде управиться, грядки полить, да и кроме огорода надобности в мужских руках довольно: там поправить, здесь заколотить. Кириллу то и не в тягость было — бабуле помочь, это он с удовольствием.
Алка тоже как-то притихла. Иной раз Кирилл настолько не думал о ней, что забывал про ее существование. На похоронах Даша к нему подошла. В толпе положила ему руку на плечо. Он обернулся и… будто огонек засветлел для него во мгле непроглядной. Подался к ней: «Даша…» Тот миг стал для него кусочком желанной, не поломанной жизни, показался реальностью… Но следом как водой ледяной окатило — рядом Алка взвилась:
— Чего она тут?! Пусть убирается!
Кириллу задушить ее захотелось, аж пальцы свело. Но сказал только: «Заткнись». Наверно, внушительно это прозвучало, потому что Алька съежилась как-то… По крайней мере, уже в следующее мгновение она выпала из внимания Кирилла и не пыталась внимание это привлечь. А Даша… улыбнулась ему печально влажными глазами, погладила по руке и… ушла.
Вот, кажется, то был последний взбрык Аллочки. Ничего, он потерпит, только пусть поменьше лезет на глаза. Ах, не знал Кирилл, что беда все еще кружит над ним, все еще примеряется, выбирает место уязвимое, куда побольнее можно ударить железным клювом.
Не знал еще Кирилл, чем обернулась та ночь «любви»! Что ж… ну не был он святым отцом Сергием, отрубившим себе палец, чтоб устоять перед соблазнительницей и зовом плоти. Не выстоял Кирилл перед ненормальным, животным желанием, перед обнаженным девичьим телом, когда Алка юркнула к нему под одеяло, прижалась на тесном диване… И то, что произошло… да какая там любовь… Но в ту ночь нелюбимая супруга забеременела от него.
Вторым новость узнал Кирилл. Да и то, бабка надоумила, самому-то и в голову бы ничего такого не пришло.
Бабуля вдруг спросила как-то:
— Сынок, Альку я сегодня видела в центре. Она беременная ли?
— Да ее то и дело полощет. В рот ничего не берет.
— А срок рожать когда?
— А ты, бабуля, не помнишь? — хмыкнул Кирилл. — От марта считай, не ошибешься.
— Дак, это я понимаю, из ума не выжила пока. Я к тому, что уже срок большой получается, а у нее и живота нет. Она сама-то что говорит, когда?
— Я не спрашивал.
— Вот тебе на! А ты спроси.
— Ладно, бабуленька, спрошу.
Алькина реакция на безобидный вопрос оказалась, по меньшей мере, странной. Алла побледнела и медленно опустилась на диван.
— Кира… я боялась… когда ты спросишь, — помертвелыми губами пролепетала она.
Хорошо было матери учить: скажи ему так и так. Она-то не видела Кирилла в бешенстве, не видела руки, занесенной над ней, над Аллой… Да он просто зашибет ее сейчас и все…
— В чем дело?
— Кира… — она сползла на пол и встала на колени, — прости меня!
— Да что случилось?
— Он родится в апреле.
У Кирилла брови поползли на лоб:
— Ты что, тринадцать месяцев носить будешь?!
— Это другой ребенок… у меня был выкидыш… ну, от переживаний всяких…
— Врешь. А я и не заметил? Ты чего городишь?
— Это получилось еще до того, как мы поженились… — прошептала Алла.
— Выходит… ты не ждала никакого ребенка, когда заставила меня пойти в ЗАГС?
Алла молчала и глядела на него огромными глазами, которые наливались ужасом. Она видела, как лицо Кирилла становится белым. Не выдержав, Алла закрыла лицо руками. Кирилл не помнил, как он подошел к ней, сжал в кулаке ее волосы, скрученные на затылке. Он только хотел заставить ее смотреть, хотел видеть глаза. Пришел в себя от визга Алки, когда вздернул ее голову вверх, и она взвилась с пола. Закинув руки за голову, она цеплялась за его руку и кричала.
— Замолчи! — тряхнул ее Кирилл, и вопль оборвался.
— Ты вообще не была беременна?
— Была! Была!
— Лживая сука! — отпихнул он Аллу, она упала на диван, испуганно поскуливая, начала неловко отползать подальше от него и прижалась к диванной спинке.
Кирилл помотал головой, будто пытаясь избавиться от того, что узнал сейчас, и от своих мыслей. Проговорил — и голос звучал растеряно, беспомощно:
— Что же вы делаете со мной?
— Кирочка прости! — всхлипывала Алла, прижимая кулаки к подбородку. — Я люблю тебя… я хотела, чтоб ты женился на мне… Кирочка прости…
— Да ты ненормальная! — потрясенно пробормотал Кирилл, и во взгляде его смешивались непонимание, растерянность, брезгливость, недоумение будто увидел перед собой нечто, чего и быть не может, но оно вот — реальное и омерзительное.
Кирилл молча запихнул в полиэтиленовый пакет пару своих рубашек, зубную щетку, огляделся — больше и брать нечего. Алла жалобно скулила, глядя на него перепуганными глазами. Кирилл повернулся и вышел. Тогда только Алла заревела в голос.
Галина Георгиевна явилась к нему на работу, в мастерскую, где Кирилл возился со машиной. Выглядела она, как всегда, уверенной в себе, к Кирилу подошла решительно, потому что умела с ходу взять ситуацию в свои руки.
— Ты что же это творишь?! Жена ребенка твоего носит, а ты концерты ей закатываешь!
— Ну что, теща, друг родной? — медленно пошел к ней Кирилл, вытирая ветошью руки, испачканные мазутом. — Соскучилась? Зятю пришла угодить? С огнем играешь, родная. Скажи-ка, были у тебя дела про мужей, которые жену и тещу в одной упряжке гоняют? Были, нет? Подкинуть тебе? Дельце такое подкинуть, говорю? Ты туговато соображаешь, я смотрю, ты это брось, ты ж мозговой центр, — ухмыльнулся Кирилл. — Вот коль мозги у вас одни на двоих, то и бегать вы у меня парочкой будете. И быстро бегать. А то достану — зашибу ведь. Больно хлипкие вы для меня.
Галина Георгиевна вдруг поняла, что медленно пятится назад, и резко остановилась. Но взгляд Кирилла вонзался в нее, толкал. Было в нем… в общем, ясно поняла прокурорша: угроза его — не просто слова. Ей стало страшно, и она опять шагнула назад.
— Пошла вон, — негромко и четко проговорил Кирилл, ноздри его дрогнули. — С Алькой в суде встретимся, и не вздумай шашни свои затевать. Убью.
К тому времени, как начаться этим событиям, Даши в селе не было — вскоре, как схоронил Кирилл мать, Даша уехала в город в институт. Месяц жила там, сдавала вступительные экзамены, потом ждала результатов. Не хватило ей всего-то пол-балла до проходного, и, в результате, в институт она не попала. Приняла это с полным равнодушием, с каким и вступительные экзамены сдавала. Может, и не хватило ей не тех несчастных пол-бала, а азарта, горячего желания поступить в ВУЗ. Жила Даша, будто в безвременье, где ничего не случается, только пустота и ничто. И надо его переждать, перетерпеть, однажды это безвременье кончится и можно снова начать жить. Наверно, ничего такого Даша не думала, и не осознавала даже, но жила именно в таком состоянии и на происходящее вокруг смотрела с равнодушием. Мария получила ее письмо, приехала к ней в город: «Даша, поступай хоть куда-нибудь, не хочу я, чтоб ты в село сейчас возвращалась!»
— Почему?
— Да будто сама не понимаешь! Кирка вроде притих маленько, — (это был тот короткий период, когда притихла и Алла в ожидании неминучей грозы, которая разразится, как только Кириллу откроется ее обман), — но если ты приедешь, ничего хорошего из этого не получится. Это ж как спичку в солому бросить — и Алька беситься начнет, и он тоже. Не надо до греха доводить, Дашуня. Поживи в городе сколько-нибудь. А там видно будет. Или ты думаешь, мне шибко весело из дому тебя гнать? Да у меня только и мысли все о тебе. Ложусь — за тебя молюсь, встаю — про тебя только думаю. Уж так сиротливо мне одной, одиноко. Да и об нем, непутевом, уж коль правду тебе сказать, душа болит. Но все равно, я тебя прошу — не возвращайся пока.
Ну и ладно. Наверно, так оно, в самом деле, лучше. И Даша поступила на первые же подвернувшиеся курсы. Готовили там кого-то вроде экономок в фермерские хозяйства, жен для фермеров. Что только ни преподавали девчонкам: от основ бухгалтерского учета до ветеринарии и кулинарии. Курсы были рассчитаны на десять месяцев. Даша получила комнату в общежитии, где кроме нее жили еще три девочки из ее группы. Вообще-то ей повезло: преподаватели были толковые, учиться оказалось интересно, и группа подобралась хорошая, жили дружно и интересно.
За этими хлопотами проскочило лето. Приехать домой у Даши все не получалось. Дважды вроде уж совсем собралась, да всякий раз мама сама — будто чувствовала — приезжала, опережая ее намерения. Привозила одежду, продукты, деньги. Поэтому Даша приехала в село аж в сентябре на выходные. Приехала помочь матери с огородом управиться, картошку выкопать да прибрать на зиму, хотя Мария уговаривала: не надо, сама потихоньку-помаленьку справлюсь.
Понятно, чего Мария опасалась. Дашуня вон вроде только-только успокоилась, чуток ожила. Увидятся — опять все сколыхнется. Да еще при таких вестях, какие по селу бродят. Что ушел Кирилл от Альки, подал на развод. Оно бы, конечно, ничего, это Мария, может, и скрывать бы не стала. Но ведь неизвестно еще, чем дело кончится. Алька вернулась к матери, то и дело истерики закатывает, кричит, что развода не даст. Надо это Дашуне знать? Сколько можно на нервах у девчонки играть? И уж совсем ни к чему Даше говорить, что Кирилл — глаза бессовестные — сколь раз уж приходил да умолял адрес ее дать. С какой бы стати Мария стала дочке про это сообщать? Мало он девчонке голову морочил?
К радости Марии повидаться Даша ни с кем не успела, даже с подружками. А когда было? В субботу на огороде наломались, дотемна работали, а в воскресенье чуть свет Мария уже проводила дочку в город, сама на автобус посадила. Дома же она все время у матери на глазах была, шагу никуда не ходила. Так что никакими новостями сердечко ее не растревожилось.
Ревностно глядела Мария, кто из деревенских поедет в автобусе. Слава Богу, вроде некого опасаться. Автобус полупустой пошел. Из ближней деревни на машине семью подвезли, приезжие, в гостях, видать были у кого-то. Да еще двое пожилых — муж да жена, они с другого края села, Мария их почти и не знала. С сумками, с банками — огородное свое богачество на рынок повезли.
Как уехала, у Марии аж от сердца отлегло — всякого стука-бряка боялась, что заявится напрошенный гость с минуты на минуту. Но, нет, видать, не дошло до него, что Дашуня дома, а то, как пить дать, явился бы.
Таким образом, Даша долго пребывала в неведении относительно тех событий, которые в деревне перетолковывались на семь ладов. Но сколь не отодвигала Мария неприятности от Даши, да ведь под своими ладошками дочку не упрячешь. Во всех школьных классах и студенческих аудиториях молодежь радовалась приближающимся каникулам, а Мария — могла бы — так с радостью бы их отменила. Но с этим обстоятельством она уже ничего поделать не могла.
Кроме того, душу грела малюсенькая надежда: может, зряшные ее переживания? Может, переболела девочка своей первой детской влюбленностью, да и прошло все? Ведь ни разу она о Кирилле даже не заикнулась, ни когда приезжала мать к ней в город, ни по телефону… Хотя… закрыто Дашино сердечко, потаенная она. И начни выспрашивать про Киру да Альку, Мария, пожалуй, удивилась бы даже.
Вот и лелеяла Мария слабую надежду на то, что встретятся Даша да Кирилл и поставят последнюю точку в своих отношениях. Не потому надеялась Мария на эту точку, что была против Киры, вовсе нет. Первоначальная неприязнь к нему прошла без следа, и мнение свое о Кирилле Мария давным-давно изменила. Ей, мыкавшей горькое бабье одиночество, Кирилл нравился основательностью, хозяйской хваткой. С ним все казалось надежно, прочно. И так неожиданно рассыпалось, будто карточный домик. Мария жалела Кирилла, сочувствовала ему, но… пусть не вплетается ниточка Дашенькиной судьбы в этот черный путаный узел, петлей захлестнувший Кирилла. Пусть не коснется это ее, Марииной дочки, пусть в жизни у Даши будет все ясно и хорошо. Может, он, жалея девчонку, тоже так думает, он ведь человек разумный. Перестал ведь ходить да душу рвать — адрес просить. И то — нечем ему Дашу порадовать.
Недолгим оказался срок, когда Кирилл надежду лелеял, будто вновь хозяин судьбе своей. Развода ему не дали. Какой там развод, когда судья и народные заседатели видели перед собой Аллочку. Выглядела юная женщина жалко — мало, что осталось в ней от белокурого ангелочка. Гладко зачесанные волосы, бледная, глаза «на мокром месте» и покрасневший нос, черные круги вокруг глаз. Ее отпустили на суд из больницы, и рядом с ней неотступно дежурила медсестра.
Кроме физического нездоровья, вызванного жесточайшим токсикозом, у нее были совершенно расшатаны нервы. Спокойно говорить она не могла. Или кричала, или начинала бурно рыдать. Кричала Алла, что хочет сохранить семью, что у ее ребенка должен быть отец. То обвиняла Кирилла в том, что он систематически истязал ее, бил, что обстановка в доме была невыносимой. Что он запирал ее в квартире, а сам дня три-четыре шлялся неизвестно где, и плевать ему было на то, что жена взаперти, голодная. То заявляла, что любит мужа, что если их разведут, она покончит с собой… Часть ее обвинений звучала абсолютно нелепо, но Алла выкрикивала их истово, убежденно — порой создавалось впечатление, что она невменяема.
Слушание дела о разводе длилось недолго — решение суду стало ясно очень скоро: «Учитывая состояние супруги, суд отклоняет прошение о разводе. Суд считает нужным поставить истца в известность о том, что, согласно закону, после рождения ребенка, развод невозможен по достижению ребенком одного года».
Кроме того, судья сочла необходимым выразить Кириллу свое личное «фэ»:
— Разве вы не видите, в каком состоянии ваша жена? Как вы можете оставить ее именно сейчас, когда ей более всего нужно чувствовать вашу поддержку? Стыдно и бесчеловечно быть таким эгоистом, молодой человек.
Решение суда не стало для Кирилла громом среди ясного неба — все шло к тому. Сложившаяся в суде атмосфера никак не питала его надежд, и то, что его «приговорят» к Аллочке, стала ясно Кириллу задолго до оглашения приговора, он уже и не рассчитывал на иное. И едва ли старшая Елецкая причастна к тому что суд занял именно такую позицию — просто обстоятельства так сложились… Все начало меняться в пользу Аллы в тот момент, как она появилась в зале судебных заседаний — страдающая, преданная мужем, который, конечно же, в такой ситуации однозначно выглядел негодяем. Может быть, мать и срежиссировала поведение Аллы, как разжалобить, вызвать сочувствие и сострадание, но затевать какой-либо сговор с судьями Елецкой не требовалось — даже самый неподкупный суд пожалел бы несчастную женщину и принял ее сторону.
Даша ехала домой в надежде, что ждут ее радостные новости, что много воды утекло и подходит к концу срок, когда Кирилл оказался заложником Алкиной оплошности и хитроумного плана Елецких. У Аллы вот-вот должен родиться ребенок, нагулянный ею неизвестно с кем, Кирилл будет записан отцом новорожденного, а больше — по уговору — он не должен Аллочке ничего.
Даша этот срок честно выстояла, никто не мог упрекнуть ее, что мешалась, мол, покою не давала, на нервах у бедной Аллоньки играла. Хотя… поначалу, особенно, думать ни о чем не могла, и наяву, и с закрытыми глазами Кирилла видела. Во сне ли снилось, иль в полусне мерещилось прикосновение рук, и она просыпалась оттого, что узнавала эти руки… Сколько слез пролила, про то лишь она сама только знает и никто больше… А потом сказала себе: «Хватит!» Представила, что Кирилл в дальней и долгой поездке, и тоскует и страдает от вынужденной разлуки так же, как она — и горечь произошедшего вроде перестала быть такой нестерпимо острой. Ну, правда ведь, что уж такого страшного, непоправимого произошло? Разлучница-злодейка жизнь исковеркала?.. Да какая она разлучница? Вот если б вправду Кира присох к ней, отпихнул бы с дороги ее, Дашу, и не глянул, тогда бы да, было бы о чем слезы лить — от обиды, от горечи, оплакивать бы любовь свою первую, поруганную… К счастью, нет ничего этого. Есть только вынужденная разлука… Да ведь не навсегда. Пройдет время и все изменится. А сейчас каждый прожитый день приближает их к встрече. Время все изменит, а вовсе не пролитые слезы. Просто надо каждый вечер говорить себе: «Вот прошел еще один день, и Кирилл стал на целый день ближе», — от этих мыслей на душе светлее делается.
Первое время очень тянуло к нему — только увидеть, пусть даже мельком, издали… И когда не поступила в институт, первое, о чем подумала — о Кире, обрадовалась, что домой едет! Тут мама стала уговаривать не возвращаться, пожить в городе — ой, как взбунтовалось все в душе: «Нет! Нет! Хочу туда, где он!» Сдержалась. Потом поняла, что мама права. Что лучше держаться ей подальше от Кирилла все эти месяцы. Ведь не получится взглянуть на него издали, дело тем не кончится. Он обязательно сделает так, чтоб встретиться, словом перемолвиться. А ведь деревня не толпа городская, там каждый на виду, все про всех знают. Что касается их с Кириллом, так за ними и вовсе деревня в сотни глаз глядит, не спрячешься. В деревне и про то, чего не было знаю, а уж если было… К тому же Кирилл и не посчитает нужным уж сильно-то таиться, так что до Елецких про их свидания слух дойдет обязательно, — а уж они найдут способы в душу нагадить. Вот чем обернется это для Кирилла… А дальше? Смолчать да перетерпеть не захочет, но чем он может ответить? Зачем испытывать его терпение, добавлять неприятностей, когда ему и без того несладко? А если, — Даше даже думать об этом не хотелось… — но вдруг из-за этих встреч Елецкие опять скандал ей устроят, страшно представить, что из этого выйдет, что Кира может натворить… Ох, нет, права мама. Она, Даша, обязана подумать о Кирилле, прежде всего, и облегчить ему жизнь.
Так вот, поразмыслив, желания свои Даша на крепкий замок заперла и решила, что не пойдет у них на поводу, чтоб потом не сожалеть да не каяться.
И Даша так сделала.
Будь она прежней девочкой с распахнутым сердцем, с радостной уверенностью, что вокруг лишь добрые люди, и с ожиданием от окружающий честности, порядочности, искренности потому лишь, что сама именно такова в своих поступках… Скорее всего, ей и в голову не пришло бы избегать Кирилла. Она приезжала бы домой в надежде на желанное свидание с любимым, чтоб сказать ему, как любит его, что отношение ее нисколько не изменилось… и думать не думала бы, что они с Кириллом делают нечто предосудительное — ведь это и в самом деле так. И если бы узнала, что Алька из-за этого закатывает Кириллу скандалы, искренне удивилась бы: «За что?» И с нетерпением стала бы ждать новой встречи с ним, чтоб спросить, пожалеть, утешить…
Но урок того воскресного утра, который преподали ей мать и дочь Елецкие, клеймом впечатался в сердце Даши. От ожога остаются грубые рубцы. Сделалось ли от этого сердце Дашеньки менее чувствительным к боли? Можно и так сказать. А можно — научилось терпению переносить боль. Кроме того, когда судьба начинает бить на жестких колдобинах, первым делом сваливаются розовые очки и перестают обманывать, радужно искажая действительность. Окружающее видится более правдиво, правильно, да и собственные поступки тоже. Может, оно не столь уж приятно, видеть все в истинном свете, но зато помогает жить и поступать рассудочнее, а значит, разумнее. Искреннее ли, чистосердечнее? Это другой вопрос. Поддаться первому душевному порыву, откликнуться на его зов — может, так оно и проще, от чистого сердца будет. Да не та ли это простота, что хуже воровства? Нет, на то и разум человеку дан, чтоб узду накидывать на чувства, пройти по тонкому, острому рубежу между чувством и рассудком, по «золотой середине» — вот истинная разумность.
Милое дело вот так-то рассуждать про золотую середину, про холодную голову, что способна остудить чувства… Справлялась Даша с собой, пока на душе хоть сколько-то покою было. Но чуть заненастьило, и отлетел покой одуванчиковым пухом, который лишь малого дуновения ждет. Мария поняла это, едва увидала Дашу на выходе из автобуса. Торопливо скользнула глазами по стеклам — это кого благодарить, что материны опасения сбылись? Ах, да чего уж там! Не посадишь ведь дочку под стеклянный колпак. Не сегодня — завтра все узнала бы.
Взяла из рук сумку:
— Идем, Дашуня.
Даша молча шла рядом, и не понять было, то ли сердится на мать, то ли новости ее так ошеломили.
— Почему же ты ничего не говорила мне, мама? — спросила она, наконец.
— А что было говорить, доченька? Зачем? Ты могла бы изменить хоть что-то? Не могла. Или на суд приехала бы, Кирилла ободрить? А он захотел бы, чтоб все на твоих глазах происходило? Алька-то там чего только не болтала. Так для чего б я должна была тревожить тебя? Выходит, что для одного только — чтоб ты сидела да слезами умывалась, да пустые думы в голове бесперечь крутила? Об этом жалеешь? Не держи на меня обиды, Даша. Хотела тебе сегодня рассказать, что за дела тут у нас. Не успела. Досадно, что опередили.
— Ладно, мама, все. Не будем больше про это.
— Обижаешься на меня?
— Нет, — вздохнула Даша. Повернула голову, глянула в виноватые материны глаза, улыбнулась: — Ну, чего ты, мам? Правда, не обижаюсь.
— Знаешь… я ведь надеялась, что поживешь вдали от него, все остынет… Что до всех этих дел будет тебе… как… вот камень в речку кинут, круги пошли да и растаяли. А вода дальше катит, и нету ей никакого дела до того камня.
— Может, так оно и будет.
Мария сбоку посмотрела на дочку, чуть заметно покачала головой.
— Хорошо бы… Ты вот в городе пожила, поглядела, как там люди живут. Искала бы там свою судьбу, Дашуня. А первая любовь… она почему-то долгая не бывает. И редко хороша для жизни, почти никогда. О ней только вспоминать хорошо.
— Мама, что ты хочешь услышать? Ничего я тебе сказать не могу. Хочу его увидеть. Хотя, если он не придет… искать его не буду.
«Как же… не придет…» — подумала Мария, и как в воду глядела.
Кирилл пришел ясным днем. Не выжидая темноты, не скрываясь ни от кого. Они обе услышали, как стукнула калитка, и даже Марии на миг показалось, что все как прежде — вот пришел Кирилл, как приходил вчера и позавчера, тот же знакомый стук, вот, как всегда, скрипнула ступенька в крылечке, шаги в сенцах…
Мария стряхнула мОрок, глянула на Дашу. В это время дверь отворилась… У Марии сердце заныло… ох, напрасно тешила себя пустыми надеждами. Так не глядят, коль в душе и след любви простыл. И он тоже… Смотрел ли кто на Марию хоть раз вот так-то?.. Ах, дети вы мои, дети…
— Здравствуй, Даша…
— Здравствуй.
И больше им не нужно ничего. И молчание не тягостно, когда не распахнутые глаза навстречу, а сами души… А ведь ей сейчас уйти надо, оставить их вдвоем. Да что ж это такое, спрашивается?..
— Вот что… я дайче обещалась к соседке зайти…
Кирилл перевел взгляд на Марию, виновато дрогнули уголки губ:
— Спасибо, теть Мария.
— Да уж ладно… Проходи. Чего у порога-то?
— Даш, мне бы чаю горячего… Можно?
Она молча встала, сняла с плиты чайник, который только что вскипел — они с мамой как раз и собирались чай пить, налила большой бокал, поставила перед Кириллом.
— Хочешь варенье?
— Нет. Ничего не надо. Просто холодно, согреться только.
Даша смотрела, как Кирилл грел ладони, обхватив горячий бокал. Где ж он успел замерзнуть так? Спрашивать не хотелось. И вообще не хотелось ни о чем говорить… потому что все разрушится… Вот это ощущение, что он здесь, рядом — пусть оно продлится еще хоть немного. Его глаза, руки, губы. И не надо больше ничего, пожалуйста… Какой болезненной истомой исходит сердце…
Кирилл медленно катал между ладонями бокал — в его руках он казался на удивление маленьким.
— Я как рыба на берегу… Рот открывает, а ни звука. И я так же… Пришел поговорить, а слова не идут.
Даша посмотрела на него молча — она тоже не знала, что сейчас говорить. Да и не хотела.
— Почему ты так долго не приезжала?
— Думала, что так будет лучше…
— Да уж… лучше… Не знаю, хуже, чем есть, может быть или хуже некуда.
— Я приезжала в сентябре.
— Знаю. Пятнадцатого. Я узнал, когда ты уже уехала. А теть Мария… ну, она у тебя и партизанка! Как ни упрашивал сказать твой адрес — не дала.
— В самом деле? — удивилась Даша.
— Она и тебе не говорила?
— Мама вообще ничего о тебе не говорила.
— Но… — Кирилл пристально посмотрел на нее, и в глазах его появилось болезненное беспокойство: — Ты ведь знаешь?..
— Благодаря Шурочке Сайкиной. Помнишь ее? В параллельном классе училась. Я в «Б», а она в «А». Сегодня в автобусе у нас места рядом оказались.
— И она всю дорогу тебя развлекала…
— Развлекала… — эхом подтвердила Даша.
— Даша… я не хочу оправдываться. Стыдно.
— Не надо оправдываться. Просто расскажи о себе. Как жил это время. Не хочу ни Шурочке верить, ни маму слушать… Ты сам мне скажи… если захочешь, конечно… Но, может быть, ни о чем и говорить не надо — это тоже сам реши.
— О чем ты?
— Ну… если ни к чему этот разговор… если не нужен тебе.
— А тебе — нужен?
— Разве я не сказала уже? Я прежняя, Кира. Я собиралась сюда к тебе совсем с другими мыслями, думала, что все плохое подходит к концу… У меня не изменилось ничего. Это у тебя перемены. И я не знаю, какой ты сейчас… ведь, — она отвела глаза, — ребенок все же твой будет.
— Мой.
Кирилл ответил коротко и замолчал. Потом поднял голову, виновато глянул Даше в глаза:
— Не знаю, что я сказать должен…
— Ты не должен… Скажи, что не хочешь об этом говорить — я все и так пойму. Ты ведь живой человек.
— Вот что ты думаешь… Хорошо, что не сказала: мол, ты мужик, потому все с тобой ясно. — Кирилл покачал головой: — Алька мне сейчас еще больше ненавистна, чем прежде. Только… как же мне жаловаться, что жена законная в постель ко мне залезла? Как мне про это ТЕБЕ говорить?
— Сначала…
Помолчав, Кирилл проговорил:
— Ладно, — и снова замолчал. Наконец, заговорил: — Сначала, так сначала. Я тебе, Даша, ни словом не врал. Алька мне ни в каком качестве не нужна была. Я видеть ее не хотел, ни то что в постель с ней… даже и мысли такой не приходило. Квартира эта… на кой черт она мне? Приходил только переночевать — мама просила, чтоб по-человечески было, чтоб до них не опускался… да ладно! — махнул он рукой. — Это неважно. Я приходил, падал на диван на веранде и спал до утра. Утром встал, умылся и на работу. Днем ни разу туда не заходил. Альку иной раз и не видел — то ли она в квартире, то ли к матери ушла. Так месяц, другой, третий. Тут Галина надумала семейный вечер созвать. К матери заявилась, приглашать. Ладно, пришли. Галина в тот вечер из кожи лезла, всем угождала, прибауточки всякие, чтоб, мол, стопки пустые не стояли. Такой театр устроила! Это уж я потом про театр дотумкал… когда понял, для чего все затевалось…
Кирилл замолчал, Даша его не торопила. Она сидела так тихо, что, послушай кто со стороны, подумал бы — Кирилл сам с собой разговаривает. Не глядя на нее, он заговорил снова:
— У прокурорши, наверно, большая практика по части, что и для чего подсыпать, подлить… Или спец имеется, есть у кого спросить. А я дурак дураком… одного раза мало было, так второй раз на такой же крючок поймался… Короче, ребенок от той ночи. На следующую ночь домой пришел. Утром мама поругала, что сильно пьяный был, что идти должен был в «свой» дом. Я ей пообещал, что, — Кирилл хмыкнул: — хорошим буду. Но вечером к Альке все равно не смог. В машине ночь просидел. А утром прибежали: «Мать умерла». По сравнению с этим все остальное мне таким мелким показалось… Если к Альке что и чувствовал раньше — злился там, видеть ее не мог, теперь она враз стала мне безразлична. Я даже и не замечал ее. А потом выяснилось про ребенка. И я понял, что не была она беременна, когда заставила меня в ЗАГС с ней пойти. Не знаю, как ее не прибил. Руки зудели… Но зачем ей это надо было — до сих пор не пойму. Подал заявление на развод. На душе так легко стало, показалось, что все, конец. Но развод, как ты знаешь, не дали. Вот и все. Подергался, как муха в паутине, да только крепче увяз.
Тогда, в те осенние каникулы, Даша Кирилла больше не видела. Тягостный след оставила встреча с ним. Как ушел — первое желание у нее было — уехать. Завтра же, рано утром убежать из села, чтоб не видел ее никто. Понятно, что порыв этот она задавила, осталась с мамой. Та рада-радешенька была, что Даша дома наконец, так как же можно было ее так обидеть. Мало ли, что приездов дочкиных не хотела, ведь не от того, что видеть ее не желала. Все это Даша очень хорошо понимала. Потому именно ради мамы Дашуня оставалась дома до самого последнего дня каникул.
Но вот из дому мало куда ходила. Ну, подружек навестила, ну, в магазин там сбегать… А когда мама говорила:
— Дашунечка, да что ж ты все дома, все со мной да со мной? Вот в клуб сходила бы, в кино…
Даша обнимала мать, ластилась:
— А я вот как раз с тобой и хочу быть. В кино я и в городе успею, а тебя там нету. Так что ты уж, мамуленька, меня из дому не гони.
Марие это радостно было и приятно. А что Дашенька с нею, на глазах — так боле она и не желала ничего. Ведь уйди дочка на весь вечер из дому, неужто не болела бы душа, где она да с кем.
Как уехала Даша той осенью, так не скоро уж вернулась. Считай, год в городе прожила, если в первого дня отъезда брать. Год жизни — и мало, и много. Если жить как в стоячем болоте, без перемен, когда один день похож на другой как две копейки: промелькнул год — не заметили как, следа никакого не оставил, потому, будто его и не было. А если события громоздятся, если один день душа от счастья поет, а уже следующий кидает ее в черную бездну, один дарит надежду, другой отнимает — много покажется, взмолишься: «Хватит! Сколько можно?!»
Даша хоть и жила, будто в ожидании жизни, да ведь ей не скажешь: «Стой! Пусть время идет, а ты, жизнь, подожди!» — ее не остановишь. За год городской жизни много всего было, ни одни лишь печали. И, понятное дело, ни одна только учеба девчоночьи головы заботила. Дашина группа жила интересно, весело, дружно. Театр, кино, дискотеки… И в училище вечера всевозможные праздничные не редкими были.
Другое дело, что пустоту в душе ничто заполнить не могло, и никто не отогрел стынущее в печали сердечко. А ведь грех было бы жаловаться, что не замечали ее. Девчонки даже выговаривали в шутку: «Даша, признавайся, чем ты их привораживаешь?» Ведь не кокетничала, глазки не строила, а парни именно к ней липли. Может, спокойной доброжелательностью своей привлекала? А только «липучки» появлялись, привлеченные этим, да скоро исчезали, обнаружив, что здесь на большее рассчитывать не приходится.
Домой после ноябрьских каникул как будто и не тянуло. Она легко согласилась с уговорами мамы. Мария по-прежнему твердила: «Дашуня, не приезжай пока. Ну, повидались вы. А что хорошего из этого получилось? Ведь обоим плохо было, и не говори мне ничего, я не слепая. Кириллу и Алка еще концерты закатывала. Аж соседи слышали, а что она кричала — и повторять стыдно. А ему-то сладко ли слушать про тебя? А ну как не удержится, да затрещину даст? До греха-то далеко ли? Уж я лучше сама к тебе приезжать буду».
Даша поддалась на мамины увещевания даже с каким-то облегчением. Хотелось ли ей увидеться с Кириллом?.. Может быть. Но одновременно смутно становилось на сердце при мысли об этом. Тяжесть осталась от последнего разговора. Вроде бы и верила ему, и не винила ни в чем… И сама себе не хотела признаться в обиде на него. Крепкой занозой сидело в душе признание Кира про ребенка, которого Алка носила: «Мой».
Как же так? Почему? — не понимала Даша. Как это случиться могло, если ты был в ясном рассудке и давал себе отчет, что делаешь? А может быть, не ожидал просто, что вот так обернется все да наружу выплывет? Как удивленно посмотрела на нее Шурочка там, в автобусе, когда она, растерянная, только и нашла сказать: «А говорили, что жаловалась Алла, будто Кирилл ведет себя… ну, не как муж». Почему так сказала, и сама не знала, никто ей ничего такого не говорил.
— Да ты что?! Кто это сказал?! — изумленно махнула на нее рукой Шурочка. — Хотя, может, и сама Алька. Она вообще чушь всякую плетет. Сегодня одно, завтра другое. Но чтоб этот бабник в монахи подался? Когда Аллочка под боком? — она рассмеялась. — Ой, не смешите меня. Уж кто-кто…"
Искренним ли ты был со мной, Кира? Не обманывал ли ты себя и меня, самую чуточку кривя душой?..
Ох, тяжело найти в потемках золотую крупицу истины, когда своя-то душа потемки, не говоря уж о чужой…