А в далеком селе жизнь шла тихо и однообразно. После суда над Кириллом и приговором ему, народ еще несколько дней обсуждал произошедшее. Со всех сторон судили-рядили, приговором несправедливым возмущались, судью клеймили всякими словами нехорошими, свои собственные приговоры выносили и ему, и прокурорше, и Аллочке, и беспутному Мишане кузьминковскому, который свою жизню горемычную ни за что профукал, да еще такому человеку жизнь исковеркал. Однако что ж… словами лишь воздух сотрясать — толку-то от говорильни этой. Стихло мало-помалу возмущение людское, как стихают волны, всколыхнутые камнем, разбившим озерную гладь. И опять утихомирилось деревенское болото, зажило неброской, неяркой своей жизнью. Ведь на болоте-то если и происходит что, так в большинстве скрытно, под водой стоячей.
Даша жила в равнодушии. Так было уже, когда замуж за Костика собралась, когда он весь был в радостных хлопотах, предчувствиях, а ее эти хлопоты абсолютно не трогали. Но тогда все же как-то иначе было. Чувствовала, каждой клеточкой своего существа знала — Кирилл рядом. И хоть обманывала себя и сама в свой обман верила, будто велела сердцу молчать, и оно умолкло, безразличием холодным преисполнилось… между тем помнила о Кире каждую секундочку. Теперь было другое. Пустота вокруг. Нет его, любимого-желанного. Нечем жить. Жизнь ли то, как просыпается она по утрам, не испытывая радости от солнца, бьющего в окна, равно, как не досадует на холодный секущий дождь, под которым надо идти на работу… И как-то исчезли мысли-планы, даже самые простенькие, обыденно житейские. Жила, как зомби. Видела грязное белье — начинала стирать. Приходила с работы — автоматическим жестом ставила кастрюльку на плиту, вынимала мясо из холодильника. «Что сварить?» — спрашивала, и ответ Костика становился ее очередной программой.
Из их семейной жизни совсем исчезли раздоры и споры. А о чем спорить, если Даше было безразлично, что происходит вокруг нее. Хочет он, чтоб в выходной к родителям на обед пошли? Так чего спрашивает, на обед, так на обед. Можно ли переключить телевизор с фильма на футбол? Конечно переключай, мне все равно. Не противоречила Даша мужу ни в чем.
Беспокоил ли Костю ее потухший взгляд, безучастность и равнодушие?.. Может, и беспокоили. Только он ничем своего беспокойства не обнаруживал. Вероятно, ждал и надеялся, что пройдет все. Переболеет Даше этой бедой-разлукой, и смирится, забывать начнет…
Аллочка тоже жила в своем, с виду тихом болоте. А что в темных погибельных безднах его происходило, не знал никто. Алла медленно и неотвратимо теряла разум. Беда, обрушившаяся на нее так внезапно, суд, Кирилл под конвоем, невыносимое одиночество… Под этими ударами не выстояла ее психика, и без того надломленая.
Прежде всего, она замкнулась в своей семье, ставшей без Кирилла до странности крохотной. Теперь она редко ходила в родительский дом. А если они, соскучившись по дочке, к ней заходили, то ставила чай, собирала на стол, но никакой радости от этого визита не испытывала, и даже из вежливости не пыталась сыграть хоть неискреннюю радость. Разговор не вязался, Алла отвечала коротко, а то и вовсе отмалчивалась.
Дни казались ей невероятно короткими. Вот воскресенье взять. Раньше, помнится, воскресный день был бесконичным, не знала, куда себя деть. А теперь — мальчишки разбудили, кое-как встала, что-то на скорую руку приготовила, накормила их, туда-сюда — уж обед. Опять эти галчата галдят, опять корми их. А там и к вечеру дело. Ничего она не успевала. А главное — она никак не могла подумать о Кирилле. Она знала, ей надо хорошенько подумать о нем, разложить все по полочкам и понять что-то очень важное. И тогда все будет хорошо, все ясно. Но не удавалось. Время утекало на какие-то бессмысленные дела, от которых и следа не оставалось. А мысли о Кирилле оставались смутными, непонятными… он как будто исчез из ее жизни… Чтобы вернуть его, надо подумать и что-то важное понять, но не удавалось…
Алла крутилась в этом замкнутом кругу, злилась на мать, заявившуюся с сумками, битком-набитыми продуктами, сладостями.
— Алонька, там пельмени мороженные, надо их в морозилку сейчас же, там место есть?
— Оставь, я сама, — отвечала Алла, думая лишь об одном — если мать ничем не задерживать, она побыстрее уйдет и не будет отрывать у Аллы время.
Галина Георгиевна уходила, забытые пельмени благополучно раскисали в картонных упаковках, а Алле то и дело что-то мешало сосредоточиться. В результате память о Кирилле становилась все более неясной, а отсутствие его все больше походило на то, как если бы он был похоронен…
Алла не просто избегала встреч с матерью. Она ненавидела свою всемогущую мать. Со дня процесса над Кириллом. Или еще раньше. А может, ненавидела всегда.
На суде Алла кричала: «Это она во все виновата! Кира не виноват! Не виноват! Вы невиновного судите! Вон ее судите! Она его подставила!» Разумеется, это был нервный срыв, Аллочкины нервы не выдержали напряжения. А то, что она кричит… да мало ли в запале вырвется, кто ж на это внимание обращает?
Алла не слышала, как Галина Георгиевна и Кирилл обменялись репликами. Прокурорша обронила напутствие, когда Кирилла уводили: «Надеюсь, я тебя больше не увижу». На что он ответил: «Я тоже люблю тебя, теща, аж не могу как!» Это прошло мимо ушей Аллы, но даже и услышь она, едва ли это намного ухудшило бы ее отношение к матери, оно и так было хуже некуда.
Еще она ненавидела Дашу. Но с этим чувством она жила давно, сжилась. Эта ненависть не была яростной, жгучей. Но были рядом с Аллой люди, кого она ненавидела именно так — яростно. Аллочка ненавидела своих соседей. Она знала, что ей удается обмануть всех, кроме соседей. Ни мать об истинных чувствах Аллы не догадывается, ни Дашка, а вот эти… Они все видят, все знают, они шпионят за каждым ее шагом…
К сыновьям Аллочка испытывала сложные чувства. Если бы ее спросили об этом, она бы со всей искренностью ответила, что без ума любит их, только ими и живет, только ради них!.. Она и правда, любила мальчиков. Хотя бы уже потому, что, глядя на них, будто на Киру смотрела — то того похожи на него были, одно лицо. Однако ж любовь ее была со странностями. Алла то зацеловывала мальчишек, тискала, доводя до слез удивительно терпеливых и выносливых малышей. Она могла целый день кормить их одними лишь сладостями… А то случались дня, когда они казались Аллочке невыносимыми — слишком шумными, непоседливыми, непослушными. Она едва сдерживалась, чтоб не запустить в них чем-нибудь, что под рукой окажется. Ужасно бесила ее невозможность как следует наказать противных мальчишек. Однажды, правда, она пыталась. Бросила Саньку ничком на кровать, сдернула штаненки и от всей души надавала ладошкой по голой попке, глядя с любопытством, как тут же проступает багровым отпечаток ее ладони… Однако на сдвоенный рев мальчишек — Артемка из солидарности поддержал брата — тут же заявилась проклятая соседка:
— Аллочка, что у вас случилось? Мы перепугались, уж не беда ли какая? Что они так плачут?
— Да ничего страшного. Машинку не поделили, а я не уследила за ними — подрались.
Соседка минут через пять убралась к себе, но Аллочка точно знала, заботливая стерва для близиру только выспрашивала, да она вынюхала все заранее! Однако ж, после этого случая Алла мальчишек пальцем не трогала, иной раз даже руки за спину прятала, боясь не сдержаться. Но не трогала. Только замахивалась, пугая, лицо свирепое делала. А соседку ненавидела до дрожи.