Несмотря на охи и причитания Катерины, Даша уверена была: проведет к Кириллу, научит, как и с кем говорить. Душа рвалась к нему теперь, когда он был рядом, досягаемый, не за колючей проволокой, так нуждающийся в ней… Но она скрепила сердце, зная, что если заявится сейчас со своими притязаниями, то стопроцентно нарвется на скандал и все усложнит. Другое дело — ночью. Ночь многое покрывает. Ночью говорить надо в полголоса и беречь покой больных, а не вызвать милицию, чтоб выкинуть нарушительницу больничных правил. Хоть и нарушительницу, но тихую, незаметную, а не скандалистку.
Время коротала с двумя чужими, по сути, женщинами. Но уже заткались их светлые ниточки в полотно Дашиной судьбы… Она надеялась, что светлые, а какие в действительности, можно будет разглядеть только на расстоянии, но не сейчас, когда сидят они втроем за столом изобильно накрытым домашней снедью, и Даше сострадают, сочувствуют, расспрашивают, отвлекают от мучительного желания увидеть Киру немедленно…
— За что сидит-то твой?
— За убийство, — хмыкает Даша.
— Ну! Тут такие не сидят, тут же общий режим. А, эти есть… случайно когда.
— Вот мы и есть самые «эти»… Ночью на мотоцикле наехал на пьяного… тот лежал, спал, — скупо рассказывает Даша.
Но женщины по-простому, по-деревенски, особо не деликатничают, спрашивают дотошно. А Даша сама не знает, неприятно ей это или как раз то, что надо сейчас: говорить о Кире, рассказывать им, располагая к себе и к нему душою.
— А вот все же признайся, Даша, откуда ты узнала про что в лагере творится? Что за связи у тебя такие? У нас под боком всё — мы не знаем. А ты вон из какой дали приезжаешь и нам же рассказываешь.
— Нету у меня никаких связей. Откуда? Сердце-то вещун. Хоть верьте, хоть нет, у меня сердце заболело, когда у них тут началось. Никогда так не болело раньше. А уж как поняла, что из-за Кирилла… не знаю. Просто сразу так подумала… поняла.
— Ишь ты… — женщины качают головами, переглядываются понимающе. — Что сердце подсказывает, это я точно знаю. Помнишь, Катя, сынок мой, Ваньша, в аварию попал? Я же в тот день места себе не находила. Как в дыму была. А сказали мне только к вечеру.
— Но ты ведь, Дарья, в точности знала, что случилось. Сердце хоть чует, да не знает.
— Да, это правду ты говоришь. Ну что?.. Молилась за него всю ночь, а утром к следователю его пошла. Он человек хороший. Много чего мне подсказывал, учил. Так и так, говорю. Узнайте! Он звонил куда-то… если есть друзья да знакомые… везде же люди, понимают… Катерина, разговоры разговорами, а ты — хозяйка. Угощай давай, наливай, не стесняйся.
— Может глоточек хоть, Дарья?
— Да глоточек-то я уже сделала. Ты сама представь, как я буду выглядеть? Заявлюсь в вашу реанимацию, а водкой за версту прет! Кто со мной разговаривать будет? Сдадут в милицию и все дела. Еще и на алкоголь анализ возьмут. Только мне и осталось, что в вытрезвитель попасть! Враг я себе, что ли?
— Правда, правда, — кивала Антонина и махала на хозяйку рукой. — Чо ты, Катерина! Не приставай к человеку. Дарья — правильная баба, она знает, чего делает.
— Ой, бабоньки, выпейте вы за нас с Кирой. Чтоб все получилось, чтоб… все хорошо было. А если все будет хорошо, ох и выпью я с вами потом! От всей души! — сквозь комок в горле говорила Даша.
— За вас! Дай вам Бог!
— Мне бы еще позвонить… Далеко у вас почта?
— А чего тебе почта? Вот телефон — звони куда хошь.
— У тебя и телефон есть?! Ой, как здорово! А по межгороду можно по нему?
— Так я ж и говорю — звони, куда хошь.
— Катерина, золотая ты моя! Я, наверно, потом еще буду звонить, но ты не думай, я всё заплачУ.
— Да звони иди уже, горе луковое!
…Даша беззвучно вошла в палату, не глядя, поставила сбоку от двери сумку, в которую запихала куртку и кроссовки. Показалось, что самым громким звуком здесь был стук ее сердца. В просторной реанимационной палате стояли две кровати. Скользнув глазами по молодому парню в бинтах, Даша устремилась к другой, дальней кровати. Замерла на секунды, с болью глядя в любимое лицо, опустилась на колени, осторожно прижилась щекой к руке, лежащей поверх одеяла. Неподвижная рука Кирилла была так безжизненна, беспомощна… с истончившимися сухими пальцами… не отозвалась на прикосновение… и это было так по-чужому… у Даши задрожали губы, и она крепко зажмурилась, прогоняя мгновение слабости. Тихонько вложила в его ладонь свою, сплелась пальцами и больше не отпустила. Придвинула табуретку, случившуюся поблизости, села близко к нему. С другой стороны кровати стоял штатив капельницы и трубка от флакона тянулась вниз, к руке Кирилла. Даша прикусила губку, поморщилась как от боли — флакон был почти пустым, скоро сюда кто-то должен был придти.
Кирилл был бледен, лицо его как будто опало — заострилось, сделалось жестким, чужим. Даша поднесла его руку к своим губам, прикоснулась к холодным пальцам, согревая дыханием.
— Кира, родной мой. Я пришла… Ты ведь чувствуешь? Я знаю, чувствуешь… Все будет хорошо, все будет хорошо, мой золотой. Я буду с тобой, никуда от тебя не уйду.
Его ресницы лежали неподвижно, как темные крылья спящих бабочек.
— Какой ты у меня красивый, Кира, — улыбнулась Даша сквозь навернувшиеся слезы. — Я буду теперь долго-долго рассказывать, какой ты замечательный, необыкновенный, как я люблю тебя… А ты просто будь спокоен и выздоравливай… обязательно выздоравливай, хороший мой. Иначе я умру без тебя. Нет, ты даже и не думай ничего такого. Я прикиплю к тебе, приклеюсь так, что фиг меня оторвут. Я никуда тебя не отпущу, солнышко мое, медвежа любимый.
Даша прижалась щекой к его руке, гладила осторожно лицо, лоб, волосы…
— Только ты услышь меня, родной, хоть на минуточку — услышь, что я здесь, я рядом, ты не один… Тебе ведь надо это знать, Кира, обязательно надо… услышь…
Даша едва не вскрикнула, когда ресницы Кирилла дрогнули и медленно приподнялись. Страдальческий излом ее бровей вмиг разгладился, глаза просияли навстречу его глазам.