Однажды Даша отдала Кирилла. Елецким. Ждала, терпела, надеялась. А оказалось — нельзя было ждать и не на что надеяться. Только поняла она это ой, как поздно!
Однако даром ничто не проходит. Проросли семена той горечи, и терпеливая мученица каким-то образом переродилась в воительницу. Ни то чтобы она сделалась безрассудно отчаянной, когда надо было вступить в единоборство с законами, правилами, чиновничьим формализмом… Нет, ни безрассудства, ни отчаянности не было. Но, оставаясь с виду той же слабой, беззащитной тростиночкой, внутри она обрела прочный стержень. И если надо было бороться за свою любовь, значит, надо. И делать это ей, только ей, больше некому, потому что Кирилл по рукам и ногам связан бедой. И тогда робости места не оставалось.
А внешний вид, пожалуй, помогал ей, пробуждая милосердие даже в тех душах, где оно давно погребено было под каменными плитами цинизма, ожесточения, профессионального хладнокровия. Человека сбивало с толку это забытое, неожиданное ощущение, название которого за ненадобностью, пожалуй, ушло из его памяти. А вот поди ж ты, просыпалось странное, совсем нерациональное чувство «милосердие», и вдруг почему-то хотелось выглядеть добрее и лучше в глазах этой девочки. Вдруг обнаруживал человек, что, оказывается, живы еще в мире преданность, и любовь, и бескорыстие, жертвенность… Вот именно эта милая юная женщина становилась средоточием бесценных качеств. Так неужели в нем самом не осталось ничего светлого?
Даша не догадывалась, на каких струнках человеческой души играла, что в них будила, чем заставляла отзываться. Только сама удивлялась порой: получилось! Впрочем, в удивлении этом больше было удовлетворения — да, получилось! Потому что она боролась с обстоятельствами за своего любимого. Так как же может быть иначе?
Так было со следователем Крыловым, когда впервые пришла к нему, желая увидеть Кирилла, потому что где-то глубоко, незримо пульсировала тревожная ниточка боли: а если это последняя возможность? что, если никогда больше?..
Так было с полковником Старцевым, когда Кирилл отказался от свидания с ней. Что могло быть противоестественнее? Разве только если бы она, покорная обстоятельствам, села в автобус и поехала назад.
Так случилось с требованием разрешить неотлучно находиться рядом с Кириллом. В реанимационном отделении! Ведь в здоровую голову даже мысль не придет просить о таком. Но если все происходящее давно превратилась в чудовищную фантасмагорию и идет по диким законам какой-то извращенной логики… с ними надо спорить, и кому, как ни ей?
Но вот теперь встала перед Дашей гора-беда, свернуть которую… под силу ли? Человеку ли спорить со смертью?
Даша не просто находилась рядом с Кириллом, она каждой клеточкой своей чувствовала его состояние, бессилие, боль… Она знала его невысказанные желания, угадывая их не по глазам даже, просто — чувствовала. И еще ей казалось, что она чувствует, как дрожат от напряжения, на самом пределе прочности те незримые ниточки, протянутые между ними двоими, которыми она держит Кирилла. Состояние его не улучшалось.
Озабоченно сдвигал брови доктор Гармаш: «Надо ждать, Дарья».
— Чего ждать?!
— Кризиса. Толчка.
А Даша боялась, что ждать нельзя. Она почти физически ощущала, как Кирилл живет, каждую минуту исстрачивая те малые силы, которые в нем еще оставались. Он не страдал от боли — Даша бдительно за этим следила, требовала укола, если сама помочь не могла. Он не страдал. Теперь, с Дашей, Кирилл был спокоен и умиротворен… Слишком.
Разговаривать Даша ему не позволяла. Сама говорила много, баюкала и ласкала голосом. О чем только не говорила долгими часами. Рассказывала о мальчиках, об односельчанах, о последних виденных фильмах, о работе и своих больных, о Косте, о тетке Василисе… Однажды Кирилл прошептал:
— Домой хочу…
Шла вторая неделя Дашиного пребывания в больнице. От ночных бдений и хронического недосыпания она осунулась, вокруг глаз залегли тени. Гармаш, устав требовать, чтобы она уходила поспать, распорядился поставить кушетку в палате. Но Даша спала на ней урывками, в полглаза, сон отлетал от любого звука. Ее как магнитом тянуло к Кириллу — быть с ним так близко, чтоб чувствовать тепло, от него исходящее, держать за руку, смотреть в бесконечно родное, любимое лицо, ловить малейшие движения на нем… Не упустить…
Ела он в больничной столовой, договорилась, что будет платить, как в обычной столовой. Что ела, хорошо ли кормили — не замечала. Торопливо проглатывала и торопилась в палату.
Санитарка Катерина приходя на смену, всякий раз приносила Даше чего-нибудь домашнего, печеного. То пирожки, беляши, а то какие-нибудь сладкие ватрушки к чаю. Даша искренне благодарила… но ценитель мастерства стряпухи-Катерины из нее сейчас был никакой, не чувствовала она вкуса того, что ела, не до того было.
Даша и за другими больными в реанимационном отделении ухаживала. Сосед Кирилла тоже оказался из той ночной переделки, он хоть с трудом, однако уверенно выкарабкивался. Его уже собирались переводить в общее отделение. И в первый же день Дашиного пребывания еще двоих положили — одного из лагерного лазарета привезли. Он сразу-то, в горячке уверял, что с ним полный порядок, а потом вдруг сознание потерял. В лагерной больничке из этого состояния его вывести не смогли, привезли в поселковую. Уже через день новый сосед Кирилла почувствовал себя настолько лучше, что пытался балагурить с сестричками От него Даша смогла, наконец, хоть что-то узнать об Али, о котором думала и переживала все эти дни. В разговоре с Кириллом избегала о нем упоминать. Боялась за больное задеть.
— Паша, ты Али Седулова знаешь? — тихо спросила Даша и приложила палец к губам, чуть кивнув в сторону Кирилла
— Знаю. Я, правда, из другого отряда. Но знаю, это кореш твоего Кирюхи. А что?
— Да беспокоюсь, как он. Жив ли?
— Живо-о-ой!
— Точно?
— Отвечаю. Порезали только маленько, при мне перевязку ему делали. Но его даже в больнице не оставили. Порядок с ним, Дарья, не сомневайся.