То было страшное, чёрное время, наполненное нескончаемой болью.
…День клонился к вечеру. Ася приготовила ужин, ждала мужа и сына, они должны были появиться с минуты на минуту. Неожиданно приехали Ольга и Эль. Лёлька сказала, что ей позвонил Артём: Илью сбила машина, Артём с ним в больнице, велел никуда не уходить, быть дома. У Аси оборвалось сердце. Она как-то внешне слишком спокойна начала расспрашивать, что именно с Илюшкой, в каком он состоянии, когда его отпустят домой. Подруги ничего не могли ей сказать. Они действительно ничего не знали.
— Ну почему он мне-то не позвонил?! — зазвеневшим голосом воскликнула Ася.
— Не знаю… может, дозвониться не смог… — растерянно предположила Лёлька.
Ася суетливо начала искать телефон, Эль взяла его со стола и подала. Ася набрала Артёма. Его сотовый был отключен.
Ася металась по квартире. Наконец, во входной двери скрежетнул ключ. Они подхватились, кинулись в прихожую… Ася взглянула на мужа и побледнела. Лицо Артёма было землистого цвета, заострились скулы, глаза ввалились. Он сказал, что Илья умер.
— Нет… — с дрожащей улыбкой оттолкнула Ася эти слова. — Нет… Нет… — потом закричала каким-то звериным криком и потеряла сознание.
Её привели в чувство, она снова кричала, порывалась куда-то бежать, опять теряла сознание. Вызвали скорую помощь, Асе сделали укол, она уснула. Когда проснулась, казалось, что она никак не может отойти от вчерашнего укола, так и не пришла в себя.
Внезапно обрушившееся горе оглушило Асю. Она оцепенела и даже не плакала. Лицо застыло, все чувства непостижимым образом исчезли, словно провалились куда-то вглубь. Лучше бы она плакала и билась в истерике, тогда можно было бы прибегнуть к медикаментам. Но она не плакала. Её эмоциональная холодность пугала. Невольно приходила мысль, что там, за непроницаемым «равнодушием» Ася медленно сходит с ума. Она замкнулась в себе, почти утратив контакт с окружающим миром. С ней разговаривали — она не отвечала. Если и говорила что-то, речь была невыразительная, заторможенная, действовала она тоже автоматически.
Перелом случился на третий день после похорон. Она проснулась с мыслью, что сегодня Илюшка с группой идёт в парк на пикник. Ася приготовила аккуратные пакеты с бутербродами, фрукты, бутылочку сока, взяла Илюшкин рюкзачок и принялась всё укладывать в него.
— Что ты делаешь? — спросил Артём, застыв в дверях.
Ася подняла на него глаза, медленно перевела на рюкзачок взгляд, сделавшийся осмысленным… и из глаз хлынули слёзы. Прорвался заслон от ужасной реальности, выстроенный её психикой, неспособной вынести такого удара. Асино бесчувствие взорвалось гневом и обидой. Плохо было то, что гнев и обида затмили её разум. Виновником несчастья сделался Артём.
Родители, приехавшие разделить горе, ничем не могли помочь. Мама только плакала, усугубляя и без того тяжёлую атмосферу. Отцу надо было возвращаться к работе. Мама хотела остаться, но Артём и Эль с Лёлькой уговорили её ехать вместе с ним. Здесь есть кому позаботиться об Асе. Отвели девять дней, и родители уехали.
Жизнь в осиротевшем доме превратилась в ад. Ася злилась на Артема, за то, что будучи всего лишь в шаге от Ильи, он допустил, чтобы случилось то, что случилось. Отец, которого мальчик обожал, считал самым лучшим на свете, самым умным, самым сильным — не защитил! Врач высокого класса, десятки раз спасал чужие жизни, сына — не спас! Злость Асина доходила до ненависти. В её необоснованных, несправедливых обвинениях не было и капли рассудочности, и приговор, который она выносила Артёму, становился страшнее в своей бессмысленности. В те дни с Асей не могли говорить ни подруги, ни родные. Никто не мог пробиться к её разуму сквозь негодование, озлоблённость, раздражение, обиду. Все, кто был вокруг неё — они живы, едят, спят, дышат… А её мальчика нет! Совсем нет!!!
С уходом Илюши в семье нарушилось равновесие, семья пошла в разнос. Казалось, Ася физически не может видеть Артёма. Она то и дело срывалась на него, кричала, требовала: «Уходи! Я хочу, чтобы ты ушёл!». Он терпел. Пытался говорить с ней. Ни на какой контакт она не шла. Ночью, лежа рядом со спящей Асей, он смотрел на нёе, задыхаясь от жалости и любви к ней. Лицо её и во сне не становилось спокойным. На нём будто тень лежала. Иногда Ася стонала во сне. Один раз, Артём, желая прогнать дурное из её сна, тихонько погладил Асю по щеке. Она вздрогнула, лицо её исказилось и, не просыпаясь, Ася принялась отталкивать его руку. После этого Артём горько сказал Лёльке:
— Она стала меня ненавидеть.
— Да нет же!.. Нет, Артём! — возразила та, страдая с каждым из них и за каждого. — Ася себя не помнит. Она не понимает…
— Не надо ничего говорить. Я знаю.
— Может быть, ей можно как-то помочь? Она ведь, правда, не в себе. Может, ей таблетки какие…
— Я пытался. Она мне их назад швырнула. В еду добавлять — она почти не ест. В воду — она горькие, почувствует. Если только в клинику, принудительно…
— Потерпи… — прошептала Лёлька, стараясь сдержать закипающие слёзы. «Как потерпеть? — понимала она сама. — Разве ему легче, чем Асе? Зачем она с ним так?.. — Артём…
Он покачал головой и не сказал больше ни слова.
Он терпел. Но в их отношениях ничего не менялось. Когда терпеть уже не оставалось сил — уходил. Потом возвращался. Уходил и возвращался. Уходил и возвращался. Месяц, другой, третий. Настал день, когда Артём обернулся от двери и сказал:
— Может быть тебе и правда одной лучше. Я не знаю. Но так жить я больше не могу. Я не вернусь.
— И уходи! Уходи! Не хочу видеть тебя! Мне никто не нужен! — всё ещё кричала Ася, когда дверь за ним уже закрылась. Потом рухнула ничком на диван и плакала долго, взахлёб, пока не обессилела и не уснула.
Артём не вернулся. Асе даже легче стало как будто. Но теперь она ушла в горе ещё глубже, всеми мыслями, всеми чувствами погружаясь в черноту и боль.
Ася остро переживала чувство вины перед сыном. Главная вина была в том, что она продолжает жить, а его нет. Почему в тот день она сама не пошла забрать Илюшу из детского сада?! Чем таким страшно важным была занята?! Отторгая реальность, сознание Аси постоянно соскальзывало в прошлое и снова проживало события, связанные с Ильей, окрашивало их в иные краски, чем прежде. Вспоминала какие-то Илюшкины просьбы, желания, которые они оставили без внимания… Эти воспоминания теперь отзывались чувством мучительного сожаления. Вспоминала редкие случаи, когда он был за что-то наказан, или когда они, родители, были не правы, но всё же настояли на своем. Как горько было думать об этом, и раскаиваться, и страстно хотеть, чтоб этого не было, и знать — поздно… Непоправимо поздно… Каждая такая мысль мучительной болью переполняла всё её существо, и Ася опять начинала плакать — это было всё, что она могла сделать.
Она никак не хотела смириться с постигшей их бедой. «Почему это случилось с нами? Почему её сыну досталась такая коротенькая, крохотная жизнь? Почему его отняли у неё? Почему именно он? Почему он, а не я?» — спрашивала Ася снова и снова.
Чувством вины Ася заслонялась от необходимости принять свершившееся и признать свою беспомощность в этой ситуации. Из-за несогласия с тем, что случилось, она в сотый раз возвращалась к событиям рокового дня и мысленно прокручивала, перестраивала их, думала, как всё изменилось бы, если бы только в какой-то момент она поступила иначе. Не проходило навязчивое желание найти тот момент, с которого всё пошло не так.
Если бы кто-то мог заглянуть, какими мыслями жила Ася, понял бы, что у неё развивается психическое расстройство, настолько иррациональными были холодные, липкие, мутные мысли, заполнявшие её мозг. Они выстраивались в замкнутый круг, разорвать который было невозможно. Ася становились рабой этих мыслей.
Потом пришло время осознания, что прошлого не вернуть. Прошлое безвозвратно утрачено. Настоящее ужасно и невыносимо, будущее — невозможно. Вместе с Ильёй ушёл смысл жизни. Потеряв ребенка, Ася потеряла себя. У неё не осталось ничего, кроме ощущения опустошенности, беспомощности, потерянности. Однако она по-прежнему не хотела никого видеть, не хотела ни с кем говорить. Да ей просто трудно было общаться с людьми. Ася не могла сосредоточиться, мысли терялись, как в тумане, разбегались, терялись и путались.
Сильно ухудшилась память. Нарушился сон. С наступлением ночи к Асе приходил страх. Чего именно она боится, Ася не смогла бы сказать. Страх был многоликий.
Это был период максимальной душевной боли, которая порой казалась невыносимой. Она накатывалась волнами. Временами чуточку стихала… Но передышку давала лишь для того, чтобы нахлынуть вновь с такой силой, что хотелось выть и кататься по полу.
Ася не хотела, чтобы её жалели. Её бесили слова, что жизнь не кончена, и надо жить. А она знала — ей нечем жить! Ей говорили: «Ты ещё такая молодая, Асенька. У тебя ещё будет ребенок, а то и два или три». Эти слова приводили Асю в бешенство. Неужели они не понимают — это будет другой ребёнок! Разве он заменит её солнечного мальчика? И легче никогда не станет. Никогда не будет радости в её жизни.
Ася была права. Счастливы те, кого судьба уберегла от такого горя. Потеря ребёнка — самая тяжёлая утрата из всех, какие могут выпасть на долю человеку. Осиротевшие матери и отцы скорбят и через пять, и через десять лет, и до конца жизни мысль об умершем ребёнке отзывается болью сердца.
Детские голоса, доносившиеся со двора, заставляли её наглухо закрывать окна и зажимать уши. Ася к тому времени уволилась с работы, не представляя, как сможет работать с детьми, лечить, делая их будущее более благополучным, и всё время помнить, что у её сына будущего нет. Однако избавившись от работы, Ася окончательно лишилась жизненного тонуса. Ни к чему было вовремя просыпаться, делать лицо, прилично одеваться. Подруги обнаружили, что Ася стала жить на диване, Лёлька тогда практически переселилась к ней, уходила только на работу. Она заставляла Асю просыпаться, умываться, переодеваться, усаживала с собой завтракать. Лёлька знала, что Ася ждёт не дождётся, когда она уйдёт на работу, но это её не волновало. Хоть не выгоняет из квартиры, и то хорошо.
Подруги не оставляли Асю в покое, проводили втроём много времени. Вечером вытаскивали Асю из дому, увозили куда-нибудь поближе к природе в безлюдные места, чтоб поменьше встречалось людей. Они гуляли или усаживались где-нибудь на берегу озера, или на поляне, или на какой-нибудь старой скамейке и ели вкусные Элькины бутерброды. Они разговаривали с Асей, не обращая внимания на то, что поначалу она и десяток слов едва ли говорила. Они радовались уже осмысленному выражению её глаз, тому, что она следит за разговором. Они по капельке отвоевывали подругу, хоть на час, другой разрывали маниакальное кружАло прилипчивых мыслей.
Прошло достаточно времени для того, чтобы начать заново учиться жить. Может быть, Лёлька и Эль угадали или почувствовали, что подошло время возвращать Асю к реалиям жизни. Как бы то ни было, они этот момент не пропустили. Ася по чуть-чуть, почти незаметно для окружающих, всё-таки начала размораживаться.
Потихоньку опёка подруг переставала быть жизненно необходима. Лёлька уступила просьбам Аси оставить, наконец, её одну.
— Только дай честное-пречестное слово, что будешь жить нормально, варить обед, выходить на улицу. Чтоб в квартире был порядок и никаких берлог.
— Честное-пречестное… Всё будет нормально.
Они по-прежнему приходили к ней почти каждый день, не позволяли ей превратить свой дом в застенок, заставили даже старый диван из гостиной выкинуть и купить новый. Подруги вытаскивали Асю ужинать в Элькино кафе, увозили на какие-то дачи, на пляж… Беспокоило же их то, что, несмотря на все их усилия и ухищрения, Ася как будто потеряла способность увлекаться, наслаждаться чем-либо, будь то изысканный обед или прекрасный пляж в жаркий день. Да, она говорила: «вкусно», или «как хорошо»… Но уж слишком спокойно это у неё выходило, бесстрастно.
В то время она начала курить. Это случилось как-то само собой, когда она едва не пристрастилась к алкоголю. Эту беду от неё что-то отвело — однажды вдруг сама собой открылась нижняя дверца кухонного шкафа и из неё посыпались на пол, раскатились, засунутые как попало пустые бутылки. Грохот перепугал Асю… Потом она долго сидела и смотрела на эти раскатившиеся винные бутылки. У неё не к вину была тяга, но сам процесс — держать в руках бокал, отпивать глоток, доливать, когда опустеет… Из этих действий возникало ощущение какой-то заполненности, занятости. Вместо тупого сидения с опущенными руками… Но в следующий раз, когда Ася отправилась в магазин за продуктами, она прошла мимо винного отдела, зато купила пачку первых попавшихся сигарет. С того дня она начала курить. Курила как-то автоматически, не понимая вкуса сигарет, только по утрам во рту было гадостно, и вообще, постоянно чувствовалась неприятная горечь, как у старого пива. Ещё ведро мусорное чаще выносить приходилось, потому что из него противно воняло. Лёлька с Элькой ругались, разглядывая сигаретные пачки:
— Что это за дрянь? Уж если куришь, кури что-то приличное.
В конце концов Элька принесла ей блок японских сигарет «Лючия»:
— Вот. Эти почти без запаха. И пальцы потом не воняют табаком.
С тех пор Ася курила только эти сигареты. Они были лёгкие, с мягким вкусом, со слабо выраженными табачными нотками, зато чувствовался аромат апельсинов. Чуть позже компанию ей неожиданно начала составлять Лёлька.
— Мне нравится, как ты куришь. Я тоже так хочу!
Ася научилась разбираться в сигаретах, но не пристрастилась к ним. Курение, по прежнему имело для неё некий психотерапевтический эффект. Неспешные, медленные затяжки прогоняли суету, упорядочивали мысли — с сигаретой хорошо думалось. Она же выручала при общении, когда с человеком не о чем было говорить, но можно было покурить.
После того, как подруги уговорили Асю пойти работать в библиотеку, они перестали бояться за неё: и делом занята, и всё время на глазах у Лёльки. Да, Асина жизнь потихоньку начала налаживаться. Только прежняя боль взрывалась в сердце, когда Ася видела на улице мам с малышами Илюшкиного возраста.
А однажды Ася шла по улице, занятая своими мыслями, и вдруг из окна дома, мимо которого она проходила, раздался заливистый мальчишечий смех. Ася почувствовала, как отливает кровь от лица. В сердце впилась игла и так осталась. Ася прислонилась к шершавой стене. А счастливый малыш смеялся и смеялся…
— Сердце? — участливо заглянула ей в лицо незнакомая женщина и торопливо полезла в сумку: — Вот, милая, возьми. Я без нитроглицерина не хожу.
Она никому об этом не рассказывала. Как и о том случае, когда произошло что-то вроде помрачения сознания. Ася очнулась и обнаружила, что держит в руках плюшевого мишку. Она не помнила, как вошла в магазин, почему и зачем стала выбирать игрушку.
Не рассказывала Ася подругам, как мучает её вина перед Артёмом. Она кусала себе руки от осознания, какую боль причинила ему, как заставляла страдать; и от мысли, что потеряла его тоже. Илюшу отнял рок, но любимого, единственного своего мужчину, она выбросила из жизни сама. Иногда он ей снился. В снах она была так счастлива, что просыпалась. И, обнаруживая, что это только сон, кусала руки, чтобы не закричать в голос. Ночь насмехалась, дарила ей любимого по бисеру… и отбирала до одури, до смерти.
Оставшись одна, мужчин она не замечала ни через год, ни через два. Они ей были не интересны. Иногда стараниями Лёлька и Эльки в компании оказывался очередной экспериментальный экземпляр мужского полу, по их мнению вполне достойный внимания. Но когда потом они спрашивали мнение Аси о нём, им оставалось только переглядываться: выяснялось, что Ася не нашла в нём ни одной положительной чёрточки и выдавала короткие, но ёмкие характеристики, такие, что обзавидовалась бы любая мужененавистница.
Именно поэтому появление в Асиной жизни Евгения Дакоты вселило надежду в сердца подруг.