Между тем, благодаря новым методам лечения, персонально составленной и рассчитанной лекарственной терапии, мне становилось гораздо лучше. Как выяснилось, мне надо было очень благодарить моих турецких докторов. В своей клинике, довольно средненькой по технической обеспеченности, они сделали невозможное — с таким процентом ожога, с такой глубиной ожогов, у меня были все основания не задержаться долго в этом мире, и в течение первых же суток перекочевать туда… в мир иной. Но они меня вытащили, потом уберегли от сепсиса, да много от чего. Они отлично справились с самой насущной задачей: вывести мой организм из состояния шока, вернуть ему способность бороться за жизнь и помочь собирать силы для этой борьбы. А собственно лечение… оказывается, его еще и не начинали, время не подошло, да в той клинике и специалистов не было, кто мог бы за такое лечение взяться. Даже для наложения временных имплантантов (полосок донорской кожи) мне и еще нескольким моим товарищам по несчастью, специалиста доставляли на санитарном вертолете два раза в неделю. Он делал перевязки, менял имплантанты. А на лечение Ральф привез меня в Америку.
Наверно только специалист мог бы оценить условия, в которых здесь работали, как и понять, насколько передовыми были методы американских врачей, и насколько эффективны. Я, поскольку мне особо-то не с чем было сравнить, настоящей оценки, пожалуй, дать не могла. Но вот очень удивило, например, что наряду с донорской кожей здесь применялись пленки, которые выстилают изнутри птичьи яйца. Не всегда, но во многих случаях эта замена давала гораздо лучший результат.
Выздоровление помаленьку шло… Хотя, нет, в моем случае об этом еще и речи не могло быть. Какое там выздоровление… Но повязки постепенно начали снимать. Я с ужасом смотрела на обнажающиеся участки тела. Там, под бинтами, была не я! Эта розовая глянцевая кожа… стянутая рубцами и узлами… это было жутко, я не могла смотреть. А Ральф будто и не замечал этого ужаса — со слезами радости целовал каждый открытый кусочек тела. Я не могла ошибиться — радость его была искренняя.
«Рут, сокровище мое, — говорил он, — не будь такой печальной… Это временно, ты мне верь, это не навсегда. Ты опять станешь прежней, самой-самой красивой. Ты станешь счастливой, моя Рут!»
Не знаю… его Рут, может быть, и стала бы счастливой, но не я…
Меня не предупредили, когда повязки будут снимать с лица, — оказалось, Ральф потребовал, чтобы не говорили. Но я видела, что он нервничает, и хоть не знала, из-за чего, но состояние его передалось мне. Одновременно Ральф был со мной особенно нежен, в глазах его было столько любви… как будто… как будто он пытался мне что-то сказать. Меня это напрягало, я с беспокойством ловила его слова, взгляд… Нет, он не говорил ничего особенного.
— Я люблю тебя, девочка моя, — шептал он. — Люблю не как раньше… по-другому. Ты переменилась, но я тоже. Не бойся будущего, тебе ведь и без того страданий хватает. Просто верь мне — все будет хорошо, я обещаю.
Тут как всегда, пришел врач с ассистентами для ежедневной, долгой процедуры перевязки, и Ральф должен был выйти. Но то, как он взглянул на меня… я что-то почувствовала… Я измучилась ожиданием неизвестно какой неприятности, раздражалась и злилась, когда неловкое движение медсестры причиняло мне боль… В общем, к тому моменту, как понять, что повязки с лица снимают совсем, я была уже на пределе, и со мной случился обморок.
Я боялась этого дня так, что от одной мысли сердце сжималось. А не думать об этом я не могла, тем более теперь, когда меня стали помаленьку освобождать от бинтов. И я начала со страхом ждать, что придет день, когда Ральф, ожидая увидеть лицо любимой, увидит вместо него совсем чужое лицо.
В тот день я должна буду все ему сказать. Но это разобьет сердце Ральфа… Бессчетное число раз я «проговаривала» свой монолог. Я складывала его по-русски и по-немецки, пыталась найти какие-то особые слова — а их не было. И я догадывалась, что не скажу ему ничего, потому что нечем мне оправдаться и нечем его утешить. Если бы только он мог понять, знать, как мне самой больно, потому что, хоть не повинна я в трагической, роковой его ошибке, и все же… виновата, виновата, что не Рут вынесли из огня, а чужую, не нужную ему женщину… И что будь у меня выбор, я согласилась бы умереть, только не стать причиной его горя, человека, ставшего столь необходимым в моей жизни.
Предстоящее разоблачение было для меня так страшно, что я как-то даже не задумывалась, во что превратилось мое лицо, и что я увижу, когда снимут бинты.