С этого вечера в наших отношениях с Ральфом возникла особая теплота и близость. Марта смотрела на нас с умилением, будто на двух воркующих голубков — щедро в ней было преславутой немецкой сентиментальности! Но эта национальная черта характера никак не влияла на ее бескомпромиссную требовательность ко мне и пунктуальнейшее соблюдение всевозможных врачебных рекомендаций!
Более того, едва закончились Рождественские каникулы, Марта начала поговаривать о том, что пора снова вверить себя в руки врачей. То есть, от терапии вернуться опять к хирургии. Для меня эти разговоры были, что нож острый! Разумеется, я понимала, что хирургического ножа мне никак не миновать, это необходимость… Более того, я сама мечтала, чтобы эти операции вернули мне человеческий облик, отчаянно надеялась на них… Но как же тошно мне было думать о возвращении в операционную!
Марта настаивала, что прежде всего доктора должны заняться моими ногами и вернули мне возможность ходить.
— Рут, дорогая, реабилитация пойдет гораздо быстрее, если ты будешь ходить самостоятельно! К тебе начнут возвращаться силы, ты окрепнешь!..
Да я и сама все это прекрасно знала, не было нужды мне об этом долдонить беспрестанно! Но вот ведь удивительное дело — не знаю, каким образом, но эти разговоры пробудили во мне страстное, нетерпеливое желание, чтобы все произошло как можно быстрее! В результате, в клинику я ехала с радостными надеждами и без особого страха. Ох уж эта Марта! Как нам повезло с Ральфом, что она у нас есть.
В этот раз все кончилось неожиданно скоро. Не прошло и месяца, как остался позади холодный блеск операционных, и боль, и страх, и не хочется думать, сколько этого удовольствия у меня еще впереди… И я счастлива, что опять дома! Дома… Хммм… А я ведь и в самом деле чувствую себя так, как будто вернулась в то желанное место, где мне хорошо, спокойно, где душа на месте… как не бывает в чужом доме.
Я училась ходить. Около моей кровати появилась новая конструкция, чрезвычайно похожая на детские ходунки, только пропорции другие. Это была такая штука на колесиках, я вставала в середину, на мне застегивали мягкие крепления и в этой сбруе я становилась похожа на парашютиста. Честно говоря, выглядело все это довольно плачевно. Удушливый комок подкатился к горлу, когда я подумала о танце и на какие-то короткие секунды во мне ожило ощущение свободного движения, я помнила чувство наслаждения, когда тело подчинялось мне, моим желаниям и даже причудам, и я могла с помощью собственного тела лепить, рисовать любой образ… Неужели это в прошлом, навсегда?!
Мне стало так плохо от этой мысли, что я запретила себе впредь вспоминать и думать о том, что я танцовщица. Я положила эту тему в дальний, крепко запертый «ящик», где уже было немало — мама и Ромка, например.
Как бы то ни было, я начала худо-бедно, а все-таки сама передвигаться по дому! И день ото дня я чувствовала, что ноги становятся уже не такими ватными, все более меня слушаются, а я все дольше могу находиться в моих ходунках. Ральф со счастливой улыбкой выслушивал отчеты Марты о моих ежедневных достижения и свершениях.
А между тем, зима подходила к концу. Я по привычке ждала, что она еще возьмет свое, напомнит о крутом, неласковом нраве. Ух, какими морозами, бывало, трещала сибирская зима напоследок, в марте! Поэтому я не поверила теплому ветру в конце февраля — радовалась ему, наслаждалась, подставляя ласковому дыханию щеки и волосы. А он дул и дул, несколько дней подряд, несильный, но ровный и постоянный. Ему поверили весенние первоцветы — в полисадниках и вдоль парковых дорожек они поспешно проклюнулись и подняли над землей любопытные головенки-бутончики: желтые, сиреневые, белые. Как я им радовалась: в феврале — цветы!
Весна была моей любимицей среди прочих времен года. Наверное потому, что в Сибири зима слишком долгая, и первые весенние месяцы не намного отличаются от зимних, но я старательно и радостно ловила ее признаки: как солнечные лучи теплеют с каждым днем, как снег становится весенним, ноздреватым, сугробы покрываются хрупкой ледяной корочкой… С нашей улицы можно было видеть лес за речкой, и я смотрела на него каждый день, ожидая когда зеленоватая дымка ляжет на кусты и деревья. Она была почти невидимой, угадывалась скорее, а означало это, что на ветках лопнули почки, и остренькие зеленые носики едва-едва высунулись наружу. Вот от них-то и происходил тот удивительный эффект «дымки». Как будто смочили мягкую широкую кисть в воде, где развели маковое зернышко акварели, и провели этой кистью по черно-белой картинке.
А тут — несколько дней тепла, и сразу — цветы. Я удивлялась, любовалась и переживала за них. Ведь замерзнут, глупые!
Но тепло установилось прочно и всерьез. Правда, и Ральф, и Марта говорили, что весна пришла ранняя, необычно теплая, но я поняла, что в общем-то это нормально. Я перестала волноваться и ждать «катастрофы», и больше ничто не мешало мне удивляться и радоваться. Уже оставались на вешалках теплые куртки, люди ходили в джинсовых курточках, свитерках, а то и в футболках.