Тот день… та ночь… Совсем скоро пришло завтрашнее время, когда мне только и осталось вспоминать каждую минуту из них, каждое прозвучавшее тогда слово, интонации, выражение глаз… Позже были в моей жизни дни более горькие и более счастливые, насыщенные еще более драматическими событиями и странными, но вот такого «сгущения» чувств, переплетения белого и черного в моей жизни не повторилось. Меня кидало из огня в холод, крутило в такой круговерти, то дурманило страхом, то пьянило радостными надеждами. Сложись события завтрашнего дня иначе, я, на «трезвую» голову, о многом случившемся в ту ночь, сожалела бы, недоумевала: «Этого не надо, нельзя было делать… как я могла?! что нашло на меня?!» Но сложилось как сложилось… И проживая те часы в памяти снова и снова, душа моя чернела от горя, исходила немым криком, но жалеть… нет, ни о чем я не жалела. Может быть даже, со странной благодарностью вспоминала безумный хаос чувств, захлестнувший меня с головой и заставивший совершить безрассудства…
…Я подняла лицо, и глаза Никиты оказались близко-близко, и он прикоснулся ко мне своим дыханием, когда прошептал:
— Только как я теперь без тебя?..
Я хотела отстраниться, но его руки были не податливы.
— Ты опасный человек… — лишь бы только что-то сказать, пробормотала я.
— Не для тебя… — чуть хрипло прошептал он, смешивая свое дыхание с моим.
Его шершавые теплые губы прикоснулись к моим губам, и я опять слабо попыталась высвободиться из его рук, но Никита с мягкой настойчивостью плотнее прижал меня к себе.
— Нет… Не говори мне сегодня «нет»…
Тепло его ладоней на моей спине… Неожиданная их уверенность и настойчивость почему-то не возмущали меня … Бережный поцелуй и язык, осторожно раздвигающий мои губы… И у меня не стало своей воли, и оказалось так приятно, сладко отдаться во власть чужой воли… перестать думать… перестать помнить… Как мне стало легко, сбросив гнет вчерашней разумности и отчужденности, забыть кто он, кто я, обо всем на свете забыть!.. И щепкой нестись в обжигающем, бездумном, безумном потоке чужой любви, отдаваясь чужому желанию, полностью подчиняясь его диктату и не имея ни милейшей возможности — как и желания — ему противостоять…
…По потолку метались тени — ветер за окном трепал широкие пальмовые листья, и летучие тени складывались в неуловимые рисунки, тревожащие и завораживающие. Никита приподнялся на локте, и закрыл меня от этих беспокойных теней.
— Я хочу тебя попросить… Когда вернешься домой, ты обязательно должна кое-что сделать.
— Что?
— Понимаешь… похищение любого человека легко организовать, где бы он жил. Просто заказать.
У меня екнуло сердце.
— Я на девяносто девять процентов уверен, что ничего такого с тобой не случится. Но ради даже всего одного процента стоит принять меры предосторожности. Я хочу, чтобы ты дала кому-то из своих друзей мой номер телефона. И если с тобой что-то случится, пусть немедленно позвонят мне. Я буду знать что делать. Я помогу тебе.
Ошарашенная этими новыми, открывшимися мне перспективами, я молчала.
— Анюта, это только страховка. Люди заключают страховки, но пользуются ими не так уж часто.
— Да, я понимаю, — потерянно проговорила я.
— Бедная моя… Скажи… ты простила меня? В душе простила?
— Разве ты не понял?.. Разве слова значат больше?
Он прикоснулся ко лбу, к глазам колючими губами.
— Мне важно знать… Знать, что если пропаду, то не за этот грех…
Сердце защемило.
— Не говори так! Мне страшно!
— Все будет хорошо.
— Правда?
— Правда. У тебя завтра будет другая жизнь, но сегодня ты еще со мной…
Мы и представить не могли, насколько другой будет наша завтрашняя жизнь и будет ли вообще…
Когда я открыла глаза, первое, что увидела — незнакомого мужчину. Он наклонился ко мне, начал что-то быстро говорить. Радостная улыбка и слезы в глазах чужого человека — это все, что осталось у меня в памяти. Ватная глухота слабости плотно обкладывала уши, в ней увязал тошнотворный обморочный звон. Я ничего не поняла ни о своем состоянии, ни о чем-либо еще. Вскоре меня опять унесло в черноту беспамятства.
Я путаюсь в дальнейшей последовательности событий. Вероятно, прошло какое-то время, — несколько часов, дней? не знаю… — когда в сознании возникла хоть какая-то связная мысль, и я спросила себя: «Где я? Что произошло? Кто это мужчина?» Незнакомца я видела всякий раз, как приходила в себя.
Вот с той минуты, как я разглядела рядом штатив капельницы и ответила себе на вопрос «где я?», я начала понемногу осознавать свое положение. Но еще очень, очень не скоро из каких-то крохотных кусочков сложилась вся картина произошедшего и предстала передо мной во всей чудовищности. А может, такая мучительная дозированность информации спасла меня, потому что обрушься на меня все враз — я не знаю, выдержали бы мои истрепанные нервы еще и это.
…Тело мне не подчинялось. Его вообще как будто не было. Вот боли — сколько угодно. Тела у меня не было, но одновременно каждая его клеточка кричала от боли. Правда, чаще всего волну страдания заглушали в самом начале — через одну из трубок мне вводили обезболивающее. Но иногда — то ли дозу меняли, то ли лекарство — боль принималась за меня всерьез. Сказать об этом я не могла, а приходил мне на помощь тот самый незнакомец, не покидавший меня ни на час. Не знаю, наверно он понимал меня по глазам, что ли.
Вскоре он перестал быть для меня незнакомцем. Я узнала, что зовут его Ральф — к нему так обращались. Еще его называли герр Ольстин. Из этого я поняла, что он немец, но больше ничего не было ясно. Этот иностранец не отходил от меня ни на шаг, но почему? Кто он такой? Какое имеет ко мне отношение?
Он не был сотрудником клиники, не принадлежал к обслуживающему персоналу, но если мне было плохо, по его вызову являлся врач или медсестра, он что-то сердито требовал… боль отступала.
Меня тогда переполняла горькая обида на бездушие врачей — разумеется, только из-за их невнимания или неумения мне приходится так страдать! Это потом я поняла, что они делали все возможное, седативные препараты, которыми я была накачана, почти заглушали непереносимую боль.
В течение долгого времени окружающее я могла лишь фиксировать, как факт, но осмыслить его мне было не под силу. Сознание было оглушено слабостью и лекарствами. Мысли текли вяло, иногда внимание на чем-то сосредотачивалось, и как будто возникала цепочка логических связей, воспоминания приобретали четкость… но потом опять все вязло в серой бесформенности, бессвязности.
Я не знала, сколько времени прошло — мне казалось, что все происходит на протяжении одного дня. Освещение в моей палате не менялось на дневное и ночное, приходя в себя, я видела одинаково ровный чуть приглушенный, неяркий свет. Мне не от чего было вести отсчет, для меня существовало только «вчера» и «сейчас».
Я не подозревала о том, что от «вчера» меня уже отделяют несколько недель.
Я помнила ночь, когда Никита вернул мне документы, и я поверила, что завтра вернусь в свое, желанное, родное. Что как дурной сон уйдет в прошлое мой опрометчивый «туризм»…
Но я не знала, что в ту ночь, уже под утро в отеле произошел пожар. Страшный, невиданный, небывалый для города. Жертв было много.
Я про пожар ничего не знала и не могла понять, что со мной. Тело оставалось все в том же, каком-то абсолютно невменяемом состоянии — я не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни языком, только лишь зрачками глаз. Память мне абсолютно ничего не подсказывала, но мысли, плутая в закоулках незнания, все же пытались отыскать просветы в тупиках, и хоть как-то, хоть что-то объяснить. Наконец, я пришла к выводу, что, вероятно, я попала в автомобильную аварию, — эта версия казалась мне наиболее возможной. Правда, я не покидала номера… Или покидала?.. В литературе и в фильмах частенько используется ход с потерей памяти, и я не могла придумать ничего другого, как допустить, что нечто подобное со мной и произошло. Наверное, утром Никита повез меня в аэропорт, и мы попали в аварию. Но я ничего этого не помню из-за травмы головы и частичной потери памяти. Этим можно было объяснить и неустанное присутствие Ральфа. Видимо, знакомство с ним осталось в том, потерянном кусочке памяти…
В те первые дни, когда я начала приходить в себя, я все же была еще очень плоха, бред и реальность путались у меня в голове, потому мне было легко спутать — что я помнила, а что придумала. Еще я была твердо уверена, что вот-вот появится Никита. Я жила этим ожиданием и оно укрепляло меня. Он должен был прийти. Ведь обещал же: я найду тебя, помогу. Когда в мою палату входили люди, я с трепетом и нетерпением ждала, когда они окажутся в поле моего зрения. Как ждала я увидеть знакомое лицо в череде проходивших мимо меня чужих лиц. Мне и в голову не приходило, что если мы с ним попали в аварию, так он же мог и погибнуть. Я просто все время ждала, надеялась на него, а на кого мне было еще надеяться?
В моем распоряжении осталось всего два способа общения с внешним миром — слух и зрение. Но что касается зрения, то обзор был весьма ограничен, я даже голову повернуть не могла. Шли дни. Вскоре потолок и часть противоположной стены были изучены до малейшей трещинки. Взгляд в стотысячный раз упирался в экран маленького монитора, по которому с нудным однообразием чертились непрерывные ломаные линии. Трубки… приборы… кнопки… надписи на чужом языке… Я уже знала лица всех врачей, сестер, нянечек… Они улыбались мне, говорили что-то, вероятно хотели приободрить.
Иногда они пытались общаться со мной через Ральфа — что-то растолковывали ему, потом он переводил мне… на немецкий. Почему он считал, что я знаю этот язык?! Я ни слова не понимала ни у врачей, ни у Ральфа, а сказать им об этом не могла. Может быть, мне объясняли суть лечения, процедур. Процедуры… бесконечные перевязки… это были пытки. Хотя я помню как в тумане, что со мной делали — видимо, была оглушена обезболивающими препаратами, но все равно, я и теперь вспоминаю об этом с внутренней дрожью… не хочу вспоминать.
В общем, что бы они мне ни говорили, не было никакой разницы, понимаю я их или нет. Я же не могла никак выразить своего отношения к этому — ни голосом, ни движением головы. И как я была благодарна Ральфу! Я ни раз видела, как он энергично что-то доказывает моему врачу, с чем-то не соглашается, требует чего-то. Несколько раз Ральф требовал переводчика, как я могла понять, и объяснялся с врачами с его помощью.
Со мной Ральф разговаривал много, постоянно. Сначала это было для меня сплошным и бессмысленным потоком звуков. То ли потому, что он, обрадованный, говорил слишком быстро. А может, в те дни и русские-то слова не дошли бы до моего сознания. Но потом пришли другие дни. Он садился близко-близко, речь его была тихой, неторопливой, плавной и… уже не такой чужой. Я привыкала к его голосу, манере говорить, постепенно монолитный поток звуков стал распадаться на отдельные группы — слова и фразы. От слабости я быстро утомлялась и переставала вникать в то, что он говорил. Но когда старательно вслушивалась, каким-то образом начинала понимать все больше и больше. Я начала слышать знакомые слова! Речь Ральфа наполнялась крупицами смысла.
Учительница немецкого говорила, что у меня хорошие способности к иностранным языкам. Школьный немецкий, и в самом деле, давался мне легко. И вот теперь, слушая Ральфа, я вытаскивала из памяти почти забытые слова, и радовалась, что там, оказывается, не совсем пусто. Впрочем, «радовалась» — совершенно неподходящее здесь слово. Я делала такие открытия, что стыло сердце, и я всеми силами души не хотела принять их истинность, я как будто затыкала уши, закрывала глаза и с отчаянным криком бежала прочь от своей догадки. Но как бы я не протестовала, каким бы страстным ни было мое желание ошибиться, в итоге я должна была смириться с тем, что есть…
Самое первое открытие было и самым шокирующим, оно ждало меня в один из тех дней, когда голос Ральфа перестал быть посторонним фоном, — у меня стало достаточно сил, чтобы на нем сосредоточиться. Для этого открытия и языка знать не надо было: Ральф называл меня чужим именем. Обращаясь ко мне, либо указывая на меня в разговоре с врачами, еще в десятках других случаев он повторял «Рут». Не враз до меня дошло, что это имя. Не потому, что так уж сложно было понять, просто я как-то и мысли такой не допускала, что это я — РУТ! Наверно, сознание мое где-то на уровне инстинкта самосохранения пряталось от этой мысли. Но не слишком много понадобилось времени, чтобы она нашла лазейку и проскользнула: «Рут? Почему Рут?!» И вот тогда до меня дошло, что Ральф ни разу не сказал «Анна». Если мы с ним знакомы, он должен знать мое имя. А все поведение Ральфа указывало на то, что мы знакомы. И даже более того. Теперь я должна было признать, что его ко мне отношение явно свидетельствует: он видит во мне не просто знакомую, нет, так ведут себя с очень, очень близким человеком. И не у моей постели он сидит дни и ночи, не за меня так болеет и ругается с врачами, все это предназначалось какой-то неизвестной мне Рут. Все это время он думал, что разговаривает с Рут, ухаживает за милой Рут, переживает за бедную Рут. При чем здесь я?
Я была потрясена. Сначала я оцепенела — надо было сообщить ему об этой чудовищной ошибке, и я испугалась этого шага. Я почувствовала себя воровкой. Пусть невольно, но я воровала то, что принадлежало не мне — чужую любовь, нежность и заботу, принадлежащие другой… Стало страшно увидеть его глаза в тот миг, когда он узнает…
И тут я поняла, что никаким способом не могу дать ему понять, что я — не Рут. Наверно, то, что со мной тогда произошло, можно назвать истерикой. Я забилась, закричала, пытаясь что-то сказать ему, хоть одно слово. Все, что у меня получилось, так это невнятный хрип, и резкая боль в обоженной гортани. В результате я только перепугала Ральфа — сначала этим хрипом, а потом аппаратура, контролирующая мое состояние, стала показывать черте что. Ральф кинулся звать на помощь, вокруг меня засуетились врачи, медсестры, мне стали делать какой-то укол… Но ничего это меня не интересовало, мне нужен был сейчас только Ральф. Я искала его глазами, он должен был понять, что я хочу сказать ему, понять причину моего отчаяния. Его бледное лицо появилось далеко за чужими плечами, а потом… потом мне стало все безразлично.
Когда лекарство перестало действовать, в мыслях моих и чувствах было такое опустошение… немота… безучастность… Прошло время, прежде чем я снова смогла думать об этом. Только что было толку от моих мыслей? Я задавала себе вопросы, им не было конца и не было ответов. Все эти бесконечные вопросы-загадки, неразрешенными, оставались во мне, вернее — я оставалась с ними со всеми один на один, и они устраивали пиршество, терзая на куски мое сердце. Кто сказал ему, что я — Рут?! И где эта женщина? Почему она не объявляется? Как могла произойти такая чудовищная ошибка?!. Впрочем… Насколько я могла понять, я сейчас выглядела просто как белый кокон… наверно, Ральф не видел меня без этой упаковки.
Но если я была в автомобильной аварии, чего меня всю упаковывать в бинты?.. Правда, если машина загорелась, а я оставалась в ней… Так вот в чем дело! Я обгорела! Еще не лучше!
Такими окольными путями я приближалась к истине — я собирала ее по крохам, по каким-то намекам и смутным ощущениям. Найти верные ответы мне было невозможно, я не могла просто спросить, а из того, что говорил Ральф, я понимала так мало. Но теперь даже не это мучило меня больше всего, а именно невозможность сказать Ральфу: «Я не Рут».
Беспомощность оказалась непереносима, мучительна. Я жалела Ральфа. Как он говорил со мной, как смотрел, каким нежным, сострадательным становился его голос, когда мы оставались вдвоем… Я лежала немым бревном, внутри которого стонало от боли сердце и обливалось кровью, и ничего, абсолютно ничего не могла сделать. Я кричала всем своим существом: «Уходи! Ищи свою Рут! Я — не она!» Но он не слышал, и не отходил от меня ни на шаг. Чудовищное недоразумение длилось день за днем, и я думала о той минуте, когда он увидит, поймет… Я начинала бояться этой минуты, потому что представляла, с каким ошеломлением и ужасом он будет на меня смотреть…
Я много думала об этой женщине. Из того, с какой любовью Ральф к ней относился, можно было сделать вывод, что Рут, скорее всего, — его жена. Или невеста. А что случилось с ней? Если Ральф так ошибся, значит, она могла выглядеть так же, как я… Допустим, я горела в машине… Но с ней-то что случилось?.. Я на ощупь блуждала в темноте, то и дело натыкалась на непонятное, необъяснимое…
Имя «Рут»… Для немецкого оно казалось мне странным. Потом я вспомнила, что так звали героиню одного романа Джека Лондона, американку. Может эта Рут — не немка?
С того дня, с минуты, в которую я осознала ошибку Ральфа, прошло очень много времени, когда я, наконец, узнала: девушку, невесту Ральфа звали Ротраут, а близкие называли ее «Рут».
Ральф, действительно, принимал меня за свою невесту и благодарил Бога, что тот оставил ей жизнь, забрав жизни многих. Произошло невероятное, чудовищное стечение обстоятельств.
О пожаре в отеле и о многочисленных жертвах он услышал в телевизионных новостях. Еще не закончился репортаж с места катастрофы, когда он уже звонил в транспортную фирму. Он заказывал билет на ближайший рейс и потрясенно смотрел на отель, из окон которого рвались языки пламени и полураздетые люди, на пожарные машины; кого-то спускали по лестницам, вызволив из огненной западни, кого-то увозили машины скорой помощи, разрывая ночь мигалками и истошным воем сирен…
Ральф знал, именно в этом отеле остановилась семья Рут. Родители захотели провести отпуск вместе с дочкой, — они давно уже не отдыхали вместе, всей семьей.
Он прибыл в город, когда отель еще горел. Немногих, кого удалось спасти из огня, разместили в больницах города и в соседних городках. Ральф метался из одной в другую, требовал, добивался, чтоб ему позволили взглянуть на людей, привезенных с пожара. Наглядевшись на обгоревших людей, сам уже находился в состоянии шока к тому моменту, как увидел меня.
Мне повезло, что в клинике, куда меня сразу привезли, имелось необходимое оборудование. Там даже специальная камера была, и первое время, когда повязки наложить было невозможно, меня держали в этой камере. В ней создавались оптимальные условия, а стерильная среда исключала попадание инфекций в незащищенные кожей ткани.
Ральфу позволили посмотреть на меня. Глядя сквозь прозрачную стенку камеры, потрясенный, отчаявшийся, он с огромным облегчением узнал «свою Рут» по цвету глаз, волос, по росту и по не обгорелому кусочку кожи на лице…
Дни мои были наполнены тягучей болью. Но после мучительных процедур физическая боль все же мало-помалу стихала. А вот от той боли, что терзала меня изнутри, болеутоляющего не было. Единственным спасением стала мне немощь. Я была очень слабой, быстро уставала и часто впадала в забытье. Но порой даже там настигали меня тяжелые мысли. Не только невольной виной перед Ральфом было уязвлено мое сердце — не менее болезненную рану без конца бередили мысли о маме и Ромке, которых теперь я ощущала такими далекими… расстояние между нами становилось все больше и больше… все непреодолимее.
Теперь я стала часто молиться. Правду мама говорила — когда у человека все в порядке, он о Боге не вспоминает; но едва прижмет, молимся: «Помоги!»
Неумело, не зная толком ни одной молитвы, я укрывалась за ними от терзающих дум. «Господи, — устремлялась я всей душой, всей болью своей к кому-то большому, всесильному и беспристрастному. — Боже Ты Мой, почему ты заставляешь меня приносить столько страдания матери, брату? Ведь нас всего только трое, мы всегда берегли друг друга, заботились и любили. Так почему же теперь ты взваливаешь на меня столько вины? За что? В чем моя вина перед тобой? Ведь я бесконечно люблю их! Неужели в этом и есть моя вина — что их люблю прежде, чем тебя?!»
Я не плакала. Не могла, что-то нарушилось в моей «плакательной системе». Как бы ни стонала душа, ни заходилась от боли, а глаза оставались сухими. Боль не изливалась слезами, лишь отчаянием глаз прорывалась наружу. А Ральф понимал это отчаяние иначе и утешал меня, полный надежды и веры в свои слова, счастливый тем, что смерть не отняла у него любимую. «Если бы ты только знал…» — думала я, а он говорил:
«Все будет хорошо, любовь моя. — Конечно, я не понимала его с точностью до слова, наоборот, улавливала смысл немногих слов, а по ним уже угадывала, о чем он говорит… И, в отличие от слов, как много говорили мне его интонации, нежность и сострадание, звучавшие так ясно. — Я увезу тебя к самым лучшим врачам в мире, майн шецхен — мое сокровище! Ты будешь красива так же, как раньше…» Губы его невесомо прикасались к бинтам на моем лице, на руках.
Он ведь тоже как-то понимал меня. Совсем без слов. Умел по одному лишь движению глаз понять, что мне нужно. Когда я задумывалась об этом, мне оставалось только удивляться. Ладно еще, если бы мы и в самом деле давно были знакомы, знали бы друг друга так хорошо, что понимали бы один другого с полуслова. Но Ральф ведь не знал меня совсем. Нашему «знакомству»… А, кстати, сколько? Какое сегодня число? Месяц?
Во времени я совсем заблудилась. И каково же было мое удивление, когда представился случай узнать наверняка сегодняшнее число. Ральфу принесли газеты, и одну из статей он почему-то захотел мне прочитать. Он сидел около меня и читал по-английски. Разумеется, я ни слова не понимала. А, Рут, выходит и английским свободно владела… Я вдруг поймала себя на мысли, что думаю о ней в прошедшем времени. Но я же ничего о ней не знаю! Откуда это внутреннее ощущение, что ее нет в живых? Из-за того, что не объявляется? Но Никита тоже не приходит… Так что теперь, и Никита умер? Бред! С чего ему помирать! Так можно додуматься до того, что за стенами больницы все перемерли!
И вот в этот момент взгляд мой вдруг упал на цифры в углу газетного листа. Я не поверила им. Я глаз не могла оторвать от газеты в руках Ральфа, и он заметил, каким пристальным и напряженным стал мой взгляд.
— Что случилось, Рут?
Я взглянула на него и опять на газету.
— Что ты увидела?
Он перевернул газетный лист и… понял. Как-то виновато посмотрел на меня.
— Да. Уже почти месяц прошел.
У Ральфа была такая интонация, будто он лично был в чем-то виноват. Я не знаю, за что он испытывал чувство вины, может просто за то, что мои глаза выдали, как я была ошеломлена. Меня же потрясла мысль, что прошло столько времени… почему Никита до сих пор не нашел меня? Или никто и не собирался искать? Как же так?.. Ах, если бы я могла спросить!.. И если бы могла понять каждое слово из того, что мне говорят… Ральф говорит со мной так много — если бы я только понимала его!
И тут меня насторожило знакомое слово. «Отель», — сказал Ральф.
«Что — отель? Да растолкуй же ты мне, что — отель?! При чем он?!»
Я начала напряженно вслушиваться. Наверно, у меня в глазах отразилось отчаянное желание понять. Ральф сделал из этого какой-то вывод, не знаю, может подумал, что из-за бинтов я слышу плохо, и начал говорить медленно, четко, несколько раз повторял одно и то же… Мне стало легче узнавать знакомые слова, и следующим ключевым стало слово «бранд»… — гореть… Отель — гореть… Пожар?! В отеле был пожар?!
— Рут… любовь моя, успокойся, прошу тебя, — Ральф даже испугался. — Тебе плохо? Я позову врача?
Он быстро встал, но мне не нужен был никакой врач, я с таким отчаянием смотрела на него, что глаза мои удержали Ральфа.
— Рут, — заговорил он медленно, сдерживая себя, — если тебе нужен врач, закрой глаза, дай мне знать.
Я смотрела на него, боясь моргнуть.
— Ты понимаешь меня?
Я закрыла глаза. Так у нас с Ральфом появилась собственная система общения. Не знаю, почему он раньше не догадался, что мы можем так «беседовать»? Впрочем, чего это я? Какое раньше? Когда я вот только еле-еле начала понимать десятую часть того, что он мне говорит.
Ральф еще больше меня обрадовался моему «ответу», ведь это был первый случай более-менее разумного общения.
А я и обрадоваться-то не смогла, потому что во мне пульсировало одно только: «Пожар в отеле! Пожар в отеле!» я еще не могла, не хотела и не смела в полной мере осознать это новое открытие.