Говорят люди, будто радость да печаль друг за дружкой след в след ходят. А только в Марьином домишке, под крышей обветшалой, почитай, уж два годочка одна беда гнездилась. С той поры, как лесина подрубленная вывернулась неловко, да и вдарила комлем в грудь Даниле. От смерти отходила его бабка-лекарка, а здоровье не вернулось. Тень от мужика осталась, кашель злой, колючий грудь раздирал. Силы в руках не стало. Почитай, и дом, и хозяйство легло на плечи Марьи да Тараски, хоть помощник-то из Тараса… мужичку осьмой годок тока.
Сильно печалился Тарас об отце. Видел, мать весела да улыбчива при батьке, а как мнит, будто не видит ее никто, так и слез удержать не может от кручины иль труда непосильного.
Мечтал Тараска об чуде, которое изгонит из батьки черную хворь: вдруг лекарь какой удивительный объявится, а лучше бы так взял бы да пошел на поправу батенька. Утром проснуться бы от смеха раскатистого, на шею ему кинуться… Но зимой батяне вовсе тяжко стало — то ли стужей-морозом прохватило, то ли солнышка теплого не доставало.
И тут снится Тараске диковинный сон, будто бы на подворье ихнем откуда-то мальчонка чужой взялся — черный, как вороненок, вертлявый, лукавый. И говорит он Тарасу: «Хошь батьку здоровым увидать — узнай тайну», да и скок за ворота. «Эй! — Тарас за ним кинулся: — Какую тайну?! Где узнать?!» Мальчишка обернулся — на лице ухмылка от уха до уха — и стремглав прочь унесся.
Подхватился Тарас от такого сна. В избе тишина, глухая, сонная. За стеной вдруг резко треснуло, как пастух бичом щелкнул, — от мороза деревья лопались, лютым выдалось начало января.
«А пацан-то босой! — вдруг вскинулся Тарас. — Как он по снегу, по морозу?!» И тут же улыбнулся: «Дак сон ведь! Фу ты!» А только мыслишки опять крадутся, беспокоят: «Что за тайна такая, через которую батя здоров сделается? Настой чудодейный?.. А куда же он побег-то? За околицу? Да там лес!.. И что убег так скоро? Спросить не дал… Какая тайна… Тайна…» — с теми мыслями Тарас и уснул опять.
А утром в первый же миг сон вспомнился, как въяве. Малец вертлявый так перед глазами и встал: черноголовый, кудлатый, глаза-угольки сверкают хитро. Потом маленько позабыл про него Тарас, а как пошел на двор Жучку кормить, наклонился к миске… и жаром опалило — следок ноги босой в снег впечатался. Ух, чтой-то жутко стало Тарасу. Потом пригляделся — нет… то Жучкины следы… поблазнилось…
День прошел, и другой, и все вроде бы как раньше, а только Тарасу покою не стало. «Зачем сон такой? А вдруг есть она, тайна про батькину хворобу? Да где искать-то? — И тут же мыслишка наготове: — Ты еще не брался! Только и дал себе труда — в думках печалиться».
Задумчив стал Тараска. Мамка обеспокоилась:
— Не захворал ли, сынок?
А в одно утро загляделся Тарас в тусклое окошко на лес недалекий и решился вдруг: «Надо дело делать, а не думами маяться. Может, пострел тот во сне дорогу казал, когда за деревню побег. Может, там где-нибудь, у опушки цыгане-бродяги встали, к примеру. Цыгане, они много чего знают, лечить тоже умеют».
Накинул тулупчик, краюшку хлеба украдкой в карман, шапку в охапку…
— Тарасик, не поевши-то! — догнал его мамкин оклик.
— Я скоро!
Морозец щеки живо разрумянил, холодное солнце зажигало на снегу россыпи крохотных солнышек. И мерцал сам воздух искристой морозной пылью.
Тихий стоял лес, зима-чаровница сон на него напустила, настлала перин пуха снежного. А может, лес не спит. Вон с ветки снег посыпался. А следов-то! Ныряют под деревья, в чащу бегут. Может, в ожидании лес затих и глядит поди-ка во множество глаз: «Зачем гость не ко времени?»
Тарас и не знает теперь — зачем? Нету никого, тишина и безлюдье. Дорога, санями накатанная, в лес тянется. Как снег лег, по ней дрова, летом наготовленные, возят. Тарас пригляделся: нонче не проезжал никто, нету свежего следа. И тут как кипятком ошпарило — тянулась по дороге цепочка следов от босых ног. Моргнул — нету ничего. Только легше Тарасу не стало. Что творится? Нечистый играет? Или подсказку кто дает? Но назад поворачивать теперь уж вовсе невозможно. И пошел Тарас, куда дорога влекла.
Миновал вырубку, другую. Нет, не спит лес. Там стайка снегирей на осинку опустилась, превратила осину в яблоню. А вон лисица метнулась сполохом рыжего пламени. Куропатки напугали — взвились прямо из пушистого сугроба. Березка в инее как невеста нарядна стоит, тиха, скромна, руки уронив, очи долу опустивши…
И еще вроде видел Тараска нечто: то там, то тут мелькает сбоку непонятно что, только движением себя выдавая. Но как ни проворен был Тарас, а увидеть ничего не успевал.
За этими затеями не приметил он, как вместо дороги под ногами тропка узенькая оказалась — может, семейка лосей вереницей прошла. Беспокойно ему стало. Куда занесло? Что он тут ищет? Остановился. Нет, еще чуток пройти… следки-то неужто попусту привиделись? И все бы ладно, да мороз не шутит: то за нос ледяными пальцами щипнет, то щеки прихватит — успевай, три, пока не побелели! А спина мокрая — пошагай-ка по снегу, почитай, по целику убродному! О! Опять мелькнуло в кустах! И опять никого. Тарас осерчал: «Эй, кто там пряталки затеял?! Выходи!» И тут ровно хихикнул кто. И с дерева, близь которого Тарас стоял, обрушился целый сугроб! За шиворот посыпалось, глаза запорошило! Пока отряхивался, глядь, стоит перед ним тетка. Маленькая, сухонькая, голова шалешкой ветхой закутана, зипун тоже дырявой шалью подпоясан, валенки подшитые и разные — один велик, другой мал. Такая странная тетка, но Тарас все равно обрадовался.
— Тетинька!
— О! Увидал наконец! Цельный день кр_у_гом кружу, а он ровно слепой!
— Зачем… кр_у_гом?.. — не понял Тарас.
— Так познакомиться дюже охота! А чего? Хочу кружу, хочу — прямо хожу. Нельзя что ли? Сказывай лучше, откуда взялся, звать как?
— Тарасом звать…
— Поверил! Поверил! — тетка захлопала в ладошки, запрыгала, закрутилась, пока просторный валенок не свалился с ноги, явив вязаный полосатый носок с дырой. Она сунула ногу опять в валенок, хихикнула: — Да я всех на сто верст округ знаю!
— Живете тут, тетинька?
— Да! Живу! Только чур, в гости не проситься! Чур! Чур! — Она замахала на Тараса рукой. — Не удержусь, заморочу, сам и будешь виноват! Сам будешь виноват! Сам! — она запрыгала по снегу на одной ножке и опять потеряла пим.
Удивительно Тарасу: как это, на одной ножке скакать, когда снегу выше колена, да и годами постарше мамки будет, а поглядеть — девчонка взбалмошная.
— А звать-то вас как?
— А так и звать — Лярва, — опять хихикнула она.
— Не-е, — опешил Тарас, — так не зовут… так ругаются…
— Ой, ругаюца-а! — закручинилась тетка. — Еще как ругаюца-а!.. Все им Лярва виновата! А я хорошая! Не веришь? Я веселая! А плясунья — ох! ух! Видишь? — Она вдруг встала перед Тарасом, руки в боки: — Ты меня когда угощать будешь? Меня угощать надо!
— А… у меня нет ничего…
— О-о-о-й! — несмешливо протянула тетка, — А хлебушек-то?
— Забыл! — Тарас вытянул из кармана краюху.
— Дай-дай-дай, — нетерпеливо прыгала на месте тетка. — Ух, как я люблю хлебушек! — Держа ломоть обеими руками, она жадно втянула в себя воздух. — М-м-м… благодать…
В следующий миг она деловито посунулась руками куда-то в свое тряпье, и ломоть исчез.
— Давно мечтаю Марьиного хлебца отведать. Шишок ваш все дразнится: «У нашей Марьи хлеб во всей деревне на особицу! Духмяный, во рту тает! Ешь, и еще охота».
— Шишок? Это кто?
— Ты Шишка не знаешь? — уставилась на него тетка. — Да Домовой ваш! А у меня вся душа изболелась, — опять начала жаловаться она, — опередит меня Анчутка, да и выманит хлебушек-то, потому и приглядывала.
— Кто-кто?
— О-ой, бестолковый! Дорогу-то тебе кто сюда казал? Анчутка! Чертенок то ись! Он тут часто вертится.
У Тараса голова шла кругом.
— Мальчишка? Черноголовый такой?
— Ну!
— Так вы все знаете?.. И про тайну?!
— Тайна… Ха! А то! — Лярва вдруг подскочила, уставившись на ель, с которой снег посыпался, — Ох-ти мне, а про дела-то я совсем забыла! Пошла я! — заскакала она по снегу.
— Постой уж! — услышал Тарас оклик и увидел, как из-за ели вышел большущий кот.
Лярва нехотя остановилась, нетерпеливо приплясывая на месте.
— Котинька, Баюнчик, мне вот как сильно идти надо!
— Не удержалась, натура вредная! — не слушая ее, заворчал кот. — Зачем мальца заморочила? У человека дело важное, а тебе одно баловство!
— Не морочила я! Не морочила! Мы поговорили чуток и все!
Тарас вдруг увидел, что на лес опускается морозная ночь. Не заметил он, когда на сугробы, на шапки снежные лег голубой сумрак, и синие тени вкрадчиво вытянулись из-под елей, из чащобы, заполонили лес.
— Мне же домой надо! — испугался он. — Меня мамка теперь обыскалась!
— Вишь, чего наделала, худо бестолковое?! прошипел Кот. — Поди прочь!
— Не ругайся, котинька! Шибко я не люблю, как ты серчаешь! — искательно забормотала Лярва. — А я уж пошла, пошла!
— Мне бы домой поскорее, — едва не плача, взмолился Тарас. — Не хочу я, чтоб мамка и батя пуще горевали из-за меня!
— А зачем пришел, помнишь? — мурлыкнул кот.
— Помню, — едва слышно проговорил Тарас. — Я завтра вернусь…
— Завтра на эту дорогу не попадешь. Ноне какая ночь?
— Рождество…
— И самое заветное — исполняется. Но коль хошь — сей миг дома будешь.
— Нет… не хочу…
— Правильно, — мурлыкнул Баюн. — А дела важные никогда спехом делать не надо. Вишь — ночь. Спать будем.
— Да как же спать?! Нельзя мне…
— Ночь покой любит. Ты мне верь. Рождество нынче. Ты уснешь, а желание твое неусыпное свое дело сделает, — И Баюн скользнул в мохнатые лапы старой ели.
Под ногами пружинила палая хвоя, глухо шумел ветер в вершинах, но в еловый шатер пробраться не мог, застревал в мохнатых лапах. Трещали деревья от мороза, а тут было тепло.
Тарас лежал на хвое, а будто на старом батенькином тулупе. Рядом Баюн мурлыкал долгую свою песнь, и сладкая дрема дышала в глаза, отчего они закрылись сами собой, и плыли пред ними странные картины: удивительные города бело-башенные, и нездешние дебри-леса, и люди в нарядах предивных, и невиданное окиян-море… А Баюн вел дальше, и все новые полотна разворачивал перед Тарасом…
Как сладко спалось Тараске в ту ночь, как легко на душе было! К Котову боку прижался, аж разрумянился во сне.
Проснулся рано, глядь — а Кота уж нету, и след простыл! Огорченный, отыскал в еловом сумраке шапку, продрался скрозь колючий заслон мохнатых лап, — а вот он, Баюн! Да не один, а рядом с чужим мужиком. Эвон! И тетка Лярва тут! А на кого она пальцем строжится? О! Так вот он, мальчонка из сна! Тут незнакомец обернулся, глянул на Тараса глазами голубыми, как весеннее небо:
— Здрав будь, Тарас Данилыч!
— И вам дай Бог здоровья, дяденька, — ответил Тарас, а все-тки стушевался маленько. Его по батюшке еще ни разу не величали.
— Что, Тарас Данилыч, искал меня?
Тарас и не знает, чего сказать. Как бы он искал, коль ни сном, ни духом про незнакомца?
— Я хозяин здешний — дядька Лесовик.
— Леший?! — выдохнул Тарас.
— Рад я, Тарас Данилыч, что не побоялся ты ни мороза трескучего, ни одиночества в диком лесу. Назад не повернул, и даже — как ни горько, ни ни боязно было — ночевать в лесу остался. По чести скажу — это награды требует. Заслужил ты, Тарас Иванович, чтоб получить то, зачем шел.
— Тайну? — без голосу, одним выдохом спросил Тараска.
Улыбнулся Лесовик, Лярва хихикнула, мальчонка стоит в сторонке, глядит своими угольками лукавыми и Кот в усы муркнул.
— Неужто ты ее еще не узнал? Мы-то — не тайна? Здесь те лишь, с кем ты по дороге встрелся, кто открылся тебе. Но нас много, полон лес. Теперь ты про это знаешь.
— А тятенька-то как же?.. Как тайна эта здоровье ему вернет?
— Так я и открылся тебе для того, сказать чтоб в чем хвори его причина. А она в том, что шибко осерчал я на Данилу. Обиделся. В тот день он, сам того не зная, з_а_чал рубить дерево, под которым я сладко дремал. Ясно, что он того не ведал, а все ж досаду мне сделал. Вот через обиду мою и приклеилась к нему хвороба накрепко.
— Как же так?.. Всего лишь за то, что разбудил невзначай?! Неужто по заслуге такая-то «награда»?
— Не по заслуге, правду говоришь Тарас Данилыч… Теперь-то мне зазорно, что впал в крайнее раздражение в минуту, когда мои сладкий сон вдруг прерван был. А только сделанное не так просто переиначить. Обида, раз народившись, сама по себе жить начинает и дело нехорошее творить. Всякая обида иль гнев навроде стрелы черной оборачиваются. А когда тетива спущена, как повернешь стрелу обратно? Она не спросит, ни по оплошке ли ее выпустили — цель свою крепко знает и разит неотвратимо.
— Да неужто нет средства против этакой беды?!
— Есть. Ты вот что сделай. Ступай теперь домой, да отцу тихонько скажи: простил тебя Лесовик, и ты его прости. Прощение — вот средство единственное, и оно великую силу имеет. Все ли понял, Тарас Данилыч?
— Спаси тебя Бог, дяденька! Все понял, все сделаю!
— С Рождеством, Тарас Данилыч…
И голос Лесовика уж издаля идет, все тише… И видит Тарас, что стоит в сенях, и мамка зовет:
— Тарасик да поешь ты сперва, непоседа!
«Вдругорядь вчерашний день!» — догадался Тарас, даже не удивившись.
Тятенька не вставал еще. Тарас момент улучил, шепнул:
— Лесовик сказать велел — простил он тебя. И ты его прости.
Батя не отозвался — придремал, видать. Но чуток погодя вдруг повернулся, сел:
— Ох, и голоден я нынче!
Мать да сын переглянулись изумленно на такие удивительные слова. Подхватился Тарас, чтоб плечо бате подставить, помочь. Но сегодня в том надобности не было. Заглянула-таки радость под ветхую крышу. Батя и худ, и слаб, а глаза блестят, руки тверды.
Много лет прошло, а то Рождество — с радостью безмерной, смехом счастливым, было неповторимо, и никогда рождественский ужин не был Тарасу так вкусен, как незатейливое угощение, стоявшее на их столе в тот вечер.