История вторая
Я не помню своих родителей. Сиротой я стала в младенчестве, и приютили меня жрицы храма Исиды. Храм был небольшой, довольно бедный и находился в местности тихой и пустынной. В храме меня научили счету, чтению и письму, а потом я оказалась в большом городе ученицей в доме мастериц-вышивальщиц. И все бы хорошо, да не лежала у меня душа к этому ремеслу. Я на лету схватывала все его приемы и секреты, но когда надо было сидеть над полотном часами, приобретая навыки и практический опыт — этого я перенести не могла. Вокруг было столько несделанных открытий и неоткрытых тайн! Уж не знаю, на беду себе или на благо я с детства отличалась нравом живым, самостоятельным и была чрезвычайно любознательна.
Может быть, потому я такой выросла, что в храме не тяготел надо мной непрерывный надзор, у меня было много времени для моих «исследовательских экспедиций». Родной храм я знала, как свои пять пальцев. Но теперь вокруг меня простиралось непочатое поле открытий, так как же можно было часами сидеть над пялами и покрывать стежками шелка туго натянутую ткань!
И здесь была еще, самая главная Тайна, о которой я думала с душевным трепетом и благоговела перед нею. О, как манила она меня, настоящая, великая, тревожащая! У нее было имя — Пирамида. К этой тайне я еще даже не приблизилась, но она то и дело напоминала о себе — ее остроконечную сияющую вершину можно было увидеть из любой точки города.
Впервые я увидела ее ранним утром. В дом меня привезли ночью, а когда утром я вышла во двор и огляделась, я вдруг увидела вдали столб розового сияния, упирающийся в облака. Он пробил в облаках широкое круглое окно, и, окрасив края их утренним светом, уходил дальше, ввысь. Основанием этому столбу служило нечто сияющее, правильной геометрической формы. И, похоже, находилось ЭТО, испускающее свет, далеко за городом. Может быть, даже в пустыне. Как зачарованная смотрела я на невиданное чудо, и прошло несколько минут прежде, чем я смогла, наконец, побежать в дом и спросить у первого же, кто мне встретился: что за удивительный свет там, вдали?
— Это пирамида, — сказали мне, как будто одно слово все объясняло.
Я и в последующие дни приставала с вопросами к кому только могла, но чем больше я узнавала о Пирамиде, тем неодолимее она влекла.
Любознательность моя, и вправду, была неодолима. Меня наказывали за то, что я сбегала от уроков и работы. Никому не интересно было, что виной тому неутолимая жажда открытий. Наказывали за ленность и небрежение, с которым я торопилась выполнить порученное. Я не была лентяйкой, но я снова и снова сбегала из дома, чтобы потом вернуться назад, где уже поджидал меня пучок розог. А куда мне было еще возвращаться, если дом для меня был и школой, и мастерской, и семьей. Учителя мои отнюдь не были злыми, бессердечными людьми. Напротив, они хотели блага для меня, обеспеченного будущего. Я не сердилась на них. Но едва предоставлялась возможность, снова пускалась в океан неизвестного.
Так однажды, посланная в город по делам, я уже возвращалась в дом, в намерении сегодня быть образцом послушания и прилежания. Как раз накануне я получила взыскание, и начальница дома объявила, что вынуждена отправить меня назад, ибо жрицы слишком мало занимались моим воспитанием, и не позаботились научить меня ответственности и прилежанию. К счастью, угрозу свою она не исполнила немедленно, а предоставила мне еще один шанс. Назад я не хотела. Пространство храма казалось мне теперь слишком тесным, таким, что я просто задохнулась бы там, не имея источника для удовлетворения своей жажды исследования и познания мира.
Я шла по улице города, залитой жарким солнцем. Время подходило к полудню, жители старались укрыться в тени садов и в домах, а то и вздремнуть часок в прохладе внутренних помещений. Но это вовсе не значило, что жизнь города замерла совсем, и одна я, несчастная, в полном одиночестве брела по раскаленной мостовой. Отнюдь. Неотложные дела вынуждали жителей покидать тенистые убежища и вели по улицам чернобородых мужчин в коротких туниках и легких сандалиях, и женщин в хитонах тончайшего полотна.
Сзади раздалось цоканье копыт, я обернулась и… бросилась едва ли не под копыта лошади. Причиной тому было слово, произнесенное всадником. Кто-то поблизости от меня приветствовал его как знакомого и спросил, далеко ли он держит путь, тут-то и прозвучало слова «пирамида». Все мои добрые намерения мгновенно испарились, подобно капле воды на раскаленной жаровне. Я, кажется, и подумать толком ни о чем не успела, но уже бежала рядом со стременем, умоляюще сжимала руки и просила:
— Господин, мне очень надо туда! Там мой брат! Его жена внезапно заболела, я должна сообщить ему! Не иначе как светлые боги послали мне вас! Прошу вас, господин! Во мне и весу-то нет! Вашей кобыле я не буду в тягость!
Вот уж, поистине, сумасбродство! Наверно, я и сама не верила, что умолю незнакомца, и это наполнило мою мольбу таким неподдельным отчаянием, что всадник протянул мне руку.
Через мгновение я взвилась вверх, вздернутая сильной рукой. Он ловко перехватил меня и отправил к себе за спину.
— Держись крепко! — велел незнакомец, и я вцепилась в его широкий кожаный пояс, не веря еще в такую удачу и обмирая от раскаяния в необдуманном своем поступке. Впрочем, раскаяние посетило меня на коротенькую минутку, и было оно такого свойства, что уже нечего не могло переменить. Теперь меня уж точно отправят назад. Но это будет потом, а сейчас все мое существо устремилось вперед, к сияющей Тайне, и душа моя далеко опережала лошадь со всадником и худенькой девочкой за его спиной. Я давно уже измышляла способ добраться к пирамиде. Она находилась на значительном удалении от города. Если отправиться к ней пешком, наверняка понадобится целый день: пока дойдешь, пока осмотришь все, что возможно, а ведь еще и назад возвращаться. Нет, пожалуй, и дня не хватит. Счастливая мысль напроситься к всаднику возникла у меня спонтанно, сиюминутно. Я радовалась, что эта авантюра удалась мне, и ни на миг не хотела задуматься, какие последствия она за собой повлечет.
Незнакомец был молчалив. Может быть, он даже забыл обо мне. Да это и хорошо. Никто не мешал мне разглядывать все, что встречалось по пути.
Вот только плохо, что широкая спина заслоняла обзор впереди. Я тянула шею, пытаясь выглянуть из-за плеча, но мужчина был слишком рослым и широкоплечим. И если я хотела смотреть вперед, мне оставалось только разглядывать его шею и затылок. Они были примечательны тем, что кожа незнакомца, покрытая сильным загаром, имела иной оттенок, чем у бронзовокожих моих сородичей. Она была цветом в красную медь. А крутые завитки волос, что лежали на загорелой шее, были светлыми. Ну, не совсем светлыми, скорее, темно-русыми, однако это было редкостью среди египтян, где преобладал очень темный цвет волос, иссиня-черный. Были рыжие, но такой светловолосый… наверняка его мать была взята из холодных земель. Эти мысли ненадолго отвлекли меня, но скоро опять нестерпимо захотелось посмотреть на пирамиду, к которой мы приближались. Я ерзала до тех пор, пока незнакомец не спросил:
— Тебе неудобно там? Чего вертишься?
— Простите, великодушный господин, я не хотела беспокоить вас, — хоть не было раздражения в его голосе, я перепугалась, что он захочет расстаться со мной вот прямо на этом месте. — Я хотела только поглядеть, далеко ли еще ехать.
— Да ведь окраины едва кончились! Ты что, никогда не была у пирамиды?
— Никогда, — подтвердила я, обрадованная, что хоть в чем-то могу быть с ним искренней. — Я только месяц живу в городе.
— Хм-м, — протянул мой благодетель. — Иди-ка сюда. Тебе, и в самом деле, есть на что посмотреть.
Я еще ничего не ответила и не поблагодарила его, а он полуобернулся и потянул меня за руку, потом рука его обвила мой пояс, и я оказалась сидящей впереди него. И тут мне стало не до вежливости и не до признательности. Я вскрикнула, не сдержавши своего потрясения.
Теперь между нами и пирамидой не было ни городских строений, ни густых садов, вообще ничего — только желтый песок и дорога, уходящая вдаль и там пропадающая. И вот в той дали лежала пирамида-звезда, сияющая, излучающая свет.
От четырех ее граней отражался свет солнца, и четыре ослепительных луча превращали ее в звезду, лежащую на земле. И кроме этих мощных лучей, вся она была окружена сиянием, будто сам свет разбивался о нее и превращался в брызги, в солнечную пыль! У меня закружилась голова от невероятности этого видения.
— Не смотри безотрывно, — прозвучал над мой головой голос этого доброго человека. — Глаза не выдерживают сияния. Все равно, что на Солнце глядеть, ослепнуть можно.
— Она ярче Солнца… — прошептала я. — Расскажите мне о ней…
— Рассказать? Да откуда же ты приехала в город, если впервые видишь пирамиду, и даже ничего о ней не слышала.
— Издалека… я… росла при храме Исиды. Жр_и_цы научили меня грамоте, но…
— Посчитали, что более обширные знания тебе ни к чему?
— Наверное, так.
— Это огорчительно. Гермес Трисмегист неоднократно призывал все население Египта овладевать знаниями в самом широком объеме и разнообразии. Наверняка, именно исполняя его пожелание, жрицы Исиды обучили тебя грамоте. Это похвально. Но — увы — чаще случается другое. Вопреки наставлениям Гермеса, даже мужчины не слишком усердны и постижении наук, а уж среди женщин найдешь еще меньше таких, кто хотя бы умеет читать, писать и считать. Но что ты делаешь в городе, девочка? Продолжаешь обучение?
— Я учусь мастерству вышивальщицы. Но это нисколько не интересно. Может быть, вы все же расскажите мне о пирамиде? Хоть чуточку.
Мужчина рассмеялся.
— Будь по-твоему. Я упомянул Гермеса Трисмегиста. Известно ли тебе это имя?
— Гермеса Трижды Величайшего! Разумеется, знакомо! Жрицы Исиды называли его еще именем «Тот».
— Верно, так звучит его имя по-египетски. Мудрость его, мудрость высшего посвящения, не имеет себе равных. Это он научил детей Египта строить пирамиды, складывая их из гигантских каменных блоков. Та, что ты видишь перед собой, называется пирамидой Понимания. Ее строили первой, в ней имеется зал Посвящения. Гермес Трисмегист сам отбирал по храмам жрецов и жриц, и сам вел их через обряд посвящения. Они стали его союзниками и помощниками. И сама пирамида строилась под его водительством. Он произвел все расчеты, и были они таковы, что овеществленная математика обрела власть над временем и пространством. Это сооружение меняет свойства пространства и наделяет его иными, необыкновенными, мистическими. Но я увлекся и говорю с тобой, как со взрослой. Понимаешь ли ты, девочка, о чем я говорю?
— Да… Вернее, я думаю… что вижу воду и круги на воде… но взор мой не может проникнуть в толщу темных вод, а эта глубина, без сомнения, присутствует в ваших словах.
— Хм-м-м… Как твое имя?
— Лоиса.
— А скажи мне, Лоиса, все ли ученицы в доме вышивальщиц так премудры?
Я смешалась. Мне почудилась насмешка в его словах. Я ведь и сама не ведала, что такое сказала. Просто я смотрела на сияющую звезду впереди, и в груди моей теснилось нечто никогда прежде не испытанное, я будто была не я, и разум мой мне не принадлежал. Нет, никто не влез в мою голову, но мысли… чувства… Я была зачарована видением впереди, как будто подпала под влияние пирамиды, и это она руководила моими помыслами…
В это время, отвлекшись от пирамиды, я увидала что-то еще, непонятное.
— Что там такое? — показала я рукой чуть левее.
— Сфинкс. Ты и о нем не слыхала?
— Ах, так вот он какой!
— Не находишь, Лоиса, это достойное соседство, ни так ли? Никто из ныне живущих не знает, почему Древние поставили его именно в этом месте. Но Трисмегист искал место для пирамиды, и выбор его тоже остановился здесь. Именно здесь оказались в наиболее благоприятном сочетании все необходимые факторы. Наверно, и Древние об этом знали тоже. Неизвестно, на какую стражу поставлен был Сфинкс в давние времена, но теперь он еще и страж пирамиды. Не поведаешь ли ты мне теперь, Лоиса, какая надобность влечет тебя сюда?
Ну, разумеется, он понял, что я солгала про брата и его жену. Только… когда он это понял? Неужели сразу? И все же взял с собой…
— Простите, великодушный мой господин, — прошептала я пристыжено. — Я очень хотела увидеть пирамиду вблизи…
Он рассмеялся.
— Я рад, что помог осуществиться твоему желанию.
— Нет у меня брата, и семьи нет. Я обманула вас… Вы не сердитесь?
— Нет, девочка. Ты развлекла меня приятной беседой, и, кроме того, я рад знакомству с такой разумницей. Надеюсь, мы еще встретимся.
— Ох, скорее — никогда больше! — с внезапным отчаянием проговорила я, потому что вспомнила в эту минуту — наверняка уже завтра я буду в пути, далеко от этих удивительных мест.
— Отчего же? У тебя какая-то беда? Поделись со мной.
— Я… не очень прилежна, добрый господин. Только вчера я была наказана… И начальница дома сказала, что отправит меня назад:
— В храм Исиды?
Я кивнула.
— Тебе не нравится ремесло, которому тебя учат?
Сама того не ожидая, я рассказала незнакомцу про все свои неприятности и причину собственной нерадивости. И такая печаль обуяла меня, будто вот вижу я пред собой веселье и праздник, и солнце радостно греет меня своими лучами, но я знаю, что наслаждаюсь я этим последние мгновенья, заберут у меня все, чем так радостно жить…
— Не горюй, — услышала я мягкий голос. — Боги милосердны к тебе, а своего завтрашнего дня не знает никто.
— Милосердны? Ко мне? — протестующе начала я, а потом взглянула на своего доброго спутника и улыбнулась: — Верно. Сегодня они очень добры ко мне.
Пирамида уже заслонила собою все. Полированные до зеркальности плиты, которыми она была облицована, горели ослепительным светом. Широкие лучи, испускаемые четырьмя сторонами, четырьмя гигантскими треугольными зеркалами, делали пирамиду похожей на удивительный цветок, раскрывшийся под синим небом Египта…
— Как ты собираешься возвращаться в город? — спросил мой благодетель, спуская меня на землю.
— Не знаю. Я надеюсь, милосердие богов не закончится так скоро, — я со всем возможным смирением возвела глаза к небу.
— Что ж, да пребудет с тобой покровительство Исиды, — улыбнулся незнакомец. — Но и сама ты не забывай об осторожности. Хочу, чтоб ты кое-что пообещала мне. Напрасный труд просить тебя не входить в пирамиду. Но обещай, что углубишься в нее лишь настолько, сколько будет сопровождать тебя свет дня.
Я не могла презреть желание этого человека, и хоть без охоты, но дала ему такое обещание.
— Пусть будет легким всякий твой путь! — прошептала я, глядя ему вслед.
Он удалялся туда, где возводилась еще одна пирамида, гораздо меньшая, чем пирамида Понимания. Место для нее определили между правой лапой Сфинкса и Нилом, и я знала теперь, что называться она будет Залом Летописей.
Я осталась одна, и ощущение своей собственной малости поднялось во мне выше всех других чувств. Я была не больше любой из мириадов песчинок, простирающихся у подножия пирамиды. Тогда я опустилась на колени и тоже простерлась перед нею, признавая величие Ее, которая была нечто неизмеримо большее, нежели каменный колосс. Она во всем была непостижима мне, начиная с того, где взяли столько камня среди песчаной пустыни, как обрабатывали гигантские блоки до такого совершенства и как их складывали, подымая на немыслимую высоту… И эти вопросы были только самое начало. Я вдруг поняла, что не смею приблизиться к ней. А уж войти в это сияние… моему доброму незнакомцу не было никакой необходимости брать с меня обещание.
Я лежала на горячем песке с вытянутыми к пирамиде руками и слушала ее. Что-то накатывалось от пирамиды, подобно волнам проходило надо мною, невидимое, неосязаемое, но чье присутствие я ощущала всеми своим органами. Я села на колени, подставляя себя потокам неизвестной мне силы.
И так, положив ладони на колени, вся устремившись вверх, как весенний побег, я сидела долго, и волны света, или эфира, или чего-то еще пронизывали меня всю, может, и не замечая меня как препятствие.
Потом я встала и пошла к возвышающейся в отдалении каменной фигуре, столь исполинской, что она могла соседствовать с пирамидой и не потеряться в тени ее величия. Не доходя до подножия, я снова простерлась ниц в знак уважения и почитания древнему Сфинксу, который хоть и был мне будто бы ближе и знакомее, чем пирамида, но оставался столь же загадочен и даже грозен. Я знала, что во времена, о которых не сохранилось памяти, кто-то высек из цельной громадной скалы этого зверо-человека с телом льва и человеческим лицом. И лежала на этом лице печать нечеловеческого бесстрастия. Холодно созерцал Сфинкс, как перед взором его проходили века и тысячелетия, умирали люди и эпохи, и разгоралась заря пришедших им на смену. С тем же бесстрастием он видел, как у подножия его полыхают войны, и катастрофы сотрясают мир…
Я подошла к Сфинксу близко и обнаружила след одной такой катастрофы — его несло на себе основание, на котором возлежал зверо-человек. Сама я, конечно, не расшифровала бы значение его и причину, но я знала — это след эрозии от большого потока воды, и оставил его не разлив Нила. О подножие Сфинкса плескались когда-то воды потопа, покрывшие землю, погубившие людей неисчислимо, города и целые государства. А он смотрел равнодушно, и не было ему ни малейшего вреда от этой страшной беды, лишь незначительная памятка на постаменте…
Я медленно шла вокруг гигантской скульптуры, разглядывая ее и размышляя. И вдруг обнаружила, что под левую лапу изваяния уходит узкий тоннель. Его никак нельзя было увидеть до тех пор, пока не подойдешь совсем близко. Никакая часть его обустройства не выступала над поверхностью пустыни и, отойди я на десяток шагов в сторону, вход в тоннель тотчас потерялся бы. Я с интересом заглянула в него. Боковые стены были укреплены гладкими каменными плитами, и такой же гладкий пол, припорошенный песком, наклонно уходил вниз. Насколько ярко было освещено начало тоннеля, настолько же глубокая тень укрывала его нижнюю часть. Мне показалось, что тоннель упирается в дверь. Не колеблясь и доли мгновения, я шагнула вниз. Каменная плита была раскалена солнцем, я чувствовала жар даже сквозь подошвы сандалий. Я пересекла границу тени и окунулась в благословенную прохладу.
Ход, и в самом деле, пресекался высокой двухстворчатой дверью. Я положила ладони на створки и слегка надавила, заранее огорченная, что интереснейшее путешествие окончилось, не начавшись — уж конечно, дверь окажется надежно запертой.
Руки почувствовали тяжелое сопротивление, а потом… створки вдруг поддались моему нажиму! Между ними образовалась щель, которая медленно, но непрерывно расширялась… Дверь была каменная, из широкой цельной плиты! Неужели я сдвинула такую тяжесть?
И вот я стою лицом в длинный, все так же уходящий вниз проход и смотрю туда, куда не достигает свет. На секунду сомнение овладевает мною… обещай, что углубишься настолько, сколько будет сопровождать тебя свет дня… потому, что я как раз и собираюсь нарушить свое обещание. Но почему — нарушить?! Ведь мой добрый незнакомец говорил о пирамиде! А про этот ход я ничего не обещала, значит, и нарушать нечего! А коль он не сказал о нем ни слова, получается — идти в него можно!
Я ступаю через невидимую грань и вхожу в подземелье.
Пирамида Понимания. Четкую линию подножия разрезает ниша, задняя стенка которой — дверь, в нее могли бы войти гиганты ростом в несколько метров. Но сейчас перед дверью стоят не гиганты, просто два человека. Старшему на вид лет пятьдесят… а, может быть, шестьдесят — возраст его определить трудно. Младшему, пожалуй, за тридцать. Неподалеку позвякивают уздечками их кони.
Старший из мужчин подошел к нише, поднял руки на уровень груди и направил раскрытые ладони к двери. Замер так, прислушиваясь к чему-то, и сказал:
— Она не входила. Она даже не приблизилась к двери.
— Это странно. Да, она пообещала, что не пойдет в подземелье, но почему она даже к двери не подошла?
— Этого я сказать тебе не могу. Может, ты напрасно тревожишься? Ну, не вернулась девочка в дом — побоялась наказания, возможно? Или не захотела, чтоб ее назад отправили, вот и решила не возвращаться к мастерицам.
— Нет, отец, что-то здесь не так. Ведь она к пирамиде стремилась. Я видел, как она смотрела! У нее все на лице было написано, в глазах. И не подошла… Если только…
— Что?
— Она обнаружила нечто… и оно завладело ее вниманием, — мужчина обернулся и посмотрел на каменное изваяние Сфинкса. — Я оставил ее там.
— Врата Сфинкса!..
…Глядя на глубину длинного хода, старший проговорил:
— Аурас… боюсь, ее уже нет. Мне жаль.
— Ее след еще не истаял, я хорошо чувствую возмущения энергий.
— Не забывай, подземелье создает иную реальность, исказит и спутает следы, — сказал старший.
— На этот случай у меня есть ты, — ответил сын и направился вниз по наклонному тоннелю.
Они нашли девочку в огромном зале, заполненном бесчисленными рядами круглых колонн, чья поверхность от вершин до подножия была иссечена письменами и изображениями.
— Лоиса! — позвал младший, и голос его гулко покатился между каменных столбов, потерялся там, куда не доставало свету.
Этот голос я узнала бы и в едва слышном шепоте. Страх мгновенно улетучился. Только что я стояла ни жива, ни мертва, испуганная внезапным светом, который превратил все вокруг только в черное и белое, и шагами — вот сейчас мне крепко влетит! Но теперь сердце мое заколотилось от радости, и я выскочила из своего сомнительного убежища за одной из колонн. Ярчайший свет больно ударил по глазам, и я зажмурилась, да еще покрепче зажала глаза ладошками.
— Как я рад найти тебя живой и невредимой! — Я почувствовала, как руки его сжали мои плечи, как будто он хотел убедиться, что я, и вправду, живая.
Я решилась чуточку отнять ладошку от лица и глянула сквозь пальцы — вокруг разливался мягкий приглушенный свет, исходящий от странного фонаря, похожего, скорее, на лучистый желтый шар. Его держал незнакомый мне человек, который пристально меня разглядывал.
— Ах, Лоиса, — опять заговорил мой добрый господин, и в голосе его была укоризна: — Как хорошо я понимаю теперь твоих наставниц, несносная девчонка!
Ну, уж это было несправедливо!
— Я ведь не пошла в пирамиду! Я не нарушила обещание!
— Да-да, разумеется. Ты просто нашла способ обойти свое слово.
— Это неправда:
— Где, по-твоему, ты блуждаешь вторые сутки?
— Вторые… что?! — я еще не поверила ему, но почему-то неприятно стянуло кожу на голове.
— А как ты думаешь, сколько времени ты здесь находишься?
— Час… или два. Нет, может быть, три, потому что я села отдохнуть и нечаянно заснула.
— Ты голодна?
— Нет. Вот видите — вы же пошутили про вторые сутки! — нашла я убедительный аргумент. — Как бы я не проголодалась за столько времени?
Тут заговорил второй мужчина, совсем незнакомый мне, и я оробела. Он был… странный. Не знаю чем, но… властный, уверенный… Нет, все не то. Глаза у него были… как будто он слишком много видел во мне… про меня. Но голос был мягкий, доброжелательный.
— Ты знаешь, девочка, что подземелье изобилует ловушками? Одни возникли при его строительстве, это всевозможные механические западни. Другие поражают невидимыми лучами, ядовитыми испарениями. Есть еще более сложные — магические петли, заслоны и заклятия, которые заставят тебя ходить по кругу или напугают и поразят безумием: Как тебе удалось уберечься от них?
— Про ловушки я не знала, но скоро поняла, что они есть. Еще бы не понять, когда они тут на каждом шагу! А как убереглась… Многие я просто чувствовала, знала, куда нельзя идти. А потом мне кошка помогала.
— Кошка? Откуда здесь кошка? Где ты ее нашла?
— О, это интересно! Я была в зале скульптур, долго ходила там, смотрела. Но больше всех прочих мне понравилась фигура Кошки. Такая изящная, величественная! Я села напротив, прислонилась к стене и — не заметила, как уснула. Мне приснился сон. Будто разбудил меня ужасный грохот. Я испугалась, проснулась — во сне — и увидела, что изваяние Кошки разбилось на мелкие осколки, как скорлупка, и внутри оказалась живая кошка! Такая же красивая, просто царица! А когда я по-правде проснулась, она пришла ко мне! Такое удивительное совпадение!
— Погоди! — остановил меня мой добрый господин. — У тебя ведь не было с собой ни фонаря, ни факела! Ты не могла разглядеть скульптуры в темноте подземелья!
— Но я умею видеть в темноте. Сначала темно-темно, а потом… все вокруг начинает чуточку светиться. К этому привыкаешь, и уже хорошо видно. Не так, как днем, конечно, но достаточно. Мне кажется, я научилась этому в детстве, когда путешествовала по подвалам и подземным галереям храма Исиды.
— Ты все больше изумляешь нас, девочка! — воскликнул старший. — А не помнишь ли, когда ты проснулась, скульптура Кошки была невредима?
— О… я не знаю. Я почему-то даже не взглянула на нее.
— И что кошка? Ты сказала, что она помогала тебе избежать ловушек?
— Да-да! Это правда! Несколько раз она просто не пустила меня туда, куда я собиралась пойти! Она начинала сердиться, шипела, а однажды даже ударила меня лапой, когда я не хотела ее послушаться, — выставив ногу, я показала четыре длинные царапины.
— Ты поведала нам удивительное.
Я только развела руками, что я могла сказать об этом? Разве что признаться со смущением:
— Мне даже пришла глупая мысль… ни сама ли Исида приняла облик кошки, чтоб охранять меня. Но я тут же устыдилась — только и дел богине, что нянчиться с глупой девчонкой!
Старший из мужчин улыбнулся и сказал:
— Да, пожалуй, Исиды здесь не было. Я бы сказал другое… твоя удивительная интуиция приняла облик Кошки, чтоб тебе было легче слушать ее и делать выбор. Ты сама спасла себя. И хотя я сказал это, поверить в твою удивительную интуицию мне трудно. А теперь нам пора выйти наверх. Аурас, возьми девочку за руку. Я не хочу оборачиваться через каждый десяток шагов в опасении — не потерялась ли она опять.
— А я не терялась, — возразила я из дурацкого своего стремления доказать всем на свете, что я… ох, да из глупости одной я возразила! Мне ведь так радостно было чувствовать, как ладошка моя спряталась в горячей руке моего доброго господина. И вовсе не каждую минуту необходимы мне были независимость и самостоятельность!
Вот нравится мне, что меня ведут за руку, как ребенка, нравится ничего не решать, не делать выбор… Как приятно, оказывается, когда это за тебя и для тебя делает кто-то другой. И я бы рада была, чтоб возражение мое растаяло, не будучи услышанным. Но старший с интересом повернулся ко мне:
— Ты что же хочешь сказать? Ты могла бы сама выйти из подземелья?
— Разумеется.
— Ты запомнила, как шла сюда? Где сворачивала в боковой ход, в какие именно двери выходила из залов? Это ведь невозможно!
— Нет, я не запоминала. Я как-то знала… Я шла и всегда знала, где выход.
— Ты говоришь о столь необыкновенных вещах, что я не хотел бы сейчас вести торопливые речи. Мне хочется побеседовать с тобой спокойно и вдумчиво. Не сейчас — позже.
Я чуть было ни сказала, что «позже» едва ли получится, но на этот раз удалось вовремя прикусить язычок — я вдруг поняла, что если этот человек говорит: «Мы побеседуем с тобой позже», значит, так и будет, и никто, и ничто не сможет ему помешать.
— Лоиса, — спросил меня мой добрый господин, имя которого я теперь знала, — а когда твоя кошка оставила тебя?
— Да она только что была здесь! Мы вместе спрятались за колонну, когда ваши шаги услыхали.
— Кис-кис-кис… — позвала я… но вот независимая упрямица! Она даже голоса не подала!
О, великие Боги! О, моя интуиция, не по заслуге получившая столь высокую оценку! Ни она и никто не подсказал мне, сколь удивительные происходят события, и я в самом центре их. Может быть, ты, читающей мою историю, уже заглянул внутренним взором своим дальше этих строк? Я низко склонюсь пред твоей проницательностью.
Моя же молчала даже тогда, когда я увидела, что добрые господа вовсе не собираются везти меня в дом вышивальщиц. Они поворотили своих коней совсем в другую сторону и скоро впереди показались белоснежные стены дворца. Правда, я немного забеспокоилась, когда ворота дворца распахнулись, и навстречу нам выбежали факелоносцы и встали в две шеренги по обе стороны дороги. Да, надо сказать, что когда мы выбрались из подземелья, стояла уже ночь. Во дворе, освещенном факелами — а странные они были, похожие на тот фонарь, который светил нам в подземелье, только много ярче — моих спутников встретили слуги, причем с большим почтением. Старший из господ тепло улыбнулся мне и ушел, а со мной остался Аурас.
— Ты знаешь, кто это был, Лоиса?
— Нет.
— Ты не узнала Гермеса Трисмигиста, правителя и верховного жреца Египта? — с улыбкой спросил он.
— Это… был… Трижды Величайший?! — у меня закружилась голова, и я пошатнулась.
— Э, Лоиса! Что с тобой? А я-то восхищался твоей отвагой!
— А как бы вы почувствовали себя, приди к вам живой бог?.. — пролепетала я.
— Ну… не знаю. Мне трудно судить.
— Почему?..
— Я сын его, он всю жизнь со мной рядом.
— О, Боги!..
Вот так настало счастливейшее время моей жизни! Меня оставили жить при дворце. Оказывается, пока я бродила в подземелье, Аурас, вернувшись в город, посетил дом вышивальщиц и распорядился не отправлять меня в храм Исиды за новый проступок. Когда начальнице доложили, что я и к ночи не вернулась в дом, она лишь покачала головой, но тревогу поднимать не стала. Но когда я не пришла к следующему обеду, она послала сообщение Аурасу, что обеспокоена столь долгим отсутствием воспитанницы, но, возможно, он осведомлен о месте моего пребывания? Тогда Аурас решил, что я попала в беду, и вместе с отцом (боги, у меня язык не поворачивается назвать имя ТОГО, КТО принял во мне столь деятельное участие!) поехал к пирамиде.
И о длительности моего путешествия внутри пирамиды Аурас, разумеется, сказал правду. Что касается отсутствия усталости и чувства голода — сама пирамида питала меня своей внутренней энергией.
…Теперь моя свобода не была стеснена ничем — хотя, понятное дело, я сама хорошо знала рамки дозволенного. Но даже ежедневные часы, посвященные урокам, были столь захватывающе интересны, столь несовместны со скукой и принуждением, что я с нетерпением ждала их. Достаточно сказать лишь то, что нередко проводил их Аурас, а то и сам Трисмегист! Эти уроки-беседы полны были восхитительных открытий и потрясений! Различные науки постигала я с помощью матери Аураса. О, что это была за женщина! В величайшей мудрости своей и обширнейших познаниях она едва ли уступала своему богоравному супругу. А сколько в ней было мягкости и доброты, терпения и любви к людям. При этом она была прекраснейшей из женщин!
И еще я должна сказать, о самом главном, что произошло в моей жизни — я влюбилась. Ты, мой читатель-собеседник, кого интуиция ведет впереди прочитанных строк, уже наверняка знаешь, в ком я готова была раствориться без остатка, забыв все на свете, саму себя и все радости, которыми баловала меня судьба в последнее время. Аурас! Мой возлюбленный! Мое божество, на которое я молилась и кому поклонялась! Сколько счастья дарила мне моя любовь! Но столько же и горя…
То мне казалось, что глаза его совершенно по-особенному выделяют меня среди прочих, вот они ищут меня, вот взгляды наши встретились, и какой теплый свет разливается в его глазах… О, счастье, неси, неси меня на крыльях восторга! Мое сердце готово вырваться из груди, а ноги не достают до земли!..
Но… почему рука его, погладившая меня по голове, столь отечески сдержанна? Почему, порою, он ведет себя так… будто суровые железные удила резко осаживают меня в полете и сбрасывают на землю? Он называет меня «девочка», и я злюсь. Что я для него? Кто? Когда дворец полон прислужниц-красавиц, мечтающих о счастье разделить ложе с Аурасом, сыном Гермеса Трисмегиста. И я признаюсь себе, что соперничаю с ними в таких же мечтах… Но я — «девочка». Он не желает замечать, что я уже не ребенок, я достигла возраста, когда девушку выдают замуж. Ну… почти достигла.
Но снова случается что-то, его слово, улыбка, жест — что возносит меня выше всех пределов… И снова расшибает о землю… Пламя и лед. Блаженство и нестерпимая боль сердца. Однажды, в минуту отчаяния я решилась на поступок… Что руководило мною? Каким демоном я была одержима? Ревности? Так не было женщины, к которой я могла ревновать Аураса. Демоном злобы? Мести? Или всеми сразу? Так я не мстила, я думала, что поступаю правильно, когда решила доказать своему возлюбленному, что я уже не ребенок, и не надо ему вести себя со мной, как с «девочкой».
Я соблазнила придворного художника. Он был талантлив и хорош собой, но разумом боги его обделили. Он часто попадал впросак, и над ним доброжелательно посмеивались. Вот кто не считал меня ребенком. Взгляд его, обращенный на меня, полон был таким обожанием, что мне становилось неловко, особенно, если свидетелем этого оказывался Аурас — еще подумает, что мне это нравится, и я поощряю несчастного простака!
Странно… я абсолютно не помню своих ощущений… Да какое мне было до них дело, когда происходящее было лишь средством! Когда одно только имя владело мною, одно нетерпение предстоящей встречи с ним, возлюбленным моим.
С каким торжеством я разорвала свой пояс — символ невинности!
Раньше у меня был простенький, сплетенный из разноцветных шнурков. Но во дворце мои бедра украшал пояс, набранный из квадратных золотых пластинок — мать Аураса подарила мне его. Чуть свет я вышла в сад, куда с рассветом приходил Аурас — мое солнце. Он занимался там какой-то специальной гимнастикой, потом купался в бассейне, в размышлении гулял по дорожкам или сидел на скамье, окруженный благоуханием сада. Я пряталась, пока не услышала его шагов, и тогда поспешила выйти навстречу — независимая, гордая своим поступком. Он увидел меня, и лицо его осветилось радостной улыбкой.
— Лоиса! Как ты вовремя! Сейчас ко мне пришли стихи, и я обязательно должен прочитать их тебе!
Он уже был в нескольких шагах, когда взгляд его упал на свободно висящие концы разорванного пояса. Я испугалась — настолько переменилось его лицо.
— Кто?! — мне показалось, голос его прогремел раскатом грома.
«Кажется, он подумал, что кто-то сделал это насильно! Ах, вот как ты за меня болеешь!» — почему-то эта мысль возвысила меня в моих глазах, и вернулось чувство торжества над Аурасом. Он увидел это в моем лице, и то, как гордость распирает мою грудь. Он стоял напротив, между нами был один шаг. Или еще меньше. Мне показалось, он ударит меня. Я не знала, что Аурас способен быть в таком гневе. Он не ударил. И не сказал мне ни слова. Он повернулся и быстро пошел от меня прочь.
А через полчаса я была на пути в храм Исиды. Наверно, Аурас единолично принял это решение, потому что даже мать его не пришла со мной попрощаться.
Я не знаю, почему я не умерла в те дни. От потрясения со мной сделалась нервная лихорадка. Мне не известно, какой наказ получил слуга, которому поручено было препроводить меня восвояси, но он не дал мне передышки в пути, останавливался лишь один раз днем, давал мне какую-то еду, да на несколько ночных часов делали мы короткий привал… Сдал он меня жрицам Исиды еле живой.
Болела я долго, еще дольше была больна душа моя. Главное — я не знала своей вины. Я не понимала, что же такого ужасного я совершила. Отдала свою невинность. Ну так что? Кому бы вздумалось осуждать за это?! Редко какая девушка сохранит невинность до брачного ложа. Подарит любимому, отберет кто-то силой, либо этого потребует обряд, и одному из божеств будет принесена жертва в обмен на здоровье, удачу, счастливую судьбу… какое кому дело до этого? Нет, я не знала, не знала, без конца искала причину столь жестокого поступка Аураса, изводила себе до психического изнеможения, сделалась слабой, самое невинное слово, обращенное ко мне, вызывало слезы…
Но я выздоровела. Душа моя излечилась от любви на всю мою оставшуюся жизнь. Остался холодный пепел, который невозможно воспламенить снова. Да еще полынная горечь в сердце — навсегда, навсегда.
Вскоре наш старый храм начали перестраивать, теперь повсюду были новые, незнакомые люди, строительные леса и бревна, камень, щебень. Наша жизнь утратила налаженную размеренность, появилось столько новых дел!
Старшая жрица сделала меня хранительницей ключей, это была высокая должность, и она ставила меня в особое положение. Я бы, наверно, порадовалась при других обстоятельствах, но тогда я просто забыла, что значит — радоваться. К тому же с утра до вечера меня только что на кусочки не рвали, и к ночи я так уставала, что иной раз даже поесть сил не хватало.
…Чередой проходили годы, и много их кануло в Лету, реку забвения. Но не всё отдала я забвению. Может, и хотела бы… да оно вросло в меня и напоминало о себе тоскливой болью. Я с этим жила. Я этим жила, храня воспоминания внутри, в потаенной глубине души, настолько глубоко, что и сама не про все знала, что хранилось там.
Между тем, жизнь моя складывалась благополучно — ко мне благоволила старшая жрица, я выполняла ответственные поручения, и ни раз до меня доходили разговоры о том, что я наследую ее пост. Я пользовалась уважением. Любовью? Пожалуй, нет. Я бывала, порой, излишне суровой. Может, жестокой. Поэтому, меня не любили. А может, причина была в том, что сама я никого не любила, не жила во мне больше любовь.
В один из дней пятой Луны, месяца, когда оживает даже пустыня, за мной приехал гонец — верховный жрец призывал меня в столицу. Все эти долгие годы я избегала покидать мой храм. Даже когда надо было представлять его на больших празднествах и торжествах, я наотрез отказывалась выезжать с представительством. Теперь я не могла сказать «нет». С тем же гонцом я отправилась в столицу. Пепел ничто не возмутило. Мой разум довлел над чувствами, и ему это было не трудно.
Но в столицу я не попала. Путь наш закончился у пирамиды Понимания, меня там ждали. Два десятка жрецов проводили меня внутрь, где сообщили, что я должна приготовиться к посвящению.
Я провела в пирамиде трое суток, почти все это время я была в одиночестве. Мое состояние… оно было таким, как и надлежит жрице, готовящейся к обряду. Я изгнала из души все страсти, стремилась обрести ощущение полного равновесия и холодного бесстрастия. Мне это удавалось. Лишь одна мысль выбивала меня из этого идеального равновесия: ожидание встречи с Гермесом Трисмегистом. Я знала, что обряд посвящения он проводит сам. Мне очень хотелось его увидеть!
Думала ли я об Аурасе? Скорее — нет. А если мысли и приходили, моего покоя они не смущали. В эти дни я как никогда была обязана держать свои чувства в железной узде, и я с успехом держала.
В последнюю ночь меня привели в Зал Посвящения, одели в белую длинную рубаху, завязали глаза полоской ткани и уложили на плиту, едва выступающую над полом. Потом я почувствовала холодные, скользящие прикосновения, они обвили мои запястья и щиколотки упругими кольцами, теперь я не могла пошевелиться. Я не знала, что именно приковало меня к плите, одним лишь смутным ощущениям доверять не стоило — я знала, как пирамида искажает реальное, а иллюзии выдает за действительное. Потом я осталась одна.
В полночь пирамида запела. Я думаю, это была полночь. Сначала до меня донесся едва различимый звук, такой тихий, что он почти прошел мимо моего сознания, потому что в запредельной тишине пирамиды слишком громким был стук моего сердца и шум струения крови. Но звук, привлекший все же мое внимание, не исчезал, только менялся его тон. Я попыталась определить, откуда он идет ко мне — и не смогла. Звук испускали каменные стены, и свод, и звучала плита под мной, и само пространство. Он был очень тихим, такого свойства, что казалось нить его вот-вот потеряется, нужно усилие, чтоб держать эту нить… Он заставлял напряженно вслушиваться в него, ни на что больше не отвлекаясь. В результате я впала в странное состояние, сродни гипнотическому.
Звук понижался, вибрировал на таких низких нотах, что все во мне начало отзываться этим вибрациям, входить в резонанс с ними… В какой-то миг с низким рокочущим звуком соединился странный, змеиный свист. Плита подо мной качнулась и… исчезла. Я, по-прежнему недвижная, висела в пространстве между… что-то неясное было надо мной и подо мной… и я должна была понять, в этом содержался важный смысл… Я всмотрелась в то, что громоздилось сверху. Нет, я помнила про повязку, но я не чувствовала ее, я СМОТРЕЛА… До боли, до слез, застилающих глаза.
И вдруг — будто поменялся фокус зрения — я увидела! Гигантская пирамида, прозрачная, как хрусталь в воде… я — ее основание. Но меня нет, я не существую, как нет у этой пирамиды основания, потому что она переходит в такую же пирамиду, только перевернутую, в зеркальное свое отражение. Я — между ними двумя. И между двумя источниками света. Один — похоже, это само Солнце! — в вершине пирамиды надо мной. Второй — ослепительно белая звезда — горит подо мной, на острие нижней пирамиды.
Но известно, пирамида вершиной вверх — символ Жизни. Пирамида вершиной вниз — символ Смерти, потустороннего мира… Ни к этому ли ослепительно белому свету стремятся души людей в момент умирания?.. Мне не хотелось больше ничего знать, открывающееся пугало… но нечто неодолимое влекло меня неверной тропой интуитивного познания… Я шла по ней ощупью и знала, какая хрупкая опора подо мной. Между двумя вершинами меня держит Истина. Ошибись я хоть чуть-чуть, ступи один шаг мимо — сорвусь вниз, в пространство нижней пирамиды, и будет ли моя смерть символической, я в этом совсем не была уверена.
Бесконечно долгие часы сознание мое бродило запутанными ходами верхней пирамиды и спускалось в опасное пространство нижней, не зная, найдет ли путь вверх. Нет, не часы… путешествие мое длилось годы. Каждый шаг был мучительным, каждый шаг — новое проницание в истину и страх: а истина ли то?..
Но была в этой бесконечности времени минута наивысшего счастья и восторга, освобождения от всех страданий и страхов. В какое-то мгновение я почувствовала, что не одна. И что все это время со мной рядом был кто-то, кто хранил меня. Я почувствовала его силу, заботу, доброту, нежность… и всем сердцем своим поняла, что все это — Любовь! Любовь шла со мной рядом, и какой другой хранитель мог бы быть надежнее?!
Я пришла в себя, когда первый утренний луч коснулся вершины пирамиды — хотя я этого знать не могла. Повязки на глазах не было, но я не почувствовала, когда ее сняли. И петель на запястьях и щиколотках не было тоже. Мне помогли подняться — вокруг стояли люди, жрецы пирамиды Понимания. Одеты они были в белые полотнища, обернутые вокруг бедер и скрепленные одной заколкой в виде черного жука-скарабея в золотой оправе. Полотно спадало до пола наподобие длинных юбок. Больше на них не было ничего. Взгляд скользнул, не различая лиц, и прямо напротив себя я увидела человека, в таком же одеянии, но на плечах и груди его лежало широкое лучистое ожерелье, набранное из золотых полосок — поверх него застыла цепочка агатовых скарабеев. Голову его украшал высокий ритуальный убор. Взгляд мой скользнул ниже…
Я смотрела в лицо жреца, в его глаза… и со страхом обнаруживала, что под пеплом — долгие годы — сберегался нестерпимый жар… Жрец вытянул руку ладонью вперед, и я ясно почувствовала прикосновение этой ладони ко лбу. И не имело никакого значения, что рука его была далеко от меня — я ее чувствовала, она успокаивала, остужала, давала мне силы стоять.
— Ты с успехом прошла путь посвящения, верховная жрица храма Изиды. Нарекаю тебя именем Амен-Ра. Подойди ко мне.
Он протянул мне золотую чашу. Я приняла ее обеими руками, и по телу моему прошла волна дрожи, когда ладони наши соприкоснулись.
— Пей.
Я выпила, не чувствуя вкуса. Голова закружилась — от напитка или от слабости, не знаю. Обряд еще продолжался, но со мной происходило странное: как будто тело мое оставалось в том зале и выполняло все, что велели. Но меня в нем не было… Где я была? Не знаю. Я потом ничего не могла вспомнить.
В себя пришла в другом помещении. Я даже не знала, нахожусь ли все еще внутри пирамиды. Я лежала на мягком ложе, но едва лишь вспомнила предыдущее — быстро села и встретила устремленный на меня взгляд. В маленькой комнате я была не одна. Помедлив, я спросила:
— Как велишь называть тебя?
— Так же, как прежде.
— Как будто все, как прежде… — я усмехнулась. — Но ты и впрямь, ничуть не изменился. Гермеса Трисмегиста называют богом долголетия и владыкой жизни. Но как странно воочию видеть эту власть над временем. Пожалуй, теперь я выгляжу старше тебя.
— Это не так. Ты выглядишь непозволительно красивой… Опасно красивой… Как ты чувствуешь себя?
— Устала.
— Теперь уже все позади.
— Когда я должна отправляться назад?
— Не спеши. Ты нанесешь визит во дворец?
— Я обязана это сделать?
— Нет.
— Мне открылось слишком много такого, что я еще не могу осознать до конца. Я хочу вернуться поскорее к себе, я тоскую по своему уединению.
— Если осталось непонятное — спроси меня.
— Нет, не непонятное… странное, к чему надо привыкнуть. Скажи, а подземелья пирамиды, действительно, не просто норы, проложенные в земле? Там, внизу — отражение верхней пирамиды?
— Да. Пирамидой люди ее называют потому, что видят такой. На самом деле это октаэдр, содержащий две пирамиды — прямую и перевернутую.
— А тогда, самонадеянной девчонкой, в какую часть пирамиды я забрела?
— К счастью, ты была в верхней. Внизу опасно, теми пространствами владеют духи мертвых. Сейчас ты можешь туда входить, но не тогда.
И тут рухнули все преграды, возведенные рассудком, они были слишком условны.
— Ты знаешь, что все эти вопросы — не то, о чем я тысячи раз спрашивала тебя и себя! Я думаю, что знаю все, кроме одного. Почему, Аурас? Почему ты так поступил со мной? Чем я провинилась?
В его лице ничто не дрогнуло. Глаза смотрели прямо и долго. Потом вздох вырвался из его груди — мне показалось — помимо его воли. Он заговорил:
— Лоиса… девочка, которая в короткие минуты сумела зажечь пожар в моем сердце, которую я полюбил с первого взгляда, однажды… и навсегда. Я хотел, чтобы она стала моей женой. А она… слишком торопилась.
— Слишком любила тебя… — прошептала я. — В этом ее преступление?
Помолчав, Аурас заговорил:
— Ты, конечно, знаешь о законе первородства. О законе первого самца. Если породистую кобылу первым покроет беспородный жеребец, ее убивают. Порода испорчена, от нее уже никогда не получить чистокровный приплод. Любой из ее жеребят, пусть он родится хоть через десять лет, хоть через двадцать — он будет нести частицу того, первого. И всегда она может проявиться — в тяжелой поступи, вислом заде, коротких ногах или коротком уме… Ни второй самец, ни третий уже не оставляют такого следа, как первый — один раз и на всю жизнь. Так же поступают с породистыми суками, голубицами — их убивают, если первым был беспородный.
— И ты убил меня…
— Я умер вместе с тобой. Теперь ты знаешь, кто мы. Моя судьба определена не мной, и выбора мне не дано. Мой сын продлит себя в моем внуке, правнуке… Я не мог позволить… чтобы в них присутствовал тот недалекий малый…
— Прости меня…
— Я простил.
Он протянул руку и снял с моей щеки капельку горькой влаги.
— Спасибо, что пришел ко мне…
— Я был с тобой рядом с самого начала.
— Я чувствовала…
— Мне стоило трудов уговорить отца, чтоб разрешил провести твое посвящение, — улыбнулся Аурас. — Сказать по-чести, я бы предпочел не делать этого.
— Почему?..
— Боюсь, это ускорит ход событий — отец в ближайшее время объявит меня преемником. Он устал и жаждет покоя.
— Скажи… твои отец и мать… тоже были сердиты на меня?
Аурас покачал головой:
— Это касалось только нас двоих.
…Неторопливая моя лошадка шаг за шагом уносила меня прочь от пирамиды Понимания. Но я оставалась в неразрывной связи с теми открытиями, к которым я, кажется, подсознательно стремилась с самых юных лет. Шаг за шагом — от того, с чем слита теперь каждое мгновение моей жизни и, наверное, за пределом жизни. Шаг за шагом, я повторяю свое бестелесное странствие по пирамиде, когда мне было открыто все в хранилище сокровищ уже несуществующей земли.
И я снова читала книги атлантов, смотрела в прозрачные кристаллы. Я любовалась Городом Золотых Врат, и шла его улицами, а потом со скорбью и отчаянием смотрела, как разламывается и уходит под воду великолепная Атлантида. Как в последние минуты срываются с плоских вершин ее пирамид сияющие шары, похожие на солнца…
Когда от подножия Сфинкса отступили воды потопа — следствия гибели Атлантиды, один из таких шаров опустился в долине Нила, и было в нем девятеро, девять сынов Атлантиды.
Я читала в иероглифах, выбитых на каменных страницах, как народы, пережившие потоп, провозглашали пришельцев богами, а старшего над девятью назвали Царем богов, Трижды Величайшим. Он стал верховным жрецом и властелином Египта. Вместе с посвященными чужеземцы создали Белую Ложу и основали Империю Египта, и воцарилась в нем Вечная Божественная династия.
По указанию Гермеса Трисмегиста, Царя Египта, в устье Нила вырос город. На его центральной площади воздвигли высокую стелу, покрытую письменами, излагавшими прекрасную и трагическую историю его родной Атлантиды.
Каменные таблицы пирамиды рассказывали мне, что атланты принесли египтянам удивительные знания, они владели чудесными вещами и умели изготавливать их. И было описание этих вещей, поистине волшебных, но среди них я узнала лишь фонарь, «зажигающий день посреди ночи», умеющий изменять силу своего излучения от яркости летнего полудня, до хмурого осеннего утра. Остальные вещи мне вообразить было трудно. Атланты щедро делились всем, что знали и умели. Им служили могущественные силы, и владыки с желанием обучали египтян этой же власти, дабы увековечить достижения Атлантиды. С той же целью, сохранить, строили они пирамиды. Теперь атланты знали, как хрупко созданное руками человека, и пирамиды — колоссальные кристаллы, воткнутые в тело земли — стали хранилищами, надежнее которых прежде на Земле ничего не существовало. Погибни Земля — пожалуй, каменный октаэдр несокрушенным странствовал бы меж звезд:
Пирамида Летописей — которая несколько терялась рядом с пирамидой Понимания — рукотворной горой, поистине была ларцом сокровищ. В ее хранилищах Белая Ложа сокрыла ученые труды, расчеты и таблицы, при помощи которых можно было бы воссоздать даже те самые огненные шары — звездные корабли атлантов; лекарства, хирургические инструменты и музыкальные; драгоценные украшения, магические талисманы и ритуальные принадлежности храмов Солнца; ткани, вытканные чудесным способом… В особом зале поместили тела атлантов, ибо в живых были уже далеко не все девять. Пирамида и саркофаги могли обеспечить сохранность тел в течение не сотен даже, а тысяч лет. Смерть приходит к человеку множеством путей, хотя я знаю теперь, что с воцарением Гермеса Трисмегиста народ Египта забыл о болезнях и бремени старости — Тот, владыка жизни и долголетия щедро распространял это владычество на весь подчиненный ему народ.
Да, это так, не было среди нас увечных, согбенных старостью или болезнью. Даже прожившие долгую жизнь были бодры и сильны — люди жили долго.
Но меня это удивить не могло, воспринималось как дОлжное — ведь я жила среди этого и не знала, как это, когда иначе. Другое было достойно крайнего изумления. Я трижды сочла срок, который прошел со времени пришествия атлантов — и все же трудно было поверить, что произошло это… без малого четыре сотни лет назад… Не соединялись в моем разуме Гермес Трисмегист, которого я видела и знала, как полного сил, совсем не старого мужчину, и эти… четыреста лет: При этом я знала, что причину долголетия легко отыскать в философских трактатах Трисмегиста.
Он продолжал алхимические исследования, шел дальше ученых мистиков Атлантиды. Гермес Трисмегист особое внимание уделил алхимии внутренней.
Алхимия внешняя занимается трасмутацией металлов, получением золота — причем «золото» здесь нечто отличное от привычного всем желтого металла, но несравненно более ценное. Алхимия внутренняя изучает оккультную сущность веществ и химических реакций, составление препаратов и снадобий, трансмутацию духа, достижение абсолютного здоровья — практического бессмертия. Особых успехов Гермес достиг в составлении универсального снадобья — жидкости, приводящий в идеальное состояние организм, все его функции, в результате чего к человеку возвращается молодость.
Тот напиток, что подал мне Аурас, и был чудодейственным снадобьем Трисмегиста…
Я остановила своего коня, обернулась назад и долго глядела на пирамиду, отбрасывающую в небо столб утреннего света. В душе моей крепла уверенность, что я никогда больше не вернусь сюда. Это не вызвало во мне ни сожаления, ни печали — с Аурасом, сыном Гермеса Трисмегиста, судьба не соединила меня узами брака… Но ею же была уготована нам связь иная, мистическая, для которой не имели значения пространства пустынь, пролегающие между нами, время, и сама смерть. Теперь мы рука об руку пойдем по жизни и за ее порогом.
Опубликовано 17.04.04