перемены внутренние и внешние
Гретхен казалось, что ещё никогда она не была так счастлива.
Нет, она, разумеется, помнила о тех днях, когда благодаря Тимотею Кренстону Ларт вернул к ней из небытия. Но сейчас, по прошествии времени глядя назад, Гретхен отдавала себе отчёт в том, что в те дни её ощущение счастья граничило с едва ли ни болезненным изменением сознания. Весь её мир, вся Вселенная уменьшилась до размеров одного человека, Гретхен потеряла ощущение реальности, всё сместилось: радость мешалась с горем, и слёзы звенели в смехе. И само счастье в те дни содержало и жгучую горечь вины, и боль необратимой утраты.
Гретхен и теперь не забыла о сэре Тимотее — он оставался с нею в каждом дне её жизни. Особенно, когда Гретхен бывало горько, тяжко. Нет, она не раскаивалась в своём выборе, Гретхен была уверена, что и теперь сделала бы всё так же. Но когда ей бывало плохо, рядом будто вставала незримая тень Кренстона, спокойного, мужественного человека, и на Гретхен как будто проливалась аура этого утешительного покоя. «Простите меня, Тимотей», — снова и снова Гретхен просила у него прощения в душе своей.
Но теперь она была счастлива иначе — спокойно и бестрепетно. Рассказ Аристо перевернул ей душу, и если раньше где-то глубоко-глубоко, так, что Гретхен даже сама этого не осознавала, копошились тени упреков, досады, обиды на Ларта, то теперь это растаяло без следа. И если бы Ларт сейчас опять ушёл в свою жизнь, отдельную от Гретхен, она приняла бы это со всем возможным искренним смирением, беспредельно благодарная ему за то, что он есть на этом свете, что жив и благополучен.
Как раньше с Аристо, теперь с Лартом посещала она различные приёмы, художественные, литературные и музыкальные салоны и школы искусств, театральные премьеры и оперу, балы, обеды… Гретхен очень много времени проводила на людях. Но даже самые наблюдательные не смогли бы заметить, как много для неё значит этот мужчина рядом, Ларт. Придирчивый наблюдатель не усмотрел бы ни пылких взоров, ни румянца радостного волнения, ни даже сколь-нибудь явного желания быть рядом с Лартом… Но вот что наблюдатель заметил бы безусловно, так это перемены в самой Гретхен. Взгляды и мужчин, и женщин всё чаще задерживались на ней, и ни один задавался вопросом: «Почему я не слышал прежде, как дивно звучит её голос? Неужели в нём и раньше была эта глубина и мягкость? Что за неземной свет исходит от её глаз? Так бы и смотрел в них, так и ловил бы этот ласковый взгляд, ласковый свет! Создатель! Как она улыбается! Какую тайну, какое знание скрывает она за чарами своей улыбки?! Какое несказанное счастье сулят эти уста!..»
С нею происходило то же самое, что происходит с цветком розы. Сначала это плотный, тщательно сжимающий свои покровы бутон. Но вот, обласканный теплом и светом, он вверит себя им, доверчиво приоткроет невзрачные свои пелёна, и, пробуждаясь, расправляя ото сна каждый лепесток, распустится во всём великолепии пурпурно-бархатная роза. Она так девственна, так нежна и чиста, но этот цветок огненной страсти будет царствовать над всеми другими, затмевая их, и едва ли кто сможет её не заметить. Её существование — соблазн. Кто устоит, чтоб не приблизиться к ней, не насладиться её совершенством, не вдохнуть чарующего аромата… И Гретхен перестала бы быть собою, если бы могла всё это осознать.
Она пребывала в уверенности, что всё так же точно, как и тогда, когда с нею рядом был Аристо, только теперь его место занял Ларт. Но это имеет значение лишь для неё, для Гретхен, и больше не касается никого. Её аристократическое воспитание в этом случае обнаруживало свои положительные стороны — она прекрасно умела скрывать свои подлинные чувства за доброжелательной улыбкой и безмятежным выражением лица.
С такой же улыбкой она смотрела на Ларта, слушала его смех и думала при этом: да как возможно быть нечеловеком до такой степени, чтобы желать убить этот голос, этот смех? Причинить ему нечеловеческие страдания, услышать мучительный стон — и не содрогнуться от содеянного? С безумной жестокостью рвать это прекрасное тело и при этом всё ещё оставаться человеком — возможно ли?
Эти мысли подступали к Гретхен опять и опять, и в какие-то минуты она пыталась даже отстраниться от них, потому что боялась потерять самообладание, а иной раз просто боялась, что от ужасной картины, со всей реальностью встающей перед её глазами, может лишиться чувств.
Гретхен и теперь с такой ясностью видела шрамы на теле Ларта, как будто только что закончилась та ужасная ночь, когда Грег Лекруж едва не убил Ларта, но сам погиб от клыков Урса. Она слышала голос крестьянина, давшего им приют в своем доме: «Э, парень, да на тебе живого места нет… Это в какой же переделке надо побывать…» Ей казалось, те ужасные рубцы и теперь причиняют боль Ларту — ведь её душу они терзают жестоко. И более всего хотелось ей невесомо прикоснуться своими пальцами к каждому свидетельству ужасных страданий, пожалеть, остудить, впитать в себя все боли. Ей казалось, что одним лишь прикосновением она могла принести Ларту облегчение и знала, что желанию её не суждено сбыться — никогда этого не случится. «Пожалеть Ларта? — горько усмехалась Гретхен сама над собой. — Да разве Ларт позволит кому-либо жалеть себя?»