о мучительных сомнениях Ивана и о его твёрдом решении
— Вот, Иванко, я всё рассказала, ни единой капельки не утаила… Сам видишь теперь — рано обеты да клятвы раздавать, может, я вовсе не той окажусь, с кем захочешь ты судьбу свою воедино слить.
Молчит Иван за спиной у Алёны, ни словечка ни молвит, будто и нет его. Алёна обхватила колени зябко, голову на них положила. Каждое мгновение Иванова молчания душу ей выстуживает. Вот зашелестел сухой травой — на Алёнины плечи вдруг свита легла, теплом его угретая. Иван за спиной глухо проговорил:
— Нет, не всё… Ещё одно скажи… Я-то нужен ли тебе буду?
— Иванко!..
— Нет, погоди. Не торопись. Хоть я, хоть другой кто-то. Нужен ли? Страшно мне, что я — только забава на время. Об чём говорила ты сейчас… Слаб я пред этим, мал… Хотел быть тебе опорой, заслоном пред бедой всякой. А тебе оно и не надобно. Потешишься любовью моей, как цацкой дешёвой, да и уйдёшь не оглянувшись…
Помедлила Алёна, потом заговорила:
— Не по кому никогда я душой не томилась. Не знала, что такое одиночество: если не с людьми вместе была, так вот с этим, — повела Алёна рукой. — Оно такое же живое, разумное… Порой человека мудрее. А потом ты пришёл. Ещё в лесу поняла, что я одна — всего-то половинка от целого. Вторая половина — ты, Иван. Правду ты сейчас сказал — не нужен мне кто-то, другой. Не будь тебя — ни к кому бы не кинулась от одиночества. И об ущербности своей не ведала бы. На беду себе.
Смолкла Алёна. Иван тоже молчал, смотрел в ожидании. И Алёна снова заговорила:
— Большая беда, коль человек любви не знает. Тогда её место займёт бесстрастность, потом равнодушие к чужой боли, к чужому несчастью… А потом сердце зачерствеет, вовсе бесчувственным станет. Вот чего боялась Велина, от такого пути меня остерегала. — Подняла лицо к Ивану. — Понимаешь ли ты теперь, что в тебе — спасение моё? Твоя любовь меня сбережёт, не даст ожесточиться, и не сбудутся беспокойства Велинины.
Иван за плечи её взял, к себе поднял, долгие мгновения глядел в глаза близкие. Потом вдруг обхватил, прижал крепко, зашептал с горячностью торопливой:
— Алёнушка, лада моя… И ты знай… сладкое, горькое ли, всё делить с тобой хочу. Я ведь тоже до тебя не знал, как пуста и безрадостна жизнь моя была. Любил ли кого — не знаю. А теперь любви во мне столько, что весь мир обнял бы. Вынь из меня её опять — чем жить останется? Хоть увечные тоже живут ведь, да разве жизнь это? Доживание сирое. Да… правда… думал я, что по-другому у нас будет. А теперь ровно облако нашло, и не знаешь, чего ждать от него — развеет его ветер без следа, иль загустеет оно, насупится и ненастьем обернётся. Только всё равно это облако ничего не переменит. Ты мне ещё дороже стала. Пусть и ненастье — переживём. Только вместе чтоб…
— Спасибо тебе, Иванко…
— За что меня-то благодаришь? — искренне удивился Иван.
— Будто не знаешь?
— Не знаю!
— А в таком разу я и не скажу, — улыбнулась Алёна.
— Это почему же?
— А загордишься сверх всякой меры! — рассмеялась Алёна и хотела ускользнуть из кольца рук Ивана, да он проворнее оказался, захлопнул ловушку.
— Э-э, нет! Отпущу, когда захочу.
— Не губи, человече. Сгожусь ещё.
— Скоро ты по-другому запела, хитрюга! Наперво скажи, чем гордиться мне, потом уж петь будешь. А я тогда погляжу ещё. Может, отпущу.
— Я передумала. Не хочу, чтоб отпускал!
— Ох, и лукавы же вы, Евины дочери!
Иван упал на спину, Алёну на себя уронил — встать не дал, руки за её спиной в замок сцепил.
— Жди завтра сватов, Алёна.
— Нет, Иван!
— Да, люба моя. Не стану я тебя слушать, да сроки надуманные выжидать. Раз нужны мы друг другу — чего же боле? Дурак бы я стал, коль ждал да опасался — кабы чего не вышло. С любой заботой вдвоём легче расправляться, вот мы и будем вдвоём, не по одиночке. Не перечь мне, уговорились?
Отстранилась Алёна, хотела сказать что-то, да, поглядев в лицо его, в глаза, только вздохнула тихо и счастливо, и опять щекой к груди его прижалась. Потом вдруг рассмеялась негромко своим мыслям.
— Об чём ты?
Потёрлась Алёна носом, сказала с улыбкой:
— Муженёк-то у меня строг будет — не приведи Господь!
Неправду сказала. Рассмеялась она из-за того, что вспомнила, как заявила Ярину, что никому не будет покорна, кроме воли Божьей.
— А ты думала! — самодовольно изрёк Иван. — По струночке ходить выучу!
И расхохотался, как встрепенулась Алёна, разрывая его объятия, забилась — да не тут-то было. Руки у Ивана и не шелохнулись, ровно каменные.
— Что, птица-синица? Раньше думать надо было, а теперь уж не трепыхайся.
Перевернулся, навис на Алёной.
— Не заметила птица-синица, как её в клетку заманили. А завтра я на эту клеточку ещё и замочек повешу. И никуда ты от меня не денешься, ведовочка моя. Будешь мне щи варить, дом прибирать, рубахи полоскать. Сознавайся немедля — будешь?
— Ой, буду! — с притворным покорством соглашается Алёна.
— То-то! Гляди у меня, жонка!
И тут, исхитрившись, пленённая Алёна куснула Ивана в шею! Охнул Иван:
— Да кого же это я словил? Птицу-синицу аль змеюку подколодную?!
— Вот-вот, гляди хорошо. Может, это как раз ты ровно слепой в ловушку идёшь?
— Может и иду. Да приманка больно завлекательна, я в ловушку за ней согласный. — Иван взял в ладони её лицо. — Как же хороша ты, любушка моя! Гляжу на тебя и наглядеться не могу. Всему дивлюсь без устали — и как брови хмуришь, и как смеёшься… Ты, как ларец с сокровищем, который судьба вдруг послала нищему и сирому. А он и глазом охватить всё сразу не может, и дух захватило от вида богачества такого несметного. Вот так же и у меня дыхание перехватывает от глаз твоих дивных, от губ, от кудрей непокорных. И поверить не могу, что моё это…
Склонился Иван низко, дыханием трогает щёки Алёнины, глаза… а она, словами его околдованная, уж и не знает, дыхание это или тёплые губы Ивана.
И хорошо ей, как никогда в жизни, закрыла глаза в сладостной неге, отдаваясь ласкам его бережным.
Уже потом, позже, у самой калитки Алёниной, Иван сказал:
— Постой. Всё спросить хочу… Ты вот сказывала, будто Велина тебя от силы твоей остерегала, а ты ей ответила, что никакой силы за собой не чуешь. Но с той поры много прошло. Дала она знать себя, сила твоя?
— Да, — уронила Алёна коротко и замолчала. Иван ждал терпеливо.
— Нежданно вырвалась, — медленно заговорила Алёна. — И испугала меня.
— Как оно было?
— Помнишь, драку разнимали? Ярин тогда при всех упрекал, что присуху, мол, на него навела.
— Как не помнить. Говорил он что-то про Велинину избушку ещё. Давно у меня на языке вертится — спросить, про что это было говорено, да неловко, — вроде обидное для тебя.
— Да какая обида, Иванко? В другой раз не держи на сердце. Охота спросить — спрашивай. А с Ярином… Случилось это в день похорон Велины… — начала Алёна пересказывать её встречу с Ярином, воспоминание о которой и до сей поры тревожило, как болезненная заноза, задетая ненароком.
— …Вот, вроде бы, на сторонний взгляд, и всё, — закончила она недолгий свой рассказ. — Да только Ярин не понял тогда, как близко смерть к нему подходила, я же его чуть было не спалила. А ведь вовсе не желала ему погибели, ничего не сделала для этого. Единственное — впервой лютой ненавистью к человеку переполнилась, и этого оказалось больше чем надо — тёмная сила во мне поднялась, разум затмила. На его счастье — да и на своё тоже, опамятовала, удержалась. А как, сама не знаю. Отпустила его, прогнала. В тот день было мне сильно страшно. Я, всегда цельная, понятная самой себе, будто на две части разломилась. И поняла, что другую часть себя — тёмную, опасную, совсем не знаю. Это всё равно, как иметь внутри себя врага. Знать, что он могуч и страшен, и только ждёт, когда слабину в чём-нито допустишь. В тот день я поняла, про какую узду Велина говорила. — Алёна усмехнулась: — К чести сказать, с того случая воли этому зверю я больше ни разу ни дала. Хоть Ярин ни мало к тому постарался.
— И я тоже. Я, может, ещё поболе Ярина… — виновато сказал Иван, обнял Алёну, прижал. — Бедная ты моя, Алёнушка. Чем больше узнаю тебя, тем больше жалею. Как бы хотел помощником тебе быть и надёжой в деле любом! Если б мог под твой крест своё плечо подставить! Неужто всю жизнь буду рядом лишь бессильным попутчиком?
— Ой, и глупый ты, Иванко! Любовь никогда не беcсильна. И твоя доброта, свет души твоей моими стали. Я ведь теперь вдвое сильней против того зла! Вот за это говорила я тебе спасибо там, у озера, — широко улыбнулась Алёна. — А ты не понял, глупенький мой! Какой же ты бессильный попутчик?