в которой Алёна девятнадцатый свой рассвет встречает
И говорить не надо про то, будто тревоги Ивановы вовсе Алёну не трогали. Только чувствам её столь тесно в душе было, что Алёна будто в лихорадке горела: то в холодные сомнения, то в жар ликования кидало. Голову будто дурман-травой обнесло, и вся Алёна уже не здесь была, не по земле ходила. Как бы стронулось всё со своего привычного места, сместилось, и стала видна Алёне другая сторона обыденных вещей, доселе неведомая. Приоткрылся ей иной мир — чарующий, сулящий дива и открытия чудные. И стояла Алёна на перекрестье — уже не на прежней дороге, но ещё не на новой.
Матери Алёна о намерениях своих ничего не сказала. Знала, что поутру, найдя пустой дочерину постель, матушка не удивится — рассветы частенько Алёну в лугах аль в рощах заставали. Потом матушка будет думать, что Алёна у Ивана хлопочет, а к вечеру, если и наведается к нему узнать, куда дочка запропала, так Иванко найдёт что сказать. Не хотела Алёна объяснять матери то, что и объяснить затруднительно, да и пользы из этого никакой — растревожится матушка, угнездятся в душе её беспокойства. Как часто незнание благодатно укрывает нас от терзаний и мук.
…Ночь Алёне то ли длинна показалась, то ли коротка — сама она не знала. Да и ночь ли то была, или чарующий мрак тайны за волшебной дверью? Надо сделать в неё только шаг… Но время ещё не приспело, и ожидание в Алёне струной звенело.
В самый глубокий час, когда об утре ещё и не думается, угадала Алёна перелом ночи. Бесшумной тенью поднялась с постели — ни то что матушка, даже мышка её не услыхала, всё так же увлечённо хрустела в углу припасённым сухариком.
Ночь полнолуния, как ей и надлежало, была светлой, ясной. Висела в воздухе звонкая прозрачность, а может, это холодный лунный свет напитал его. Звёзд было несметно, как золотой песок щедрыми пригоршнями разбросали. Круглая большая луна плоский лик миру являла. Только глядеть на неё некому было — всё спало, забыв о дневных заботах, освободившись на короткие часы ото всех тревог. Ан нет, не все спали… Алёна повела глазами туда, где за огородами и садами, за ночью стояла облитая лунным светом заветная избушка. «Спи, Иванко, день ещё долгим будет, намаешься. Но теперь — спи». Алёна не видит, но знает, как под песню сверчка запечного, нисходит на Ивана благословенное забытьё.
Сонными деревенскими улицами вышла Алёна за околицу. Потом след её потянулся через седые росные поляны…
Времени вовсе чуток прошло, а сумрак ночной растаял, сменился белой пеленой тумана. Тихие деревья стояли, утонув в молоке по пояс, поднимались из молочного потопа острова — круглые спины нахохленных кустов.
Удивительное началось, когда в рассветную зорю окунулось солнце и брызнуло на землю первыми лучами. Увидела Алёна, как заиграли капельки росы, сразу — несчетное число их увидала. Сколь рассветов Алёна в лугах да рощах встречала, но такое видела впервой. Как будто махонькие самые звёздочки в траву попадали, затаились там, а теперь откликнулись солнцу, замерцали в ответ ему. Многоцветное сияние разгоралось над травами. И туман ему помехой не был — сам засветился, пронизанный сверху слабыми ещё солнечными лучами и снизу — радостным, переливчатым сиянием росинок-звёздочек. Их свет был живым. Росяные капельки текли по листам в ложбинках-прожилках, радостно сталкивались друг с другом, сливались в одно; дрожали, будто от смеха; срывались с края листа и, алмазно сверкнув, прыгали вниз, где ещё таился сумрак, желая осветить его.
А ещё удивительнее было другое. Видела Алёна то, что с нею рядом происходило. Но одновременно видела весь луг и каждую травинку на нём. И соседний луг. И самые-самые дальние. Стоило только подумать про них, пожелать увидеть, и тотчас открывались они взору, будто в один момент оказывалась Алёна на том дальнем лугу. Тогда она могла заглянуть в огромные сетчатые глаза стрекозы, что застыла неподвижно и сонно на высоком стебле на самых далеких полянах.
Диковинно это Алёне было, и долго забавлялась она тем, что мысленным взором своим уходила далёко-далёко. Глядела то с высоты, то низко к корням опускалась в мир козявок малых.
Меж тем туман редел, таял под солнечными лучами. И скоро ясным чистым светом был залит весь мир. От ночного безмолвия и следа не осталось — просторно разносился птичий щебет, деловитое жужжание пчёл, шмеля тяжёлое гудение. Алёнин же слух столь тонким сделался, что могла она услышать не только, как мышка в траве прошмыгнула, но и топоток маленьких лапок по земляным ходам; слышала сухой шелест прозрачных стрекозиных крыльев.
Там, где человек увидел бы пёстрый цветущий луг или просторную светлую рощу, открылась Алёне необъятная Вселенная с её обитателями. Вместо сплетения трав и копошения букашек, явились Алёне полноправные представители мира, где нет малых и великих, но каждый равен всем, у всякого своё лицо, нрав и назначение.