в которой Алёна оплакивает себя
То, что в следующую секунду случилось, опять ввергло Алёну в сомнение: волей-неволей подумалось: а может, не было ничего? может, мороком дурным голову обнесло, и в миги короткие, как во сне бывает, прожила она события, которых вовсе не было? может, она ещё только-только вышла из чащи лесной и стоит, смотрит на спящий омут сквозь колючие ветки ёлок. Почти всё, как было. Ох, нет, не всё! Она сама другая уж…
Не уколоть рук об зелёные иголки, отводя ветки с пути, и ног не замочить студёной росой… Потому что не ноги несут её на край омута. Лишь тень помышления коснулась её, и она уж у самой воды. Ещё одно невысказанное желание — и, как слеза, прозрачной до донышка сделалась вода омута, каждую травинку под водой разглядеть можно. Да, правду сказал голос: тела Алёниного здесь больше нет, отдал омут нежданную добычу.
А следующее мгновение, повинуясь тому, куда устремилась она всем бесплотным существом своим, подхватило и унесло её далеко, прочь от глухого омута-колдуна, и незримым духом склонилась она над Иваном… И полыхнуло желание, ослепив разум: вот тело Алёны под пестротканным рядном, как недавно покинутый дом. Что стоит вернуться в него?! И опять обретёт он живое человеческое тепло!
— Нет, Алёна! — встрепенулась она от беспокойного предостережения. — Не подумавши, беды натворишь! Из мёртвых к живым возврату нет. Нельзя, Алёна!
То правда… с горечью согласилась Алёна со своим осторожным и незримым собеседником. И осталась глядеть на Ивана со стороны. Вся душа к нему тянулась — тронуть волосы ласковым теплом, утешить, хоть бы малый намёк на надежду дать, мол, не сгинула без следа Алёнушка… Иван вдруг голову вскинул, глаза метнулись, будто искали кого-то… Отпрянула Алёна.
— Не надо… не смущай ты душу его… не испытывай разум. Оставь его.
Со стоном, будто душа её пополам рвалась, отстранилась Алёна, отпустила любимого. Глядела вослед, как уходят подводы в лесной сумрак, ползущий из-под мохнатых лап вековых елей.
Потом устремилась Алёна к другой душе, оцепеневшей в жутком ожидании — и в миг единый далеко опередила подводы с их печальным грузом.
Матушка стояла, безотрывно глядя туда, где таяла в сумрачной дали светлая лента дороги. Непереносимая мука неизвестности привела её сюда, далеко за околицу, от жалостливых слов, от сочувствующих глаз, которые будто и тайком, украдкой касались её, но ранили пребольно. Плела мать безотрывную нить молитвы-мольбы, а сердце кровью горячей омывалось, как кипятком: «Напрасная мольба…» И мать гнала прочь страшное предчувствие: «Жива! Жива доченька моя! Неправда всё! Боже, милостив будь!..»
Лицо её закаменело, слёзы не туманили материных глаз, горе выжигало их. И тянулась она из последних сил, не сгибая плеч под каменной ношей страшного ожидания.
— Мама… Матушка…
Задохнулась мать резким, как всхлип вздохом, вскинула глаза, оторвавшись от дали.
— Доню моя!..
— Заплачь по мне, мама…
Покачнулась мать, враз ослабев, закрыла глаза, и покатились из-под век слёзы горькие и жгучие, как сок, что роняет на землю плакун-трава… И Алёна стенала с нею вместе, гладила седые волосы, мокрые щеки… На сей раз Голос молчал.