где Филька делает последний выбор
Дожди как-то незаметно превратились в снежную порошу, и однажды поутру люди, просыпаясь, удивлены были необычно ясным светом, вливавшимся в окошки. Глянули, а там бело! Пока спали, зима гостьей заявилась, да уж и расхозяйничалась, прибралась на свой вкус и лад. Сельчане дивились на раннюю гостью, а старики обещали, что все приметы указывают: после столь короткой осени жди столь же необычайно раннюю и дружную весну.
Морозы тоже не заставили ждать, взялись выхваляться, силу свою казать, укрощая строптивую Лебедянку. Споначалу закраинами ледяными обложили её для пробы, а после поднатужились, да и кинули от берега до берега хрустальный покров, смирили речку, как кобылку норовистую шёлковыми путами стреножили.
Ночи опускались на Лебяжье рано и стояли ясные, звёздные, светлые после осенней непроглядной мглы. От морозцев казались они прозрачными и звонкими, сам воздух был похож на хрусталь.
В начале одной такой ночи Филька, как обычно, пришёл ко двору Ярина. Тот вскоре вышел, застёгивая на ходу лёгкий дублёный полушубок.
— Куда закатимся? — спросил он дружка и, глянув на него, засмеялся: — Ну-ну, чего ты там придумал с такой лукавой рожей?
У Фильки и впрямь, глаза блестели, как масляные, и на лице будто кто выписал саму блудливость.
— От тебя и хошь, да не утаишься, — хохотнул Филька. — Счас, только вышел к тебе идти, а из соседнего двора Васёнка вывернулась, с вёдрами. «Проходи, — говорит, — дядя Филипп, не буду тебе дорогу с пустыми вёдрами засекать». «Дядя»! — опять хохотнул Филька. — Спрашиваю, куда так поздно? «Воды, — говорит, — не успела засветло принесть».
— Ну дак и к чему ты этот сказ ведёшь?
— Я уж на неё с лета поглядываю. Всё девчонкой сопливой бегала, и враз девкой обернулась. Тако добро пропадает.
Теперь и Ярин засмеялся.
— Дак куда мы с ней?
— А хатёнка Михаськина? В улице последняя, на отшибе. Хоть и кричать станет, так кто услышит? Ты иди печку затопи, а я мигом.
— Управишься один?
— А то!
Приятели разошлись, предвкушая скорую забаву. Филька заторопился к реке догонять соседскую дочку. Узким проулком вышел на тропинку, пролёгшую сквозь нетронутый снежный целик к речке, и в конце её увидел девушку. Она как раз ступила на ровный лёд. Фильке видна была тёмная лунка проруби в нескольких шагах от берега, здесь и воду черпали, и скотину поили. И тут Филька удивился — Васёнка прошла мимо проруби, пошла дальше, на реку.
— Эй! — забеспокоился Филька и наподдал ходу. — Васёнка! Ты куда?
Лед ещё не окреп, потому остерегались, ходили только у края. Девушка не обернулась, и Филька понёсся к речке уже во всю прыть.
— Стой, Васёна! Провалишься, дура! — Тут ему пришло в голову, что девчонка непонятно как догадалась про их намерения и убегает от него. — Да не трону я тебя, дурная, вернись счас же!
Про себя Филька успел хихикнуть: «Вовсе даже не трону!»
Девушка вроде и не торопилась, а уже отошла-таки от берега.
«Убежит ведь, поганка такая», — забеспокоился Филька и почувствовал, как ноги заскользили по вылизанном ветром свежему льду. Филька торопился настигнуть беглянку, пока она не отошла далеко от берега.
…Васёнка удивилась, когда сосед полным ходом пронёсся мимо неё к реке, её же будто и не заметил. Приостановилась, с недоумением глядя ему вслед. Он что-то кричал неразборчиво на бегу, махал руками. Васёна внимательно поглядела на речку — может, она кого не заметила в потёмках? Но нет, речка, льдом скованная, пуста была. А Филипп уж во всю прыть нёсся. Девушка забеспокоилась:
— Дядя Филипп! Остановись!
Он не услышал, не сбавляя ходу на лёд вылетел.
…Ноги скользили, но Филька ловко держался на них и даже шагу скорого не замедлил. Васька уже вот, Филька руку протянул схватить чтоб… И тут застучало что-то, будто в окошко: тук-тук. Опешил Филька — какое такое окошко посередине речки? А оно опять: тут-тук! Снизу! Из-под ног! Сквозь чистый прозрачный ледок из воды глядит на него Алёна холодно и вдруг пальчиком строго так погрозила… И глазами зеленущими держит-держит… Тут ноги Фильке вдруг припекло так, будто в печь раскалённую их сунул. Взвизгнул Филька, рванулся всем телом из зелёных пут, подпрыгнул аж, да и ухнул в воду с головой, пробив обеимя ногами некрепкий лёд.
Васёнка на берегу взвизгула отчаянно и, роняя коромысло с плеч, опрокидывая вёдра, кинулась к ближнему двору людей звать.
…Ярин растопил печку, щедро дровец накидал в зев её. На двор к поленнице лень было идти, так он табуретки разломал, в них дерево хорошее, сухое, жарко взялось. Со стола всю дрянь смахнул на пол, в подпечек запинал. Огляделся, покривился — а, сойдёт. Заглянул в печь, дрова кочерёжкой пошевелил. Повернулся… И глаза сами собой сощурились, полыхнули люто.
На лавке, в простенке оконном сидела Алёна, строго руки на коленях сложив. На Ярина не глядела. Огонь отражался в её глазах, и плескались в них зелёные сполохи.
— Явилась! — скривил губы Ярин. — Чего надо?
Алёна медленно повернула к нему лицо, и сердце у Ярина нехорошо заныло. Лицо у Алёны было столь бесстрастно, будто… у мертвой. А глаза… Куда и зелень их девалась. Алёниными глазами глядела на Ярина та чёрная бездна, в которую он однажды уже глянул, и после много длинных ночей без сна ворочался, спать не мог.
— Иди на речку. Дружка своего поищи, — издаля, из лютой нежити этой дошли до Ярина слова. Голову чёрным дурманом обнесло, закружилась, будто и вправду над бездной стоял.
Ярин переглотнул судорожно, руку, свинцом налитую, до глаз дотянул, загородил их ладонью. Когда оклемался мал-мало, набрался сил глаза открыть — опять один был в избёнке. И не зная ещё, привиделось аль вправду было, ломанулся в двери спиной вперёд, мало что с петель их не сдёрнул.
На берегу Лебедянки народ толпился, гудел растревожено. Глаза Ярина выхватили из толпы девчонку Васёнку. Всхлипывая, она торопливо рассказывала, видать, уж не по первому разу:
— …мимо меня пробежал и так, бегом на серёдку и выскочил! Я кричала, звала — даже не глянул, — девушка всхлипнула. — А потом так… враз прям в воду ушёл… был и нету! Ой, мамочки… зачем он? Жалко-то как!
Пряча дрожащие руки в карманах, Ярин не удержался, на миг ощерил зубы в каком-то диком оскале: ей жалко! Смех рвался изнутри, но его Ярин скрутил и запихнул поглубже. Ещё расхохотаться осталось!
Далеко от берега во льду хорошо был виден небольшой пролом, в нём темнела вода. До Ярина долетали обрывки разговоров:
— Видать сразу затянуло, ни разу и не вскинулся. Вишь, кака дыра маленькая, края не обломаны…
— Да где тепереча… до моря самого понесёт.
— К Варваре идти кому? Не знает… горе-то…
— Горе, что и говорить, а только, можа, и к добру Бог прибрал…
— Право слово, оно и так горе было, и так. Како из них легше, ещё подумаешь.
— Отплачет, отгорюет да молиться станет за сынка беспутного, тако и легше матери станет.
— Вот тоже стоит… ишшо такой же… а то и похлещще…
Ярин круто обернулся, отыскивая говоруна, но на лицах, к нему повёрнутых, было одинаковое осуждение и отчуждение. Ярин опять злобно оскалился в эти лица, с удовлетворением заметил, как переменились они. «Рыкнуть ещё, так живо хвосты бы поджали», — подумал злорадно, отвернулся к ним спиной и пошёл прочь.