о том, как Алёна против воли даёт Ярину обещание
Будто через кривые зеркала глядели друг на дружку Иван с Алёной. И в злой той кривизне бесследно терялась истина, а наружу выходило чужое, напускное. И видели они не то, слышали не то, и делали не то, что сердца велели. И ведь знала Алёна, душою всею чуяла, вот он, судьбою суждённый. Но ещё лежала на душе обида горькая, недоумение. И ушло это знание глубоко-губоко, на самое донышко сердца, придавленное обидой, как гнётом. Алёна словно и забыла про то, о чём пела ей и ликовала душа в утреннем лесу, полном солнечного света и птичьих песен. Да, бывало, удивляла Алёна сельчан своей мудростью не по годам великой. Но теперь разум её оказался полонённым любовью и ненавистью. И равно боролась Алёна как с пленом любви, так и с пленом ненависти. И с равным неуспехом.
Всей душою тянулась она к светлоликой судьбе своей, но дни Алёнины и ночи наполнились теперь горечью, чей полынной вкус был ей раньше не ведом. И ещё досадно было Алёне, что не умеет скрыть она этих чувств своих, потому что мать спросила однажды вечером за ужином:
— Что творится с тобой, доню моя?
— Про что ты, матушка?
— Про печаль в глазах, про смех неискренний.
— Ох, мама, увидала ты чего и нет вовсе, — улыбнулась Алёна.
— А я не глазами вижу. Когда тебе нехорошо, и у меня на сердце камень лежит.
— Да нет же, матушка, хорошо всё, выкинь ты этот камень. А печали мои ты знаешь — идут люди, будто могу я их беды и недуги рукою отвести. А я могу так мало. И знаю, что так правильно, так надо, а каждый раз забываю, и каждый раз хочу, чтоб ушёл от меня человек здоровым и счастливым. Устала, наверно, от чужих горестей.
— Странные слова ты говоришь, Алёна. Почему же правильно не иметь силы помочь?
— Господь создал тело, а не недуг. А уж калечит это совершенное Божье творение сам человек. Хворь ведь не приходит со стороны. В человеке она рождается, человеческим грехом сотворённая.
— Погоди, Алёна. Да ведь хвороба — наказание Господне человеку по грехам его.
— Нет, — покачала Алёна головой. — Никто её не посылает. Каждый сам себе её творит, потом страдает. Убери грех — не станет хворей. Вот то-то и больно мне, что не могу я хворь изжить. Вырвать корень её способен лишь сам страдалец. Но я не могу научить его, заставить поверить в истинность моих слов — болит душа, пребывая в сиротстве. Он ведь не поучений от меня ждёт, а чтоб его страдание кончилось, чтоб я вот сейчас ему помогла, боль его утишила.
— Да если ты знаешь, что усилия твои столь бессмысленны, зачем идёшь, когда зовут?! Душу рвёшь за каждого?
— Не знаю, матушка. Бог знал, зачем дал мне мои таланты. И разве бессмысленную жизнь прожила Велина? Может быть, получая некоторое облегчение, человек получает последнюю отсрочку? Получает время, чтоб задуматься о себе, о своей жизни. Задуматься, как много и как легко теряет и как долго мучается после. А ведь кажется, столь мало надо, чтоб избегнуть мучений, всего-то — любви больше в душе своей иметь. Хворям разным несть числа, а причина у всех одна-единственная — скудость любви.
Заговорила Алёна мать, увела от вопроса, на который и сама себе ответить не хотела. Её саму сейчас снедали недобрые чувства. Любила ли она Ивана? А если любила, почему так горька любовь её, почему точит печалью? Иль любовь не перестает быть собою, даже когда солона от слёз и пустынно безрадостна? Да так ли уж безрадостна? Может быть, несчастливая любовь для того бывает, чтоб научился человек ценить малые радости: возможность видеть любимого, быть рядом. Хоть и не с ним, но рядом. Радоваться тому лишь, что он есть.
В сладостной боли сжималось сердце Алёны, когда доводилось нечаянно увидеть Ивана, встретиться с ним невзначай. Но боли этой она никому не отдала бы.
На Велинино озеро Алёна больше не ходила, хоть и тянуло туда. А вот за околицей виделись почитай каждый вечер. Иван чаще всего приходил вместе с Любицей. Алёне невдомёк, что Любица нарочно поджидает-высматривает его, да в нужную минуту будто бы случайно выходит из ворот на дорогу — с Иваном вместе пройтись. Ивану хитрости её неуклюжие все на виду, как на раскрытой ладоне лежат. Но снисходительно улыбнуться над ними он разрешал себе только в душе. Отчего радость не подарить, если Любица прям светится вся от неё? И он всякий раз «удивлялся» нежданной встрече. Но хоть липла к нему девица, Иван её простодушием не пользовался, был с нею, как со всеми девушками. Ан, нет, не со всеми — Алёну выделял. С другими он мог хохотать беззаботно, на шутки да подначки лихо отвечать. Иван за словом в карман не лез, на любую подковырку ответить умел. Бывало, распалятся противницы в словесном состязании с парнями, так Иван за всех отговориться мог. У девиц и слова уж кончатся, в запале примутся они донимать его дразнилками — смеётся Иван над их бессилием его уязвить. И посередь смеха да веселья — острый короткий взгляд на Алёну. Другой совсем, будто в ту же минуту вовсе не он девиц в кучу-малу валит, да барахтается в ней же.
Всего и надо им было бы — искренним словом перемолвиться. Но Алёна горда была и от любви своей той же гордости требовала. Никогда и никого ни о чём не просила, а уж о любви — тем боле. Иван же видел одно — в Алёне Ярин души не чает. И Ярин не чета ему — бездомному, безродному пастуху. За такого любая пойдёт. Любая… Да Алёна-то не любая. Ей-то Яринова любовь в радость ли? Этого Иван понять не мог. Ясно, что меж этих двоих ровно кошка пробежала. Ну, нашла коса на камень, да такое с кем не случается? С ним она вон тоже неприветлива — глаза холодом обдают. В лесу да у озера другая она, весёлая, смешливая была. Теперь же — надменна и строга. Не будь тех первых встреч, Иван бы подумал: «Экая спесивая девка!»
Ярин тоже на игрища приходил. Стал он прежним опять, покорным и несчастным. Всегда поблизости от Алёны, но как вроде на два шага сзади. И это лыко тоже в строку было — а как ему вести себя после той размолвки, которой Иван свидетелем был? Только покорно ожидать, когда прощён будет. Алёна же его вовсе не замечала. И лишь когда заговорить с ней пытался, приблизиться — предостерегала колючим взглядом. Строптивость да неуступчивость Алёнины тоже Ярину на руку были. Люди хоть и не торопились осуждать Алёну, а всё ж Ярину сочувствовали. Да и как не пожалеть его, когда, забывшись вроде, смотрел он на неласковую любовь свою, а в красивых цыганских глазах его столько тоски неизбывной стыло…
А потом вот что случилось. Перестал Ярин за околицу приходить. Один вечер нет и другой, и третий. Да уж в самый первый известно стало — в загул опять парень ударился. И теперь ловила Алёна осуждающие взгляды, понимала, её винят в том, что Ярин опять с пути сбился. Трогали её эти взгляды? Пожалуй, не сильно. Не знала она за собой вины. И вот в третий вечер, поздно уж, переполошил всех крик истошный, а потом на свет костра девица выбежала:
— Ой, зарезал! Помогите, Христа ради! Скорей!
— Да кто зарезал?! Кого? Где?
— Там! Там! Ярин! Ой, да скорее же!
Подхватились, побежали гурьбой за вестницей недоброй.
И впрямь, насмерть сцепился Ярин с какими-то чужаками. Тех четверо. Правда один в стороне уже валялся, но трое других окружили Ярина с кольями. Он, в разорванной рубахе, кровью испятнанной, нож из руки в руку перекидывал, в серёдке крутился, как волк молодой огрызался. Глаза диким огнём сверкали, зубы блестели в оскале.
Парни, подскочивши, чужаков-то похватали, колья отобрали, за руки, за плечи держали. А те в запале яростном хоть и противились грубой хватке, да в драку не особо рвались.
— Вы лучше своего бешеного держите! — выкрикнул один. — Он у вас, должно, на голову хворый! Пёс бешеный!
А Ярин из круга выпрыгнул, никого к себе близко не подпускал, выставив нож перед собой, куражился пьяно:
— Ну, подходи! Подходи!
— Ярин, уймись, — шагнул к нему один из парней.
Резким выпадом Ярин метнулся в его сторону, парень едва успел отскочить, плюнул с досадой:
— Вот дурак!
— Ещё кто?! Давай! — сверкал зубами Ярин.
— Да ну его, дурака пьяного, — сказал кто-то. — Пошли.
— Его нельзя так оставить, беды наделает, — возразил нерешительный голос.
— Охота тебе на нож? Иди.
В стороне на траве заворочался четвёртый из чужаков, лежавший доселе недвижно, попытался встать. Ярин вдруг подскочил к нему, ударил ногой, опять опрокинул навзничь.
— Ах ты, собака! — рванулись к нему товарищи поверженного, но не вырвались из крепко державших рук. — Да что вы смотрите?! А ну, пусти!
Ярин наступил ногой на грудь лежащего, приставил к горлу острие ножа.
— Алёна! — вцепилась ей в плечо девушка рядом. — Да что ты смотришь?! Порешит ведь парня-то!
Алёна шагнула вперёд. Чья-то рука, — она не обернулась, но показалось — Ивана — схватила, дёрнула назад. Она с досадой стряхнула эту руку, — меньше всего надо сейчас Ивану вмешиваться. Решительно к Ярину подошла.
— Опомнись, Ярин.
— А-а-а, и ты здесь!
— Дай мне нож.
— Зачем тебе мой нож, Алёна? Ты и без ножа душу из меня вынула и раскромсала.
— Оставь этого человека, он ни при чём.
— Правда твоя, на нём вины нету. Ты ведь хорошо знаешь, кто при чём, правда? Ты, ведьма! Присуху на меня навела, там, в избушке старухиной! Отпусти! Жизни мне нету! Дай дышать вольно!
Спиной Алёна слышит, как затихли, замерли там, сзади. Сдерживая гнев, резко руку протянула, приказала коротко и требовательно:
— Нож!
Ярин вдруг схватил крепко за руку, к себе дёрнул.
— Отдам. Если при всех сейчас кое-что мне пообещаешь.
Алёна сзади возню услышала, обернулась на миг — Любица на Иване повисла, увещевает торопливо, шёпотом. И Алёна заторопилась, нельзя, чтобы Иван вступился за неё, заступник ей не нужен, только испортит всё.
— Ну? Говори.
— Не пугайся. Не попрошу я у тебя ни любви сердечной, ни ночей страстных. Мне немного надо — не гони меня как собаку, не шарахайся, как от прокажённого. Будь, как с другими.
Медлит Алёна. Не хочет она никаких обязательств перед Ярином брать.
— И это много? — с тяжёлой усмешкой смотрит Ярин. — Ох, Алёна! Гляди. Я до краю дошёл. Мне уж всё одно — иль себя порешу, иль другого кого. И грех этот страшный только наполовину моим будет.
Сузила Алёна глаза по-недоброму.
— Обещаю.
Посмотрела вниз, на лежащего.
— Чем ты его? Ножом?
— Да хлипкий какой-то, — широко улыбнулся Ярин. — Кулаком раз вдарил, он и валяется по сю пору.
— Иди домой. Проспись.
Повернулась Алёна и от всех прочь, в ночь чёрную ушла.