Соседку он встретил у подъезда.
— Как Ксюша? — сочувственно спросила она.
— Плохо. Не знаю, что с ней делать. Зайдите как-нибудь минут на 15−20, может, с вами, с женщиной ей легче будет.
— Зайду-зайду, как же… Я и сама хотела, да неловко как-то…
Соседка пришла посидеть, поговорить и эти полчаса были для Ксени мучительны. Провожая женщину, Арвид извинился за неразговорчивость и замкнутость Ксении.
— Ах, что вы, что вы! Да я же понимаю все… Бедная Ксюша…
Арвид встал в дверях ее комнаты, прислонился плечом к косяку.
— Поехали ко мне в «Приют». Тебе ведь не нужны подобные визиты? А там ты сможешь жить затворницей, если того захочешь.
Арвид схитрил, «подставив» эту женщину. Он интуитивно чувствовал, что Ксене лучше будет в другой обстановке, а не здесь, где каждая вещь кричит ей об Олеге, и воспоминания бьют без промаха, занозами вонзаются, безжалостно полосуют обнаженную ее душу, которая и без того один сплошной нерв. Ей будет лучше в тишине и покое «Приюта». Кроме того, здесь он неизбежно, хоть на короткое время, но должен оставлять ее одну в квартире, чего Арвиду очень не хотелось делать. В «Приюте» же она постоянно будет под незаметным, ненавязчивым присмотром. Но он боялся, что предложи он поехать с ним, она откажется. Теперь, сразу после тягостного визита, предложение Арвида попало на благодатную почву.
А на базе их ждали. После звонка Арвида для Ксении приготовили комнату рядом с комнатой директора. По его распоряжению Сан Саныч сделал между ними двери в смежной стене.
По ночам Ксеня кричала. Она не могла сама вырваться из паутины кошмаров, и Арвид будил ее. Она тяжело отходила от сонной одури — видимо, успокоительные препараты давали и снотворный эффект. Не до конца стряхнув сон, она скоро снова погружалась в него, и все повторялось…
Потом Арвид перестал ее будить. Он просто брал ее на руки, как ребенка. И она — маленькая, исхудавшая, легонькая, как девочка — затихала, согретая его теплом, окутанная его нежностью. С лица уходило выражение муки, черты его смягчались — кошмар оставлял ее. Ксения спала, доверчиво прильнув щекой к его груди. Арвид ласкал взглядом каждую черточку, беззвучно шептал ей о том, как он любит ее, что в целом мире она такая одна и ничто ему не заменит ее глаз, ее голоса, ее любви… И что вдвоем они справятся с этой бедой, только вдвоем… Нередко он до утра стерег ее сон, дремал в кресле рядом, уходил на рассвете.
Ксюша ничего этого не знала, и никакие, даже смутные воспоминания не беспокоили ее. Она лишь думала с облегчением, что кошмары, кажется, уходят и со временем вовсе перестанут ее мучить.
…Слова Арвида о том, что она может жить затворницей, к сожалению, имели для нее буквальное значение. Долгое время Ксения вообще не выходила из своей комнаты. Она часами смотрела по видео мультфильмы: с серьезным, неулыбчивым лицом не отрывала глаз от экрана телевизора, бездумно наблюдая веселые перипетии нарисованных героев.
Или так же, часами могла лежать в ванной, глядя перед собой обращенными вовнутрь глазами… В первый же раз, когда Ксеня вошла в ванную и щелкнула замком, Арвид постучал в запертую дверь. Ксения открыла, и он попросил, чтобы она не запирала двери.
— Я к тебе не войду, но дверь пусть будет приоткрыта. Договорились?
— Нет.
— Тогда я сломаю замок.
Ксения только усмехнулась криво.
— Я не стану резать себе вены… И я не люблю дверей нараспашку.
Она вошла в ванную, и замок защелкнулся. Арвид укоризненно проговорил:
— Ксюш, ну ты, право, как ребенок…
— Оставь меня!
— Отойди от двери, стукнуть может, — сказал Арвид и ударил ногой по замку, — дверь распахнулась.
Бледная, она прижалась к стене, губы дрожали.
— Ох, Ксюша… — покачал Арвид головой и, прикрыв двери, ушел.
Хоть и стремилась Ксения к уединению в своей комнате, как раненый зверь забивается в нору, но все же совсем избежать общения с немногочисленными обитателями «Приюта» ей не удавалось. Иной раз Полине Тимофеевне или Тамаре приходилось принести ей обед, то Сан Саныч приходил прочистить каминную трубу, что-то починить по мелочи. С разговорами они к ней не лезли, не развлекали и непрошеного сочувствия не навязывали. И все же они изменяли ее ощущение себя в доме: не одинокий, истекающий кровью зверь, а частица маленькой доброй семьи, и рядом — чуткие, заботливые люди. Они всегда рядом, только позови, помощь не замедлит прийти. Забота их проявлялась постоянно, и если даже Ксения не особенно замечала ее, то атмосферу бережного внимания она, помимо своей воли, чувствовала.
Полинину кухню она уже знала. И когда в ее тарелках оказывалось что-то особенно лакомое, нетрудно было заключить, для кого предназначены произведения столь тонкого кухарского искусства. Не для Сан Саныча, не для Тамары и даже не для «Евгения Павловича» под руками Полины рождались кондитерские шедевры, которые в магазине «Торты — пирожные» можно было разве что на заказ лишь приобрести.
А особая улыбка язвительного насмешника Сан Саныча? На его острый язык даже Арвид не рисковал попадать. И никто кроме Ксении не увидел, как преображает его грубоватое лицо робкая, добрая улыбка, немножко виноватая и стеснительная оттого, что он уже и разучился так улыбаться в последние годы, когда жизнь била его, как нелюбимого пасынка, и из ценного работника, мастера на все руки он превратился в спивающегося бомжа. Таким и нашел его Арвид. Тогда Сан Саныч уже не улыбался, огрызался еще разве что, злобно скаля зубы…
Тамара… Как-то она принесла ужин, потому что Арвида не было дома, отлучился по должностным делам. Ксения после ванны расчесывала волосы. Она кивнула в ответ на приветствие и больше не обращала внимания на тихую женщину, накрывающую стол. И вдруг услышала:
— Ах, зачем ты так… — негромкий возглас прозвучал, когда Ксения нетерпеливо дернула запутавшуюся расческу. Недоуменно обернулась.
— Зачем ты так? — повторила Тамара. — У тебя прекрасные волосы… Знаешь, я еще когда в первый раз тебе увидела, поразилась — у моей сестры были такие же волосы…
Ксения вдруг увидела, что глаза женщины влажно блеснули.
— Что с тобой? — чуть нахмурилась она.
— А!.. — Тамара улыбнулась, быстро провела рукой по глазам. — Ничего, не обращай внимания. — Она рассмеялась: — Я вообще, ужасная плакса, и над книжками плачу, и в кино.
Чуть помедлив, Ксюша отвернулась к зеркалу. Сзади снова зазвенели столовые приборы, потом стало тихо, и неожиданно Тамара спросила:
— Ксюша… можно я твои волосы расчешу. Я любила сестре расчесывать… У нее тоже, — Тамара чуть улыбнулась, — как у тебя, терпения не хватало…
Ксении не особенно хотелось продлевать это постороннее присутствие, но она не нашлась, как отказать в неожиданной просьбе. Вернее, что-то в голосе, в глазах Тамары не позволило отказать. Она пожала плечами, протянула расческу.
— А об ужине не беспокойся, я прикрою вот так, и ничего не остынет.
Ксюша откинулась на спинку стула. Тамара бережно подобрала ее волосы, переложила их за плечи Ксении… Прикосновения ее были столь нежными, расческа плавно скользила, разделяя тяжелый каштановый поток на узенькие параллельные дорожки — не расчесывала, ласкала скорее… Ощущение было столь приятное, что Ксюша расслабилась, прикрыла глаза.
— Сестра на пять лет старше меня была. Я сколько помню себя, всегда ее волосами восхищалась… — голос журчал негромко, не беспокоил, не мешал, его можно было и не слушать, он дополнял чувство умиротворения и покоя.
— Тамара, а сколько тебе лет? — неожиданно для себя проговорила Ксения.
— Двадцать семь, — ответила та.
Ксения открыла глаза:
— Да мы почти ровесницы!
— Удивлена? — не очень весело рассмеялась Тамара. — Полина Тимофеевна недавно призналась, что когда увидела меня впервые, думала, что мне все сорок.
— Ну, уж!..
— Нет, правда, — Тамара легко махнула рукой. — Я так и выглядела тогда. Только я про это не хочу, ладно?
— Конечно, — поспешно проговорила Ксения.
Она и сама никогда не любила рассказывать другим о своих горестях, для нее это было то же, что грязные простыни на бельевой веревке развешивать. Женщины на работе любили посудачить о мужьях, о детях, порой рассказывали о самом сокровенном. Ксения слушала, сочувствовала, что-то советовала по-житейски и — не осуждала. Может быть им так легче было справляться с неприятностями, но ей этот метод не подходил. Удивительно, что это нисколько не мешало подружкам выкладывать Ксене наболевшее. Наверно, им нужен был скорее благодарный слушатель, чем равный собеседник. А сдержанность Ксюшину уважали — о своем молчит и чужого не выболтает.
«Уж я-то прекрасно это твое желание понимаю… Когда горе, как обнаженный нерв, к нему прикоснуться страшно, не то что… Но у тебя… Неужели у тебя тоже есть о чем молчать?..»
Этот неожиданный разговор значил для Ксении больше, чем она могла бы подумать: вдруг обнаружилось, что ее беда — не единственная в этом мире. То, что раздавило ее — страшно, чудовищно… Но есть что-то еще, другое, что может превратить молодую женщину в неопределенное бесцветное существо лет сорока… И еще оказалось — даже с раненой душою можно возродиться, найти свое место, радоваться малым подаркам судьбы…
Почувствовав некую неуловимую общность с этой женщиной, Ксения, не сознавая того, переменилась внутренне: пусть это был неуловимо малый шаг к жизни, но она перестала ощущать в душе такую оглушающую пустоту и одиночество. Да, Арвид был рядом — но внешне, в свой внутренний изуродованный, разрушенный мир она его не пускала… И нужен был ей именно такой человек, как Тамара — прошедшая через что-то ужасное, но не ожесточившаяся, сохранившая мягкость, расположенность к людям и оптимизм.
Именно в те дни Ксения вспомнила о работе. Раньше ей и в голову не приходило, что отгулы ее давно кончились, и она должна бы выйти на рабочее место. Разумеется, там узнали о смерти Олега, и ей простят, что она вот так, без предупреждения уехала… Но предупредить следовало… И вдруг всплыло в памяти — она ведь заявление на отпуск подала! Арвид положил перед ней исписанный листок бумаги, и она поставила подпись. Ксения болезненно поморщилась — ее не радовали эти провалы памяти.
А через несколько дней Ксенина заведующая сама позвонила.
Протрезвонил телефон, и следом голос Полины позвал:
— Евгений Павлович!
На лестнице она шепнула:
— Это Ксюше звонят.
— Кто? — встревожился Арвид.
— Говорят, с работы.
Арвид взял трубку.
— Здравствуйте. Я брат Олега Асниса. Что вы хотели сказать Ксении?
— А она?..
— …плохо себя чувствует.
— Это начальник бюро… Дело в том, что у нас сейчас сокращение штата. И Ксюшина должность тоже, к сожалению сокращается. Но если она возьмет сейчас отпуск за свой счет, может быть, я смогу сохранить за ней место.
— Вы отлично сделали, что позвонили. И у меня к вам просьба — сократите поскорее эту самую должность.
— О?..
— Да-да. Ксюше нельзя возвращаться домой. Врач настоятельно рекомендует сменить обстановку.
— Но мне жаль ее…
— Вы очень поможете ей. Так я могу сообщить ей про ее увольнение?
— Ну… если вы уверены, что это хорошо для нее… Вы уверены? Что ж, я так и сделаю.
Для Арвида этот звонок был как подарок. Он давно собирался поговорить с Ксенией, поджидал лишь удобный момент. Он не хотел, чтобы она возвращалась в свой город.
Арвид давно, сразу после смерти Олега решил, что ни ему, ни Ксении в этом городе оставаться не надо. Для нее город всегда будет теперь ассоциироваться с чудовищными, в их бесчеловечности и трагичности, событиями. Ей надо было заново по крупице собирать, складывать здание жизни. Но не на руинах старой, а на новом, чистом месте.
Была еще причина, и далеко не из последних. Арвид допускал, что его война, может быть, еще не закончилась. Бишин мертв, но соратники остались. И теперь для них не секрет, где искать крайнего. Он-то понимал, что сейчас для них самый оптимальный вариант — прекратить «тестирование», уже имея о нем представление, как о слишком опасном противнике. В принципе ведь, когда он перестал думать об осторожности, когда заставили обстоятельства — он вышел на Босса в считанные часы, будто в справочном адрес спросил. И ни один из мордоворотов Босса не смог стать достойным противником Арвиду, словно все враз превратились в тургеневских барышень. Он-то понимал, а они?
С другой стороны, Арвиду не стоило маячить в городе, где существовало два уголовных дела: по факту убийства добропорядочного гражданина Вячеслава Дмитриевича Бишина, найденного на одной из ночных улиц, и по поводу злодейской расправы в дачном районе пригорода. Хотя Арвид был уверен, что следов своих он не оставил, все же слегка беспокоился. До тех пор, пока не произошла одна встреча.
…Тех, кто захотел попрощаться с Олегом, оказалось много. Арвид знал только учеников брата. Они постоянно были рядом, помогали во всем, ни на час не оставляли Арвида и Ксению. Никто из них не знал, что на самом дело стояло за смертью их учителя и друга, — в смерти его была повинна нелепая, трагическая случайность, так они думали. Арвид посчитал к их же благу оставить их в неведении. Они скорбели, ошеломленные несчастьем, и скажи им сейчас кто-то, что отнюдь не слепое провидение виновно — наверняка жажда мести овладела бы ими. Этого Арвид не хотел, потому что это означало бы еще смерти, с обеих сторон. Он сам отомстил за брата, здесь ему помощников не надо.
Арвид решил было, что ему показалось, когда среди многих лиц мелькнуло еще одно знакомое. Помедлив, он вышел на лестничную площадку. Следом вышел Малыш.
— Что тебе здесь? — сдержанно спросил Арвид. — Ты тут лишний.
— Я понимаю, я уйду сейчас. Тебя хотел увидеть. Мне надо поговорить с тобой. Назначь любое время. Только не уезжай, пока не встретимся.
Помолчав, Арвид сказал:
— Я позвоню.
— Мой телефон…
— Я знаю.
Через несколько дней после похорон Арвид, действительно, позвонил ему. И назначил встречу.
— Приезжай один и точно в то время, как я сказал.
Малыш приехал один — Арвид видел это в окно. Когда Малыш подошел к дверям квартиры и потянулся к звонку, Арвид, стоя на площадке этажом выше, негромко приказал:
— Руки на стену.
Парень не шелохнулся, когда Арвид, вроде бы небрежно, провел ладонью по его одежде.
— Заходи, не заперто, — толкнул он двери.
Арвид провел гостя в гостиную, кивнул на кресло:
— Садись. Жена Олега дома. Поэтому предупреждаю — законы гостеприимства не для тебя. Не давай мне повода нервничать — если мне что-то не понравится, я просто прикончу тебя.
— Не бойся, повода не будет.
Арвид кивнул.
— Говори. Только не вздумай выражать соболезнование.
Помедлив, парень проговорил:
— Меня послали сказать тебе — прежде всего, ты можешь быть спокоен. Из-за Босса никто никаких претензий к тебе не имеет. Когда после всех этих событий он перестал выходить на связь — пришлось провести свое расследование… Да, кстати, если ты беспокоишься насчет уголовного дела, забудь про это. Тут «висяк» обеспечен, — наши ни в каком следствии не заинтересованы. Это тоже велено тебе передать. Ну, а после собственного расследования в Системе многое раскрылось. В том числе — что Фредди был параноиком.
— Это трудно было не заметить, — неприязненно усмехнулся Арвид.
— Да… Но его боялись — на страхе все и держалось. И на подозрительности. Его бы давно спихнули, а с кем делиться мыслями, кто — Босс? Он везде мерещился, как-то так получалось, что он всегда и все знал. Хитрый был, как дьявол. К тому же, болезнь развивалась, он становился деспотом — еще более жестоким и подозрительным. Понятно, никому это не нравилось, но страх сдерживал. В общем, мне велели передать — тебе благодарны. Для многих, а может, и для всех, смерть его — гора с плеч.
— Как ты думаешь, меня это хоть на столечко вот интересует?
— Меня послали, и я должен все сказать. Еще кое-что… Это, я думаю, тебе не понравится еще больше, и мне не хочется говорить… Авторитеты наши приглашают тебя в Систему. Ты им нужен. Брата твоего тоже звали. И он сделал выбор… Но они считают, что могут сделать тебе такое предложение — Олег ведь имел дело с Боссом, остальных хозяин не посвящал в эти дела… в общем, ты понимаешь их логику. Сказали, что конкретную сферу деятельности можно определить позже, они готовы идти тебе навстречу во всем. На их взгляд, это способ отблагодарить тебя. Если же тебе это не подходит, они предлагают в качестве вознаграждения крупную сумму. Мне кажется, они боятся, что если ты не будешь с ними, то будешь против. Что мне передать?
— Ты знаешь.
— Да. Извини. И еще одно предложение…
— Хватит! — Арвид поднялся.
— Постой, — Малыш не двинулся, не отвел глаз под свинцовым взглядом Арвида — тот был в бешенстве, но лишь побелевшие крылья носа выдавали это. — Выслушай, это не от них.
Он подождал, пока Арвид опять сел в кресло.
— Я ушел из Системы. И еще пятнадцать парней. Они давно хотели, но Босс за горло держал всех. Сейчас период безвластия, да и после всех этих событий… беспредел поутихнет, я думаю, хоть на время. Мы встретились на днях со спортсменами Олега и решили быть вместе. Мы хотим просто жить, нормально жить, заботиться о тех, кого любим. У меня, например, старенькие родители и невеста, она больна… Я не хочу подохнуть на чьем-то ноже и оставить их беспомощными в этом сволочном мире. И так — каждый. Это не контр-Система, мы просто хотим держаться вместе. По крайней мере, нам их кровь не нужна, и мир переделывать мы не собираемся. А в будущем — никто не знает, как повернется. Только криминала нам хватило уже, это точно. И от имени всех я тебя прошу — займи место брата. Драться ты тоже умеешь, это мы поняли.
Помолчав, Арвид ответил:
— Нет.
За этим коротким словом стояло много: и то, что он хочет увезти отсюда Ксению, и что кроме нее нет сейчас у него других забот; и то, что не сможет он потом появляться со своими учениками на разных соревнованиях, потому что непременно попадется на глаза «вербовщикам» из своего же Центра; и то, что учитель из него плохой получится — преподавая азы арифметики он намеренно скроет от них существование высшей математики… Впрочем, за всем этим стояла одна единственная причина. Его, сильного, зубастого молодого волка, заметили, отбили от стаи, сделали бирюком — матерым и одиноким. Его смыслом жизни стало: отыскать след, настигнуть, убить. И добыча его не какая-нибудь ослабевшая, больная жертва, а такой же сильный, полный жизни зверь. И умирать ему не от старости, а в схватке или в темной норе — от ран. Только любви под силу прервать этот смертельный бег. А наставником в стае щенков его представить трудно.
— Передай, что я возьму их деньги, — медленно проговорил Арвид, и заметил, как в глазах Малыша мелькнуло удивление. — Вы учредите крупную денежную премию имени Олега Асниса. Пусть в городе в день его смерти проходят соревнования по боевым искусствам. Пусть любой имеет возможность заявить себя на них, без ограничений. И парни из Системы — тоже. Я хочу, чтобы вы били их на арене и побеждали. Чтобы они видели в вас силу.
— Но почему ты сам… — начал Малыш, изумленный столь неожиданным предложением.
Арвид поморщился, движением руки остановил его.
— Ты заберешь эти деньги и принесешь в клуб. Больше я к ним никакого отношения иметь не хочу.
— Извини. Но учредителем…
— …будет клуб. Если возникнут какие-то проблемы с налоговой там, или еще с кем — сейчас много охотников чужие деньги считать — пусть об этом тоже твои бывшие хозяева позаботятся.
— Хорошо, мы все сделаем.
Арвид встал, протянул ему руку. Разжать ладонь не спешил, смотрел в глаза, как в душу.
— Останься человеком, парень, — сказал он, наконец, сжав его плечо.
После этого разговора Арвиду стало спокойнее, но мысль увезти Ксению из города его не покидала. «Приют» был хорош лишь в качестве временного пристанища, как перекладная станция, где можно перевести дух. Теперь, после неожиданного звонка у Арвида был повод завести с Ксеней нужный разговор.
— Ксюша, коль уж так все складывается, и ты свободна, давай, поедем к отцу? Навестим его. Он совсем один, ему плохо сейчас.
— Да, ты поезжай…
— Один? Да ведь он именно тебе рад будет, разве ты не понимаешь?
Она поморщилась.
— Я хочу вернуться домой, хочу одна остаться. Мне так лучше.
— Ты вернешься, когда захочешь. Но несколько дней… Пожалуйста, я тебя прошу. Ему сейчас очень плохо, помоги мне его поддержать.
Арвид был неплохим психологом, знал, какие струнки надо трогать, чтобы добиться желаемого. Через неделю Ксения нехотя, но согласилась.
Родом Аснисы были из Прибалтики.
Матери братья лишились рано, но Арвид помнил ее всю свою жизнь. Что-то виделось будто сквозь дымку лет, другие эпизоды были яркими, четкими и не бледнели с годами. И, кроме того, была еще память сердца: при слове «мама» подступало ощущение чего-то теплого, уютного, ласкового. Он помнил тепло ее руки на голове и никому не признался бы, что еще долго испытывал острую тоску, потребность в том, чтобы такая же нежная рука прикоснулась к его волосам.
…Он помнил, как хорошо ему было, когда мама смеялась — тогда мир вокруг становился таким радостным, светлым, дружелюбным, и Арвид мог заливаться веселым смехом просто оттого, что смеялась мама. У Арвида осталось стойкое ощущение, что когда была жива мама, было много солнца и праздников. И отец тогда не был таким молчаливым и тоже умел заразительно, от всей души смеяться.
Все это осталось по другую сторону того теплого, дождливого дня…
Они шли вдвоем. Ему было весело идти с мамой под одним зонтом. Иногда ему капало за шиворот, это было почему-то безумно смешно, и они хохотали. И вдруг время сломалось, порвалось, счастливая безмятежность в миг обернулась хаотическим нагромождением страшного и непонятного. Крики, рев мотора, толчок, падение… И одновременно — смеющееся мамино лицо медленно-медленно, бесконечно долго оборачивается назад… Наверно, это только в его памяти, потому что мама успела увидеть машину, летящую на тротуар, и оттолкнуть Арвида в сторону. Машина умчалась, даже не притормозив. А когда к маме подбежали, она уже была мертва. Негодяя, сломавшего жизнь четырех человек, так и не нашли.
Арвиду тогда было шесть лет, но после того дня он больше не был ребенком. К нему вдруг пришло совершенно взрослое осознание жестокости мира, и эта жестокость проникла в него, он понял и принял необходимость быть таким же. Мама не умела быть такой, и мир расправился с ней. Он, Арвид был рядом. И он мог бы сберечь маму, он был бы настороже, если бы только знал, что мир жестокий. И мама была бы с ним бесконечно долго, всегда, и он был бы счастлив. А он не знал, и за науку эту пришлось заплатить так непомерно много…
Теперь рядом с Арвидом оставалось еще одно такое же беспомощное существо, нуждавшееся в защите — младший брат. Олегу в то время был всего один год.
О маме Арвид ему не рассказывал. Разве расскажешь свои ощущения, от которых больно сердцу и мокро глазам? Не бывает таких пронзительных слов. А те, которые есть — ими нельзя отдать брату и доли своей памяти. Рассказать можно, но едва ли это пробудит что-то в душе Олега. Значит, это будет другая женщина, просто женщина, родившая его. А это нехорошо, не справедливо по отношению к той, настоящей. Так лучше никакая.
Арвид вообще ни с кем о маме не говорил. Даже с отцом. Сначала — боялся стать слабым от этих слов, боялся, что его хватит только на то, чтобы сказать «мама». Каждый год он поминал ее в день смерти. Был маленьким — крошил хлеб птицам. Позже, взрослым, если случалось в этот день быть дома, садились с отцом за стол, на котором стояла мамина фотография и отец наливал водки. Только однажды отец спросил: «Ты ее помнишь?» Арвид ответил: «Да».
…Когда они пришли после похорон домой, будто совсем другой человек с Арвидом пришел, не отец. А если и отец, то оставивший на кладбище лучшую свою половину, ту, где он умел быть счастливым.
Он не запил, не опустился, растил мальчишек, кормил их, обувал, одевал. Он не привел в дом другую женщину, хотя cхоронил жену совсем молодым. Он любил их. Но без нежности, будто они трое были равны, одно горе уравняло их. Арвид принял это как должное, а младшему брату недостающее компенсировал в силу своего ума и возможностей: играл с ним, развлекал, если был в настроении, а когда тот ревел из-за разбитой коленки, утешал и жалел. Лет в шесть-семь Олег начал беспрерывно болеть — простуды, слабость, головная боль… Детский участковый врач стала в их доме почти своей. Но сколько не бились врачи, причины регулярных недомоганий малыша определить не могли. Может быть, ему просто не хватало тепла и нежности. И отцу посоветовали увезти мальчиков из прохладной, не слишком-то ласковой Прибалтики.
Теперь сюда, под солнце, исцелившее братишку, Арвид привез Ксению.
Отец жил в небольшом доме, состоявшем из двух половин. Сначала он с сыновьями занимал одну половину, а потом, через много лет, когда соседи переезжали в новый дом, он купил и вторую. Сам так и жил — один. Почему не женился, когда сыновья вылетели из гнезда? Да кто его знает… Может, привык сам себе хозяином быть, ни перед кем отчет не держать. А может, всю жизнь погибшую жену любил. Портрет ее, уже после смерти заказанный, он снимал со стены лишь для того, чтобы аккуратно протереть его мягкой тряпочкой. Потом ставил перед собой и долго сидел, глядя
на юную, беззаботную женщину со смеющимися глазами.
Вторую половину отдавал квартирантам. Предпочитал задешево сдавать молодым семьям с детьми, которых квартиросдатчики не особо жаловали. А старому Аснису шумные, беспокойные проказники никогда не мешали. Проказ он вроде и не замечал — дети такими и должны быть.
На момент приезда Арвида и жены погибшего младшего сына, половина эта около двух месяцев как раз стояла пустая. Когда отец приезжал на похороны, Арвид предупредил о возможном приезде Ксении, и отец их ждал.
Провожая сына в последний путь, он почти не плакал. И один Бог знал, что творилось в его душе. Нет, еще — старший сын. Отца Арвид хорошо знал. Он умел понимать его молчание. И знал, что приезд снохи для старика — большое утешение. Арвид привык видеть его суховатым, сдержанным до черствости. И с приятным удивлением наблюдал, как теплеют глаза отца, когда он смотрит на Ксению. Как часто улыбается он в разговоре с ней. Как трогательно заботится: утром встает чуть свет, но Боже избавь застучать, загреметь — пусть Ксюшенька поспит; стоит Ксене у него на виду ненадолго выскочить во двор раздетой, как он торопится за ней с теплым платком, накидывает на плечи, сварливо при этом ворча…
Из осеннего ненастья так тянет в уютное тепло — вероятно, Ксения могла стать тем источником, который осветил бы и согрел осеннюю пору жизни этого человека.
Отец хотел предложить Ксене выбирать из двух половин, где ей больше нравится. Но Арвид остановил: «Мы ту, свободную займем», и, взяв ключ, увел Ксению. Когда вернулся, отец лишь посмотрел молча.
— Одной ей нельзя, — сказал Арвид. — А я хочу быть с ней.
— Как у тебя с деньгами?
— Достаточно.
— Я рад, что вы приехали.
— Я тоже, отец — он обнял старика и почувствовал, как на мгновение дрогнули его, еще крепкие плечи. А может, — показалось.
Позже, в один из дней, отец спросил:
— Ты давно любишь ее?
Помолчав, Арвид ответил:
— Давно. Но пока жив был Олег, это не имело значения.
— А теперь?
Арвид поморщился.
— Я ведь не один, нас двое.
Когда-то, целую вечность назад, их разделяли расстояния и сознание невозможности быть вместе. Но едва ли в то время Ксеня была от него дальше, чем сейчас. Сейчас они жили в одном доме, но будто в разных мирах. Ксения не чувствовала потребности в общении, обходилась минимумом слов: «да», «нет», «не хочу»… Но когда она молчала — где она была? Арвид понимал, что она уходит от него все дальше и дальше, и мучительно искал способ удержать ее…
Перед самым отъездом Арвид снова, в который уже раз побывал у того доктора, и он посоветовал прекратить давать Ксене лекарства, чтобы не появилась зависимость от них. И предупредил, что некоторое время у нее могут быть проблемы со сном, надо будет потерпеть. Действительно, Ксюша теперь подолгу не могла заснуть.
В одну из таких бессонных ночей Арвид зашел к ней.
— Мне тоже не спится, — сказал он. — Можно, я побуду с тобой?
Ксения потянула одеяло на плечи, не ответила. Арвид сел в кресло поодаль. Оно было старым и скрипучим.
— Я помню, у нас дома почти такое же кресло было. Еще там, в Прибалтике. Оно казалось мне необъятным. Я и мама — мы в нем запросто умещались. Отца часто допоздна дома не было, работал посменно. Мама растапливала камин… Мне больше никогда в жизни не было так хорошо, как тогда. О чем мы только не говорили в том кресле. Хотя мне и было-то всего ничего…
— Ты о своей маме долго скучал? — вдруг спросила Ксения.
Арвид молчал. Он никогда не задавал себе этот вопрос. Так долго ли он скучал о маме?..
— Мне не хватает ее всю жизнь, — тихо сказал он.
Ксеня смотрела молча, тоненькая морщинка обозначилась между бровями. И Арвид заговорил снова. Впервые — со дня смерти матери. И слова, которые он боялся не найти, приходили сами собой. Порой не очень связные, разорванные фразы передавали главное — то, что он чувствовал. Ксения молчала, но она была здесь, с ним, а не в своем, неизвестном ему далеке…
Так было и на следующую ночь: сначала Ксения надеялась уснуть, потом включила лампу, пыталась читать. Но бессонница тем и плоха, что ни спать, ни читать, ни думать… Разве что закрыть глаза и слушать. И Арвид снова сидел поодаль, рассказывал об их с Олегом детстве… В эти бессонные часы он о чем только не рассказывал. Об отце, об Олеге, о друзьях своих, о веселом, о грустном, о страшном — обо всем том, чего никому никогда не говорил. Он понял, что это и есть способ удержать ее, не позволить окончательно отдалиться, привязывать этим знанием,
переживанием, единомыслием…
Был у Арвида один особенный день в году, в феврале. В этот день они с Олегом увольнялись из армии. Понятно, ребята выпили за них. И подняли стаканы за погибших, как обычно. А Олег сказал:
— Разъедемся в разные концы России… Может и доведется с кем-то встретиться потом, а с кем-то — никогда больше. Давайте, пока живы, в этот день вспоминать друг друга и поминать тех, кого больше нет.
Эти слова младшего брата стали для Арвида законом. Все эти годы, что бы он ни делал, где бы ни был, непременно находил время остаться один на один с воспоминаниями. Так было и в этом феврале.
…Арвид долго сидел на камне на берегу речки. Смотрел на быструю студеную воду, а видел лица. Говорил с каждым из своих парней. Вспоминал тех, кого не сберег и просил за это прощения.
…Эх, мальчики, нам бы тогда сегодняшние мои умения! И жили бы вы долго.
Он берег их, как мог. На глупые приказы старался не нарываться, воевал осторожно, без ненужного риска и лихости. Понял, что погибают от собственной беспечности и непрофессионализма. Поэтому сам воинские свои умения без конца совершенствовал и парней гонял. Зато в последний год в его разведвзводе ни одной потери не было. Слышал, что за почет считали служить у него. В штабе уговаривали продлить контракт, но Олежкин срок службы заканчивался, и Арвид не хотел, чтобы брат и дня больше положенного оставался на этой бойне. А у Олега свое условие — или здесь вместе, или оба домой. Конечно, жаль было парней оставлять. Из них каждый стал ему братом. Никогда и нигде потом Арвид не ощущал такой высоты дружбы, необходимости своей и сопричастности с другими… Одно успокаивало — замену себе он сам нашел, и как показало время, не ошибся. По крайней мере, из прежнего состава домой вернулись все, — науки Арвида тоже не прошли даром. Хоть от этой вины Бог уберег, потому что их смерть он тоже принял бы на свою совесть. А вот брата — не уберег…
Арвид тяжело поднялся — смерзшиеся голыши захрустели под ногами. Стало зябко, и он поднял воротник куртки.
…За столиком он сидел один. Попросил не подсаживать никого и подкрепил слова более убедительным аргументом. Заказ его — «Водки и что-нибудь слегка закусить» — принесли быстро. Слушал музыку, вспоминал… Про все вспоминал: про учебку, про войну, про то, как прилетел хоронить погибшего товарища… С гробом его прилетел, хотел разделить горе матери, рассказать ей о сыне. Подошел к ней, покрытой черным платом: «Матушка… Ваш сын у меня служил…» А материнские, израненные глаза потемнели вдруг: «Почему же ты жив, а моего мальчика больше нету?!.» После этого парни в его взводе больше ни разу не обнажили головы в траурном молчании.
Жалел себя. Сегодня он позволил себе это.
О Ксении думал и о братишке… Не привык еще к мысли, что нет его — душу выедала горечь. А Ксюша… Ей он готов был отдать всю неразбуженную нежность свою, и заботу, и любовь. Знать бы только, что это нужно ей будет, хоть когда-нибудь. Где-то прочитал, что ли, что любовь, это когда встречаются два одиночества, соприкасаются, совпадают и защищают друг друга. Про защиту, это верно: он готов защищать ее от злобности и жестокости мира. Да и Ксюша… Она ведь тоже защитила его… Он себя самого. Своей любовью она спасла его от окончательного крушения. Наверно, и Олега, тоже. Говорят, ради любви и во имя ее рушатся и возрождаются государства, системы, миры, совершаются войны, люди становятся либо отпетыми негодяями, либо святыми… Олежка — да, он очень изменился. Когда Арвид расставался с ним несколько лет назад, Олег был совсем другим… Светлым стал, чистым… Будто и не марал никогда рук кровью…
Вдруг слова песни пробились сквозь невеселые мысли, какое-то слово зацепило. Арвид прислушался. Неброская, монотонная мелодия. Или сдержанная? Слова… В другое время они бы не прозвучали, а сегодня — видно к настроению пришлась незамысловатая песня про парнишку со шрамом на лице и с нескладной жизнью. «…Улица была твоей семьей и школой, вожаком, ты с детства был друзьям опорой, с детства получал ты синяки и раны…» — так оно и было. «…На груди кровавое горит распятье — человек со шрамом, на тебе проклятье…» — может и правда, проклятье… за тех, у кого отнял жизнь, и кого не уберег.
Прислонившись лбом к сцепленным пальцам, Арвид укрыл лицо от яркого праздничного зала.
Близилось 8 Марта, и Арвид никак не мог придумать, что подарить ему Ксении. Он не решался сделать ей дорогой подарок. В конце февраля он поехал в Торговый Центр с твердым намерением сделать выбор. В дверях одного из магазинов он неожиданно столкнулся с мужчиной, нагруженным авоськами и упаковками. Тот осторожно пробирался сквозь толпу, озабоченный тем, чтобы не рассыпать покупки — что и произошло с успехом, не без помощи Арвида.
— Черт! Ты слепой что ли?! — возмущенно заорал мужчина и бросился подбирать покупки.
Арвид остановился, не веря своим глазам. Мужчина раздраженно глянул на него и тоже обмер.
— Старлей… — он медленно распрямился. — Старлей… ты?..
— Гошка… Откуда ты, чертушка? — Арвид шагнул к нему, сжал плечи.
— Старлей! — завопил Гошка, обхватил Арвида руками вместе с зажатыми в них пакетами.
— Постой, — смеясь, сказал Арвид, — Давай все же выберемся отсюда, — прохожие недовольно обходили их и рассыпанные покупки.
Вдвоем они быстро собрали все, хотя Гошка время от времени, смеясь, радостно толкал Арвида в плечо или хлопал по спине.
— На колесах ты?
— Нет, откуда!
— А моя вон, пошли.
Они скидали пакеты и сумки в багажник.
— Поехали ко мне! Посидим, выпьем! — радостно предложил Григорий.
— Я же на машине.
— Ох, да — и мне ведь на работу сегодня еще, тоже за руль. Пошли вон в кафешку, что ли, поговорим?
— Выпил бы с тобой сейчас! — с сожалением проговорил Гошка, когда они разместились за одним из столиков почти пустого кафе. — Ребят бы вспомнили, помянули…
— Мы их так вспомним, а выпьем позже. Я ведь искал тебя. По старому адресу не нашел. Спрашивал, сказали — уехал, а куда, никто не знает.
— Ага, я уезжал. Доли лучшей искал. А-а… Кому мы нужны? Никому и нигде. Вернулся назад, тут хоть люди свои, знакомые, кто-то где-то все равно поможет. Купили кое-как домишко на окраине. А ты как здесь? На совсем или в гости?
— Не знаю еще.
— Я первое время все спрашивал у отца твоего про тебя, да ты как в воду канул! Слушай, ну как я рад тебя видеть! — Гошка — Григорий Строгов, бывший связист разведвзвода, сжал руку Арвида. — А Олег? Я его видел, когда он заезжал к отцу, года два назад, наверно. Ага, точно, два с копейками. Так хорошо посидели с ним, душу отвели. Он ведь жениться собирался! Теперь, поди, племянника уже тебе родили?
— Григорий, давай хоть пива закажем, что мы за пустым столом?
— Давай! Только, старлей, я все деньги щас в магазине угрохал.
— А я еще не успел в него зайти, — они рассмеялись. — Знаешь про кого-нибудь из наших?
— Да… Про некоторых. Иногда письма пишу, иногда — мне пишут. Перезваниваемся изредка.
— Ты молодец. Да ведь тебе положено связь поддерживать, — они опять засмеялись, только Григорий — на этот раз как-то не весело. — А новости у тебя, вижу, всякие?
— Да уж… Тосю, Тольку Шаповалова помнишь?
— Что с ним? — тревожно спросил Арвид.
— Пятый год на зоне. Изнасилование.
— Тося?!
Арвид будто наяву увидел русоголового богатыря под два метра ростом, которого вечно донимали тем, что краснел, как девушка, от соленых шуток товарищей. Девушка у него была. Ее письма он бережно хранил и перечитывал без конца. В это время лицо его становилось по-детски открытым, глаза светились. В бою он был спокойным и расчетливым, головы никогда не терял. С ним было надежно, не боялись, что ранеными останутся без помощи, в плен попадут, — всякое ведь случалось. Но если рядом был Тося, знали — вынесет. Однажды он более десяти километров тащил на себе сразу двоих.
Григорий в ответ только вздохнул.
— И Славка Красавин, слышал, тоже в тюрьме. Говорили, вроде, что-то с наркотиками… Точно не знаю. А Зему убили.
— Что же это такое… — потерянно проговорил Арвид. — За что нас так?.. — он сжал челюсти, помедлил, с трудом выговорил: — Олега… тоже…
— Что?!. — выдохнул Григорий. И вдруг как-то жалобно проговорил: — Не надо, а? Слушай, не надо… — и осекся, пряча заблестевшие глаза.
Они долго молчали, тяжело положив руки на стол, не глядя друг на друга. Потом Гошка поднял голову, улыбнулся через силу:
— А у Малехи четыре девчонки, представляешь?
Арвид рассмеялся сквозь комок в горле, но с облегчением, благодарный Григорию за то, что он ничего не спросил.
— Это ему в наказание! — Малехин, Игорек, по-настоящему красивый парень, слыл
женоненавистником — невеста выскочила замуж, не прождав его и месяца. После этого Игорек о женском поле упорно говорил в основном с помощью матов.
— Ага! Влюбился по уши в свою Людмилку, на руках до сих пор носит. Она у него махонькая, под его фамилию. Но уже четырех ему родила. А он говорит, пока сына не родим, не остановимся. Хорошо живут, счастливчик.
— А у тебя как?
— Тоже все в порядке. Аленка моя дождалась меня, двоих короедиков растим — дочка и сын. Слушай, старлей! Приходи к нам! Я ведь продукты на праздник набрал — мало, что Женский день, а еще и мой младший умудрился восьмого марта родиться! Приходи, а? Придешь?
— Не знаю…
— Ну ты что! — возмутился Гошка. — Я столько Аленке про тебя рассказывал!
— Да погоди ты. Я сюда Ксению привез, жену Олега. Она очень тяжело его смерть перенесла… Еще и сейчас в себя не пришла. Я попытаюсь ее к вам вытащить.
— Так это же здорово!
— Надеюсь, что мы придем.
— Ксюша, нас с тобой на семейный вечер пригласили.
Она посмотрела удивленно.
— Ты не отказывайся сразу. Помнишь, я про связиста нашего рассказывал?
— Д-да… А, он же из вашего города!
— Я его искал, когда мы приехали. А сегодня встретил случайно, оказывается, он здесь же живет, только адрес сменил. Посидели в кафе, о ребятах поговорили. Я ведь не знаю ни о ком. — Арвид усмехнулся. — Он мне порассказал новости… Шаповалов с Красавиным в тюрьме… Зему схоронили, убили его… Зато у Малехи четыре дочки. А у Гришкиного сына день рождения как раз на 8 Марта, он очень хочет, чтобы мы пришли.
— И я?..
— Пошли, Ксюш, ему обидно будет, если не придем.
— Но я — зачем?
— Что ты глупости говоришь?.. Я ему про Олега сказал…
— Много сказал?
— Нет, зачем? Сказал, что тоже, как Зему…