изгнанник покидает бригантину
Позже, когда остались вдвоем, Ларт спросил:
— Грет, ты ведь наверняка тоже пыталась догадаться, о ком сказала нам Гелла. Думала, что это будет Авари?
— Догадаться? Н-нет, — покачала она головой, — не догадаться я пыталась. Я думала, кто лучше всего подошел бы для этой миссии. Это должен был быть человек бесстрашный, знать толк в войне и в дипломатии. В чем-то авантюрный, одновременно с холодным рассудком…
— И ком ты усмотрела такие достоинства?
— Тимотей. Шах-Велед. — Помедлила и сказала: — Да Ланга.
— Вот как? — удивленно взглянул Ларт. — Да Ланга?
— Да. Ведь каждому из них, так или иначе, уже доводилось вставать на защиту угнетенных, страдающих от беззакония и несправедливости. Шах-Велед — я рассказывала тебе — был одним из предводителей восстания против англичан-колонизаторов. Тимотей… достаточно вспомнить священника в маске, который для одних был карающим ночным кошмаром, для других символом справедливого возмездия. А да Ланга… Авари много рассказывал о нем. Ал часто рисковал жизнью, помогая тем, кто нуждался в помощи. В том числе и бунтарям разного рода. И самого Шах-Веледа, тяжело раненого, бесчувственного, именно Ал выхватил из-под самого носа англичан и спас таким образом от смерти. Как видишь, встать на сторону терпящих несправедливость, мог бы и сэр Кренстон, и Шах-Велед, и да Ланга. Да Ланга сейчас в тяжелом положении, и резкая перемена в жизни была бы ему кстати. Отличный способ обмануть самого себя, сбежать от всего, что на него обрушилось, и еще будет рушиться. Он ведь человек действия. Ему крайне тяжело оставаться наедине с тоской, с укорами совести. А жизнь в индейском племени — как я представила ее из всего, что довелось мне слышать от разных людей — как раз заставила бы его думать о дне сегодняшнем, потребовала бы напряжения духовных и физических сил… И все же я сказала себе, что он не подходит.
— Почему? — удивился Ларт.
— На это раз им руководила бы не желание восстановить справедливость. Он пришел бы к индейцам решать свои трудности. А они хоть и непростые, но временные. Скоро душевные раны подживут, он найдет возможность пойти с судьбой на компромиссы, и возможно, перестанет нуждаться в «убежище» от своей докучливой совести. Кто может сказать, что тогда ему не захочется чего-то другого, чем индейцы с их непростыми заботами?
— Грет, как глубоко ты читаешь в человеческих сердцах! Но ведь чтобы да Ланга мог сделать выбор, ему надо быть по меньшей мере свободным! Как ты знала, что нынче утром я вдруг приму решение вернуть ему свободу?
— Ничего такого я не знала. Услыхав пророчество Геллы, я всего лишь выбрала из моего окружения тех, кто, как мне показалось, более всего отвечал бы ему.
— Итак, да Ланга ты отодвинула на задний план. А выбор между Тимотеем и Шах-Веледом ты сделала?
— Да. Хотя… если ты думаешь, что в основе выбора лежали глубокие размышления и обоснования, ты ошибаешься, — улыбнулась Гретхен. — Просто я не хотела, чтобы это был Тимотей.
— Ты опять меня удивляешь! Вот так просто — не хотела?
— Да.
— Нет, я не верю тебе. Объясни. Иначе я сам придумаю что-нибудь вроде: ты решила пожертвовать Шах-Веледом!
— Ну как тебе не совестно такое говорить! — с укором воскликнула Гретхен. — Совершенно глупая шутка, дражайший мой супруг!
— Зато отвечает действительности! В том смысле, что я и чувствую себя глупым рядом с такой мудрой дамой!
— Боюсь, что действительность и вправду такова, — покачала головой Гретхен.
— Нет-нет, оставим пока обсуждение кандидата в глупцы! В самом деле, Гретхен, мне чрезвычайно интересны твои размышления. Почему Шах-Велед? Ведь получилось, что твой выбор оказался истинным. Чем ты руководствовалась?
— В Кренстоне я видела идеальную кандидатуру, если бы не было Шах-Веледа. У Авари имеются столь неоспоримые преимущества, что Тимотей просто обязан отойти в сторону.
— Ты говоришь о тех преимуществ, которые он сам предъявил сейчас?
— Эти тоже. И он мог бы сказать еще, что знает что такое — борьба с захватчиками. Что восстание, в котором он был одним из предводителей, оказалось жестоко подавлено. И значит, он имеет горький опыт ошибок, в другой раз их не допустит. Но я говорю о других, неоспоримых его преимуществах. Шах-Велед носит в себе не утихающую боль. Война за свободу родной страны для него лично закончилась потерей всех, кого он любил. Его одиночество жутко. В душе его пустота и боль. И вот сейчас у него может появиться большая «семья» из людей, кому он жизненно необходим, кто будет любить его и кого полюбит он. Будет целый народ, дарящий его своей любовью. Жизнь его наполнится смыслом, он снова обретет любовь и признание. Вот почему я хотела, чтобы Гелла говорила о нем. Однако во всех моих размышлениях смущало одно: почему Гелла сказала «Белая Ярость»? Вероятно, человек должен быть белокожим? Но Авари очень смуглый! И вспомнив об этом, я разочарованно говорила себе: значит, сэр Кренстон? И ошиблась, чему рада чрезвычайно. Все же не Тимотей, — Авари!
— Белая Ярость?.. Так, может быть, ты просто не видела его в ярости? — невесело улыбнулся Ларт.
…Через два дня Ала да Ланга получил свободу. За это время Пау Тука и Уитко по поручению Ларта сговорились с индейцами, неотступно наблюдавшими за двумя кораблями, уж слишком долго, подозрительно долго стоявшими вблизи их берегов. Выяснилось, что довольно близко в чаще джунглей, на берегу ручья живет небольшое племя индейцев тускарора.
Стоило немалого труда убедить их, что бледнолицие находятся здесь по своим делам и не замышляют против индейцев ничего плохого. Однако в конце концов почтительные речи пришельцев и щедрые подарки — не столько дорогие сколько удивительные для лесных обитателей — возымели действие. Тускарора перестали ждать подвоха, а когда с ними заговорили о проводниках для да Ланга, они с готовностью согласились. Более того, выяснилось, что индейцы хорошо знают о фрегате, укрытом в отдаленной бухте. И в этом не было ничего странного. Прибрежные земли тускарора считали собственностью племени, а хороший хозяин обязательно знает, что происходит на его землях. Индейцы сообщили, что имеется короткий и сравнительно легкий путь к бухте по ручьям и протокам, пообещали в лучшем виде и быстро доставить бледнолицего к кораблю.
— … Волей Вершителя и правом, данным мне моим и твоим народом, я называю тебя изгоем и отдаю твоей судьбе. Отныне у тебя нет родины, кроме бывшей. И если ты, изгнанник, появишься у ее берегов, обращаться с тобой будут как с пиратом. Как с человеком, поставившим себя вне закона. Решение мое не имеет обратной силы. Никто из Вершителей, ни даже Круг не владеет правом его переменить. Теперь уходи, здесь для тебя места нет. Судно — территория МОЕЙ страны.
Ал да Ланга смотрел не на Ларта, объявляющего ему приговор. Он смотрел на Гретхен. Она стояла рядом с мужем. Тщетно искал да Ланга в лице ее торжество или злую радость, или еще какие-либо подобные чувства по отношению к нему, принесшему ей столько несчастий. Лицо Гретхен было покойно, никакие страсти не отражались на нем. Его можно было бы назвать безмятежным… но нет, нет, это было бы неправдой. Отстраненное… холодное… эти слова тоже не передавали истины. Отчего-то Алу было мучительна эта неспособность проникнуть под безукоризненно чистую кожу Гретхен, разглядеть там истинные чувства. Ведь не может она быть так бесстрастна… Ал да Ланга отчаянно всматривался в лицо Гретхен и при этом боялся разглядеть в нем ненависть.
И еще он понял теперь, что, оказывается, был счастлив, но не знал этого, не понимал. И счастье его оказалось длиной с воробьиный нос… Но он был счастлив, когда прохладные пальцы Гретхен прикасались к нему, снимая боль. Был счастлив, когда ввергнутый в беспамятство, приходил в себя и видел ее, склонившуюся над ним… Он был счастлив. А теперь у него все только бывшее: любовь, счастье, родина…
— Прощайте… — проговорил он, опустился на колени и поднес к губам краешек подола ее платья.
Замер так на несколько мгновений. Затем встал, и не говоря больше ни слова направился к веревочной лестнице, спущенной с борта. Внизу его ждала шлюпка, на веслах сидел Шах-Велед.