про то, что с горем можно сжиться, если только оно не сведёт с ума
Ах, как стенала душа Алёны, когда смотрела она в полинялые от слёз материнские глаза! И ладонью, нежностью напитанной, оглаживала она поседевшие прядки, бесплотными губами касалась щёк её, поблёкших от частого омовения в жгучей купели слёз. А мать думала — тёплый ветерок трогает волосы, сушит слёзы. Неудачи стороной дом обходили, а удача будто сама в руки плыла, да какая матери радость с того? Какая удача могла утешить, когда постигло мать самое большое несчастье — так страшно потерять дитятко милое, ненаглядное. Она и не замечала ничего вокруг. Всё шло мимо больных горем глаз, мимо оглохших ушей. Сны лёгкие, светлые, радостные, ночь её наполняли, но едва открывала глаза, отлетали ночные грёзы бесследно от горестного вздоха-стона, которым мать каждое новое утро встречала. Тяжек ей был новый день, опять прожить его надо, помня каждый миг о сиротстве своем.
Но мать всё же горькому горю своему покорилась, в душе не таила ропота на промысел Господень. А вот Иван…
С Иваном беда была. Не хотел он смириться с потерей. Прозвенит ли смех девичий, прошелестит ветер в ветвях, дождик осенний дробно в окошко застучит — метнётся Иван взглядом, просветлеет радостно надеждой… да тут же и ссутулится, и потемнеет лицом.
Шли дни. А для Ивана будто всё длился тот страшный день, когда метался он по краю омута в болезненном, в лихорадочном страхе и неразумной надежде. Вот такой же безумной надеждой был теперь наполнен каждый его час: вот-вот найдётся Алёна, вернётся опять, — вот! уже!.. ах, всё не она…
Сгорал Иван в этой лихорадке. Глаза дурным блеском горели, выдавая хворь душевную: телесная-то боль уходила, а душою он болен делался. Маялся, покою не находил. Может оттого, что Алёнина душа не упокоилась, вот Иван как будто и знал что-то, да понять не мог.
Он ведь и прежде, как Алёна жива ещё была, много раз удивлял её. Алёне по-первоначалу странной казалась одна способность Ивана. Не диво, что она могла знать, где он в любую минуту и что с ним, весел либо печален, здоров иль недужен. Но как Иван мог так же верно про неё догадываться? Со временем привыкла, перестала изумляться. Это души их так близки сделались, будто в одно срослись. И видно, доселе так оставалось. Потому рвался разум Иван между тем, что он знал, и тем, что чувствовал.
Почему мнилось ему, что жива Алёна? Почему забывал, что лежит она в земле. Он помнил всё про смерть любимой, но одновременно это существовало отдельно от него и Алёны. Словно где-то глубоко-глубоко знал он другое: да, всё было… но это не имеет никакого значения, ведь ничто не переменилось.
Уверенность, что жива Алёна, сделалась таким навязчиво-болезненным ощущением, что Ивану уже не под силу стало жить с ним. Ведь он только человеком был и прикосновение к ведовству, к тому, что не подлежало разумению человеческому, сжигало его, не готовую к тому душу, ломало её. Сгорали его силы в мучительном костре беспредельной боли. И Алёна поняла, что совсем близко Иван от того края, за которым не захочет он в этом мире ничего больше без неё. Но, может быть, ещё прежде этого надломится разум его от непосильных попыток проникнуть в запретное, закрытое, и заслонится беспамятным безумством. Хорошо знала теперь Алёна, как хрупок человеческий разум.