в которой Алёна не говорит правды
— Иванко!..
— Алёна… — выдохнул стоном, — Алёнушка моя!.. Как же долго не шла ты, любушка ненаглядная! — не прикасается к ней Иван, только глаза, горечью до краёв налитые, мечутся по лицу, будто ищут чего-то… Слова поспешные, несвязные, как в бреду горячечном: — Что не шла ты, люба моя? Знал я, знал, что придёшь… Не верил, что вот так меня и оставишь. Только боялся. Сильно боялся увидеть опять такою, какой омут отдал…
— Ты боялся меня, Иванко? Как живые страшатся мёртвых?
— Нет! Нет! Я и не думал про тебя так. Я знал, что живая ты! И не тебя боялся я, Алёна… Горя своего. Боли, когда от сердца ошметья одни… А ты вот какая. Дай мне руки твои.
— Иванко… Любый мой… — шагнула к нему Алёна, тихонько провела ладонью по его щеке.
Закрыл глаза Иван, шатнуло его. Переглотнул, хрипло, трудно проговорил:
— Живая… живая ты, лада моя. Лугом земляничным пахнешь… как раньше. Я боялся, что холодна ты нездешним холодом. Столь долго мучила она, да отпустила всё ж.
— Кто, Иванко? Про кого ты?
— Дева… Смерть.
Вздохнула тихо Алёна:
— Сон это, Иван.
— Нет! Нет! — отчаянным стоном вырвалось у него. — Не сон! Я верно знаю!
— Иван, кабы знал ты ещё, как горько мне, что убиваешься так. Неправильно это, нельзя. И кручине мера есть. Дальше жить надо.
— Да чем же, Алёна?! Всё с тобою ушло, всё ты взяла… кроме меня самого. Мне не то чтобы жить … дышать нечем стало. Я будто потерял всё в миг один, и себя потерял, и шарю в пустоте, ровно слепой. Знаю … ты где-то близко совсем, да не найду никак!
Алёна пристально в глаза его поглядела, ещё шагнула, близко… уже ни шага между ними и ни пол-шага, прижалась:
— Иван, родной… Забудь про всё… обними… Сейчас мы вместе. Минута ли, час — сколько б ни было, пусть. Мы вместе.
— Правда, Алёна! Дурень я! Вот же, вот — ты! — прижал Иван крепко Алёну, руки будто замком неразъёмным скрестил. — Со мной, наконец, со мной, желанная моя! Не отдам! Не пущу никуда!
Долго стояли так. Иван рук не разнимал, не хотел и на миг выпустить Алёну. Ну какой же сон, когда всем существом своим впитывал он живое тепло её, мягкую податливость тела, горячее чистое дыхание! И задыхаясь от нежности, Иван прикасался губами к Алёниным глазам, щекам, дыханием ласкал волосы её, опускал лицо в упругие рыжие завитки и надышаться не мог таким родным, таким знакомым, таким особым духом… Алёна гладила трепетными пальцами плечи, грудь любимого, и так пронзительно остры были ей эти прикосновения! Как бесконечно бедна она была, когда руками, тени бесплотнее, пыталась утишить боль дорогих людей! И как бесконечно долго было то её бестелесное существование — целую вечность.
— Алёна… Неужто и вправду, сон только? — вопреки желанию глухо выговорил Иван.
Помедлив, подняла Алёна лицо.
— Ты эту встречу столь сильно ждал… Вот я и пришла.
— Знать, не удержать мне тебя, жаль моя? Отымет утро?
— До утра ещё долго, и в каждой минуте столько счастливых мгновений. А утро… Оно будет солнечным, радостным. Я так хочу, чтоб ты увидел его таким. Ты ведь перестал отличать утренний свет от закатнего сумрака. Неужто думаешь, велика мне радость видеть это?
— Постой, Алёна, погоди… Дай мне уразуметь. Скажи прежде — ведь не сгинула ты в проклятом омуте? Я уже не ведаю, разумен я иль безумен. Знаю, помню, как отпевали тебя, несли на погост. Тело твоё бездыханное на руках держал. Но столь же твёрдо знаю, что жива ты. На могилку твою не ходил ни разу, незачем, нету в ней тебя, пустота одна… Но где ты? Кто ты сейчас, Алёна?
— Не спеши, Иван. Не для чего спёхом разгадки искать, да второпях ответы хватать. Я пришла, чтоб не сокрушался боле разум твой в непосильных трудах. На всё отвечу, что спросишь. Времени у нас много.
— Где же много? Ночи так коротки. А эта, боюсь, короче самого краткого мига будет.
— Разве другая не настанет? — тихо улыбнулась Алёна.
Расплёл Иван руки свои, взял Алёну за плечи, отстранил чуть, чтоб глаза увидеть.
— Я ни словом торопить тебя не буду, Алёна, что захочешь, то и скажешь. И когда захочешь. Терпению моему предела не будет… если одно только знать буду… Ты уйдёшь, чтоб опять вернуться? Не сгинешь навек?
— Я уже вернулась, — ответила Алёна.
Она знала, что в этих её словах, в невысказанном обещании не уходить, только половина правды. Но сейчас ещё нельзя было объяснить Ивану всего, он услышал бы только худшую из двух половин. Ложь… как целительна порою бывает она, спасительная ложь о белом покрывале…
Так мать обещала осуждённому на казнь сыну: «Ты не умрёшь, сынок. Я спасу тебя, верь. Как накину на плечи белое покрывало, так знай — спасение рядом». Не спасла. Умер сын её под топором палача. Но без страха, с твёрдой верой в спасение. До последнего мига жизни глядел на мать и белое покрывало в её руках. Знал: она вот-вот накинет его на плечи… И пусть спорят премудрые о праве этой лжи. А лучше — спросили бы у матери с обугленным сердцем, у которой не было ни единой возможности спасти сына…
— Ты лучше погляди, Иван, узнаёшь ли места эти?
— Чего узнавать, коли не забывалось. Луга это, те, первые наши, — не отводя глаз от неё, ответил Иван.
Алёна рассмеялась:
— Да ты ведь не глянул ни разу! Как узнал?
— Я эти луга с завязанными глазами промеж всех угадаю. Воздух здесь ото всех на особицу. Спроси чем, я и не отвечу. Чем воздух дома родного средь других ни в пример слаще? Вот и места эти мне как родными, вроде, стали.
Мало-помалу ушла тревога с лица Ивана, и уже заиграла, засветилась улыбка в ответ на Алёнину, но всё же осталось в глубине глаз беспокойство.
— Чего ждёшь, Иван? Тревожишься о чём?
— Алёна… проснуться боюсь. Не хочу, а всё равно думается, что каждое мгновение потерять тебя могу.
— Не бойся. Внезапно я не исчезну.
— Да сама говоришь — сон. Человек ему не хозяин, нет воли человеческой над сном.
— Верно, человеческой нет. А ведовская есть. Ведовка я, Иван, не забыл ты? Мой сон это, я ему хозяйка.