в которой происходит разговор на груде сена, для козы кошенного
Под ногами громко зашелестело, и Иван споткнулся о груду сухой травы.
— Откуда она здесь? — удивился он.
— Так ты сам и накосил! Козу завести собирался, — смеясь, напомнила Алёна.
— Уж ни та ли это ночь, когда сидели мы здесь с тобою, а потом… Ярин…
— Та. Только без «потом». Мы больше не впустим злое в нашу жизнь.
— «В нашу жизнь»! Как же мне по сердцу слова такие! — Запутавшись в длинных сухих стеблях, он повалился в сено, увлекая Алёну.
Потом, когда Алёна сидела, прислонившись спиной к груди Ивана, согретая кольцом его рук, она проговорила, глядя на серебристую дорожку, которая, казалось, бежит далеко-далеко:
— Знаешь, Иванко, а я ведь вот только недавно поняла, за что полюбила тебя с первой же встречи.
— А я и доселе не понял — за что ты меня, дурня неуклюжего, полюбила.
Алёна запрокинула голову, ласково потёрлась о его шею.
— Никакой ты не дурень. Так вот, я тогда, сама того не ведая, талант в тебе угадала.
— О! Это какой же? Я и не знаю за собой никаких талантов!
— Ты умеешь пробудить в человеке его доброту, красоту души. Умеешь подать это в сердце встречного. Оттого и люб ты людям, что умеешь сделать их лучше. Оттого и Ярин невзлюбил тебя с первой встречи — ты во всём ему противоположен. Больше январский день и летняя жара схожи, чем ты и он.
— Ну-у… — протянул Иван. — Какой же это талант?
— Очень редкий талант, уж ты мне поверь. Ведь ценность каждого дня человеческой жизни лишь тем измеряется, сколько нитей любви он выткал в этот день и протянул между людьми. Большинство же наоборот, не хотят труда для души, не любят никого, но ждут, что полюбят их и обволокут, укутают в золотые покровы, выткав их из своей любви.
— Разве тем лишь человек ценен — любит он или так проживёт, ни на кого сердца своего не потратив. Может, это и не шибко хорошо, но он ведь в другом преуспеть может, есть другие ценности в жизни!
— Ну скажи, какие?
— Да мало ли! Дело человека. Семья, дети.
— А что, Иванко, много ли ценно будет его дело, коль никому не принесёт радости?
— Это почему же не принесёт?
— А как же? Мы же уговорились, без любви мастер трудиться будет, правильно? Ведь ты сказал, что вполне без любви обойтись можно. И что ж хорошего он сотворит, дело своё не любя и людей, для кого трудится.
— Ишь, как ты, Алёна, повернула! Да я, вроде, ничего такого сказать не хотел. А выходит — так именно и сказал! Хм…
— Ну, а про семью и вовсе! Любая семья одной любовью стоит, иначе никакая она не семья. Дети? Но дитё не только родить надо, важнее уметь Бога вложить в сердце его, проростить Любовь. Ведь и злодей всякий отца с матерью имеет. Да велика ли честь им от такого дитяти?
— Да-а… Опять неловко я сказал. Получается, всё к любви сходится? — задумчиво проговорил Иван.
— Бог есть Любовь.
— Знаю, так в Книге Книг сказано. Но я никогда не думал об этом вот так, как ты говоришь.
— Теперь веришь, что твой талант редкостный?
— Да нету у меня его, Алёна! Это ты придумала.
Повернулась к нему Алёна, обвила за шею руками:
— Есть.
«И я… или Веда, неважно — распорядились твой судьбой, взяли от тебя, что требовалось, а потом выкинули за ненадобностью — живи, коль сможешь. Походя сокровища души твоей, Богом щедро данные, небрежно рассыпали».
— Есть, Иванко. И я не дам тебе так торовато им распорядиться, сгубить.
— Как же я его гублю?
— Вот тебе раз! А что ж ты делаешь, если в сердце твоём сейчас ничего, кроме ненависти, нет?!
— Ах, вот ты про что… Будь по твоему, не стану я их трогать, — угрюмо проговорил Иван.
— Я знаю. Только я сейчас не про то.
— Как — не про то? Что ещё я сделать должен?
— Хочу, чтоб снова вернулась любовь в твоё сердце, хоть и обагрено оно страданием.
— Это не трудно, когда ты опять со мной.
— Тогда почему проклинал ты день, и бесконечным показался он тебе? И солнце возненавидел, и свет дневной — разве это ты, Иванко?
— День тоскою одной наполнен… какая мне радость в нём? — так же угрюмо проговорил Иван, опустив голову. — По приказу же радость не приходит.