Михась уходит
Как уснул, Михась не помнил. Как будто рухнул замертво на неприютное ложе своё и только утром опамятовался. Зато едва глаза открыл, сей же час сон свой вспомнил. И так ясно всё предстало ему, будто вот, только что наяву всё случилось. Снились ему в последнее время тяжкие сны, но на утро проступали в памяти одне неясные образы. Боле-то почти и не помнились ничего, всё ночь мраком заволакивала. Вот ещё страх свой слишком даже хорошо помнил, бессилие и безысходность. А сейчас не то. Будто каждое слово выжжено аль врезано в память, и горит, и болит. Ни об чём Михась думать не может, только перебирает их, как угли горячие, обжигаясь, исходя стоном немым от душевной муки.
«В грязи валяешься»… «душа мелкая да грязная»… «ум в браге утопил»… — жгут, жгут слова, нету от них покою. Тошно Михасю стало, показалось, что задыхается, дёрнул ворот рубахи, из двери на двор вывалился. Увидел бочку, до краёв налитую осенними дождями, скорее сунул пылающую голову в студёную, как лёд, воду. Будто бы и впрямь, полегчало, мало-мальски связные мысли в голове закопошились.
— «Да что ж это такое… Доколь же ты будешь подыматься из омута, Алёна? Чего хочешь от меня? Легче ведь помереть, кажись, чем каждый вечер ко встрече с тобой готовиться. Чем откупиться?..» — Постой! Ведь тако-же и спросил он её сегодня! И она ответила, впервые…
Неужто правда утопил он разум свой в хмельной чарке?! Неужто душа его черна?! Да. А как иначе? Коль думал бы своей головой, так неужто сотворил бы то ужасное, об чём и подумать-то сил, смелости нету. И что делать теперь? Как дальше жить? Пойти и перед миром всем покаяться, о лиходействе своём рассказать? Ох, как легко бы на душе стало! Только ведь спросит мир: кто ещё? Тогда назвать каждого по имени? Нет. Он мог бы назвать людям каждого из виновных. Если бы считал, что так правильно. Но нет, каждый должен сам за себя решить и надо оставить им право выбрать самостоятельно.
И ещё причина, почему он не станет каяться перед людьми. Слишком легко это. Сейчас Михась чуял: впрямь — легко. Только минута, другая, а потом и думать даже ни о чём не надо, люди думать станут и решать, каким наказанием наказать его. А он с равным смирением примет и смерть, и каторгу. Это всё легше, чем ежедневная и еженощная бесконечная казнь… Всё легше. А ему лёгкости не надо.
Подошёл Михась к обветшалой стене, прижался к ней ладонями, лицом. Переждал, пока под веками перестало жечь. Потом ненадолго зашёл в избу, и скоро вышел с маленькой котомкой. Обернулся, поклонился глубоко избушке, которая не всегда была такой придавленной к земле, и смех счастливый звенел в ней, и радость жила когда-то…
По траве, по утренней седой росе, потянулась тёмная полоска следов, оставленная босыми ногами Михася. К деревенскому погосту повела.
Он уж не помнил, когда в последний раз приходил на могилки батьки и мамки. Заросли низкие холмики бурьянищем да крапивой. Сжав зубы, драл он из земли одеревенелые стебли, и не чуял, что руки покрылись волдырями от ядовитых укусов злой травы. Долго стоял потом молча, понурив голову. Может, думал чего, может — вспоминал. Вздохнул тяжело, и, встав перед могилами на колени, поклонился до земли.
— Простите…
И ещё к одной могиле он пришёл. Тоже стоял, темнея лицом.
— Коль можешь, прости, — вымолвил, наконец. — Ухожу я. В мир. Буду искать себя. Ежели Бог даст, очищу душу свою от скверны. Вот наказ твой давешний не сполнил, не хочу Ярина видеть. Прости меня, Алёна.
По студёной, тронутой инеем траве, пошёл он прочь от Лебяжьего, не оглянувшись ни разу на него. Что ждёт впереди, об этом не думал, да и знать не мог. Вручил он себя в руци Божии, когда накануне осенней стужи, ненастья, ветров лютых, пошёл, куда глаза глядят, раздетый, босый, с краюхой хлеба в нищей котомке. Ежели бесповоротно сгубил он себя, и небо от него отвернулось, так недолго ждать последнего итога, который подведёт черту под его недолгой, неправильной, спутанной жизнью. Если же дана ему будет милость великая, последняя, то ни морозы, ни зверьё хищное, ничто не станет заслоном на пути его многотрудном, ничто не испугает и не остановит.