в которой Филька почувствовал себя на краю бездны
Втянув голову в плечи, нахохлившись, тащился Филька посерёдке пустой деревенской улицы. Непогода так разгулялась, что даже собаки в эту промозглую осеннюю ночь забились куда подальше, где не доставали ни ветер, ни дождь, угрелись, свернувшись калачиком. Один обиженный Филька плёлся домой, не видя дороги под низко надвинутым башлыком. И не вдруг дошло до него, что ветер не рвёт больше полы дождевика, и раскисшая дорога под ногами не чавкает грязью. Поднял глаза.
…Более всего поразило Фильку не то, что стоит он уже не посредине улицы, а на каменном утесе, над Лебедянкой нависающем, а ужаснуло Фильку то, что голова у него трезвая совсем, мысли столь ясные, будто месяц браги не нюхал. А ведь так старался сегодня залить хмелем страхи свои, оглушить себя до бесчувствия, обеспамятоветь чтоб. Теперь аж зло взяло.
— Что ж тебе надо ещё, проклятущая?! — прорычал Филька. — Сгинь, сгинь ты в свой омут треклятый!
Алёна стояла на краю утёса совсем как тогда, на берегу омута. Только теперь смотрела она прямо на Фильку. И молчала.
— Чего уставилась? Не боюсь я тебя! Тебя нету! Нету! Я живой, а тебя нету, вот ты и завидуешь, пугаешь. А ты тень только! — и меж выкриками истеричными думка вороватая шмыгнула: «А исхитриться бы, да толкнуть вниз…» Но следом более разумная мысль явилась: «Не, не выйдет, она ведь и так не живая».
— И ты наполовину мёртвый уже, — голос негромкий, но с лёгкостью заглушил хриплые выкрики Филькины.
— Врёшь! Врёшь! Пужаешь! Боле-то ничего не можешь, только что пужать! — надрываясь в крике, орал Филька. Ещё и от того бесился, с какой лёгкостью прозрела Алёна его тайные помыслы.
И тут Филька совсем понимать перестал: правая нога его сама собой поднялась и переступила на шаг вперёд. И вторая. Потом опять первая… Они несли Фильку к краю утёса, к обрыву, а сам Филька в тот же миг будто впереди себя оказался и уже висел над бездной. Далеко под ним чёрно лоснились воды студёной Лебедянки, всегда буйной по осени. Спасительная твердь камня была ещё рядом, кажись — рукой достанешь, но для Фильки он был теперь дальше, чем влекущая из бездны речка. И враз прошибло холодным потом от понимания, что ещё миг… ещё миг… и он рухнет в погибельную бездну!
Одновременно ноги продолжали нести Фильку к краю обрыва, и он, осознав близость смерти, судорожно и нелепо замахал руками, цапая воздух. Дождевик свалился с него, за ним и сам Филька плюхнулся на задницу. Но едва лишь зад коснулся камня, тело само собой выгнулось неестественно, подкинулось вверх, и Филька опять оказался на ногах, шагающих к краю. Вот уже мимо Алёны прошагали. Филька беззвучно разевал рот. Он бы и рад был заорать благим матом, да обнаружил, что лишился голосу. Только побелевшие глаза, вытаращенные от натуги, изо всех сил вопили к Алёне. Алёна протянула руку, ухватила огромного Фильку на шиворот и откинула назад. Он как хлопнулся о землю, так и остался лежать, радуясь тверди под собой и одновременно боясь, как бы тело опять не принялось своевольничать.
— Почуял, как бывает, когда земля из-под ног уходит? — хмыкнула Алёна. А потом другим голосом, холодным, бесстрастным сказала: — Срок твой последний ещё не пришёл, Филипп. Но упреждаю я тебя в последний раз.
— Чего тебе надо-то от меня… — донеслось приглушённым всхлипом.
— Чтоб не добивал себя.
— Как?!
— Захочешь — поймёшь. И крепко запомни, уговаривать больше не стану.
Сделалось тихо и холодно, прям морозным ознобом пробрало всего. Филька ещё полежал, затаённо уткнувшись лицом в согнутый локоть. Потом чуток шевельнулся, глянул глазом — он почему-то знал уже, что остался один. Но обнаружил больше, — что лежит в грязи посередине улицы. Филька, чертыхаясь и проклиная всё и всех, закопошился, выбираясь из разъезженного тележными колёсами месива. Комки раскисшей земли ползли вниз по рубахе и штанам и плюхались на дорогу. Дождевика на нём не было. Впрочем, дождя тоже не было, и ветер стих, но темнота подступала к Фильке со всех сторон. Не переставая чертыхаться и бормотать себе под нос, он поплёлся к дому.
— Вот дурак пьяный! Это ж надо! От дьявол, угораздило меня! Ну, допился до чёртей, верно слово! Кака пакость мерещится! Она меня уговаривает! Ишь, уговорщица… Я тебя уговорю ужо…
Беспрестанным бормотанием, невнятными угрозами и проклятиями Филька гнал от себя прочь все мысли, прикидываясь перед самим собой пьяным, и не допуская до себя осознания, что голова у него абсолютно ясная.