маленький найдёныш
Весна в тот год, пришла рано, как старики предсказывали. Уже в марте, когда присловье велит по трое порток надевать, синицами зазвенели капели. Солнце заиграло, щедро осыпая землю тёплыми стрелами лучей. Снежный покров, ещё намедни вроде бы богатый, как из лебяжьего пуха тканый, весь вид потерял: посмурнел, съёживаться стал. Глядь, зимнее покрывало уж прорехами поползло, издырявленное озорными лучами-стрелами!
Едва лишь показалась в проталинах прошлогодняя пожухлая трава, мигом выскочили скрозь неё к солнышку зелёные иголки новых ростков, раскрыли теплу ладошки-листики. Вскоре расцветилась земля жёлтыми да лиловыми цветами первоцветени, что в нетерпении, не дожидаясь, когда сойдут снега, выбрались из мохнатых своих, будто шерстяных одёжек. А там и нежно белые веретянки закачались на тонких ножках, столь хрупкие, слабые, отважные на удивление! Семейки солнечно-жёлтых приземистых дуболисток встали на пригреве. Ещё чуток погодя поляны стали ярко синими от дружно поднявшихся медвяниц. Ах, любо и глазам, и сердцу! Как будто всеми своими проявлениями природа говорила: «Смотрите, сколько красоты в мире, не одна только лютость. Живите, радуйтесь, умейте опять проростить в своих душах ростки любви, радости и красоты!»
Течет Время-река, река Забвения. Забываются морозы, согреваются выстуженные сердца.
Правда, случались ещё ненастные дни. Видно Зима, уходя, напоследок расплёвывалась злобно. Пронеслись над зеленеющими полями снежные заряды, ветер хлестнул плетьми ледяного дождя. А Весне что? Умылась, разрумянилась, ещё ярче засияла, нарядней. После этих последних самых непогод, решил Иван, что приспело ему время опять пастушьим ремеслом заняться. Ведь уходить из Лебяжьего у него и думки не было. Травы, правда, ещё не обильно для пастьбы наросло, но он торопился выгнать стадо на выпаса, чтоб скотинка тоже теплу весеннему порадовалась, на солнышке ласковом погрелась, вольный ветер ноздрями поймала. Да и травки молодой, хоть не досыта, да пощиплют всё ж коровушки.
Вот в те дни и произошёл в Лебяжьем ещё один случай, потрясший всю округу.
…Солнышко ещё за верхушки дальних ёлок цепляется, а Иван, торбу на плечо, хлыст за пояс и пошёл по улице, песенкой немудрящей своей свирельки подгоняя нерасторопных хозяек. Идёт Иван, светлый, как само утро. И ковыльные волосы его так же, как в день встречи с Алёной, крылом спускаются на лоб, лежат над разлётом тёмных бровей. И по-прежнему приветлив, глаза улыбаются бабам да девкам, что скотинку свою со дворов в стадо гонят. А всё-тки, другой он уже.
Вроде немного прошло времени, как впервой в пределы Лебяжьего ступил, а изведал он с тех пор столько, что иному и за всю жизнь Господь не даст: и горькая ненависть глаза пеленой застилала, и любовь познал такую, что смерти сильней, и умирал, и воскресал, и хоронил, и опять обретал. И вплелись в волосы серебряные нити. Да в ковыле-то серебро не видно. И сердце, страданием умудрённое, тоже от сторонних глаз сокрыто. А то, что Иван теперь чужую боль как свою слышит, что без зову первым на помощь придёт, про это объявлять на сходе не надо, люди так чуют. И любим пастух на селе пуще прежнего, не чужак теперь, своим стал. И верь-не верь, а коль выпадет повстречать его с утра, улыбнётся Иван — у человека весь день заладится. Одно слово, светлый человек.
Потом на деревне много об происшествии судачили: так рядили, и этак. И многие на том сошлись, что за страдания и светлую душу послал Бог Ивану утешение — найдёныша.
А дело вот как было. Ясным и студёным утром пригнал Иван стадо на большой луг, про который он знал, что там почему-то трава скорей поднимается. То ли солнце пуще пригревает, то ли ещё что. А луг этот, куда Иван бурёнок пригнал, до самой до опушки лесной тянется.
На эту опушку и вышла из голого, безлистого ещё лесу старая олениха. Но диво не в оленихе вовсе. А в том, что рядом с нею увидал Иван ребятёнка! В одной рубашонке из белёного льна шёл он, путаясь и спотыкаясь ножёнками в сухой, прошлогодней траве. Босый, когда в местах укромных снегу ещё довольно лежало!
Иван пока в деревню с ним торопился, всё боялся, как бы не помер малец, на голом теле отогревал его и ужасался, что тельце маленькое, лёгонькое не ворохнулось ни разу за всё время, как прижал его Иван к груди.
Принёс дитёнка к Алёниной матери, ввалился в избу, перепугав её видом своим заполошенным. К слову сказать, он тут давно уж своим стал, она сынком его звала, а он ласково говорил — матушка. Сперва приходил помочь с сеном управиться, зарод с лугов привезённый, до ума довести. Потом зима морозами строжиться зачала — дровец для печи наколоть заглянул. Тут снегу обильно навалило — откидать со двора надобно, дорожки размести. А вскоре женщина, от горя ещё не отойдя, занедужила крепко. Иван и вовсе стал дневать и ночевать рядом с хворой, выхаживал её, Алёнины советы и наставления в точности исполняя. Да что там! Уже одно общее горе сроднило их крепко. Вот потому находку свою Иван сюда принёс. А куда же ещё?
— Ох, матушка, глянь Бога ради, живой ли он?
— Кто?!
А увидала — заохала, засуетилась, и осторожно на свои руки приняла мальца у Ивана.
— Скажешь тоже! Спит дитёнок. Как же не живой? Угрелся в тепле и спит.
— Спит? — облегчённо выдохнул Иван. — А я уж думал, чего не шевелится-то…
— Да откуда он? Чей? Где ты его взял?
— Из лесу олениха старая вывела. Больше не знаю ничего. Матушка, мне назад надо, кабы стадо в лес не утянулось. Ты позаботься…
— Да уж само собой, будь спокоен. Поспешай назад, чтоб какого греха не случилось! А я тут управляюсь ужо, не переживай.