в которой Алёна длинный сказ про Купалу-травника ведёт
С той ночи меж Алёной и Ярином вроде и мало что переменилось. Он опять тише воды ниже травы стал, обещанием, что у Алёны вынудил, не торопился пользоваться злостно. Наоборот, на другой же день при всех перед ней повинился:
— Прости дурака, Алёна. Тошно стало, не удержался… А потом… мало помнил себя… Прости, Бога ради.
Кивнула Алёна, что прощает, мол. Да ясно видела — всё он помнит. Хоть и был во хмелю, да разума не терял. И обещание её помнит, иначе с чего подошёл бы так смело.
Вроде и мало что переменилось, а не стало тех двух шагов, которые Ярина в отдалении держали. И прогнать его Алёна права теперь не имела. Держалась с ним как со всяким другим, не выделяла ни в хорошую сторону, ни в плохую. Да он сам выделялся, не упускал ни единого случая. То одёжку с плеч стряхнёт, да на траве для неё раскинет, когда садятся в тесный кружок истории слушать; то укроет со смехом от дождичка нежданного, аль от ветерка ночного, прохладного; шутку её подхватит. А иной раз кто Алёну задорным словом зацепит, так Ярин вступиться спешит, вперёд Алёны торопится насмешнику отпор дать. Да мало ли причин да предлогов сыскать можно, будь на то хотение. Вот оно и выходило, что вопреки Алёниному желанию, Ярин для неё особенный. И единственно, что могла она иной раз — отговорившись усталостью или неохотой, совсем не пойти за околицу.
А время, знай себе, идёт. В полной силе расцвёл июнь светлоярый песенник, месяц лучистого солнца. Забот у него немало, он ведь лету починальник, заигрыш, урожай на весь год копит, дом богатит, разноцветье изобильно по лугам да полям рассыпает, травам росту даёт. Но вовсе не одними заботами июнь тароват — радости-то сколько с собою несёт! Солнышко тёплое, деньки погожие. При том дни всё дольше становятся, а ночи короткие да светлые, млечные. Не зря в стародавние времена называли его июнь-млечень. Молодежи, так хоть бы и совсем до свету не спать: только-только костёр за околицей распалился, только песенницы распелись — уж розовый отблеск зари медленно разгорается на восточном краю небес.
На июнь летний коловорот приходится, когда в дни солнцестояния год на втору половину переваливает, из светлой половины, в тёмную переходит. Но ведь не сразу! До тьмы да холодов ещё далеко-далече, а вот до праздника Ивана Купалы, праздника благодарения солнца и зрелости лета совсем уж ничего деньков остаётся.
Правда, теперь уже не праздновали его так, как в давние, старозаветные времена, а всё равно не забывали, ждали и радовались. Да ещё как ждали-то! Купала разудалый особенно молодежи люб — с его весельем, с ночью безумия и любви. А ритуалы магические неужто сердце не волновали? И мало горя, что теперь уж редко кто знал, как их правильно соблюсти. А всё ж и заклички говорили, и песни Купале пели, хороводы водили — может, и не так, как должно, обряды справляли, но от всей души.
Предвкушение волшебной ночи, в которую много дозволялось, волновало и девок, и парней. После Купальской-то ночи завсегда новые пары складывались, а к осени, глядишь, уж до свадьбы дело доходило. Как тут не быть сердечной лихорадке? Ёкали сердечки от взглядов особенных, колотились тревожно-сладко. От грёз полуночных сон прочь бежал. А уж сколько тайн сердечных поведано было в те дни подружке заветной на ушко, а то и дружочку милoму…
Оттого, может, даже вечеряние за околицей иным стало. Не таким удалым да шумным, как бывалоча. Девицы столь скромны да чинны сделались. Парни тот же тон держали: обходительны, учтивы — ну куда там кавалерам куртуазным до них! Так что никак не вязались с этим настроением веселья бесшабашные.
Вот и в этот вечер — игры затевать никому не хотелось. Песни попели, посмеялись. Вдруг как-то умолкли не сговариваясь. Стало тихо-тихо… минуту, и другую…
— Ангел пролетел… — сказал кто-то.
— Хорошо как… покойно…
— Да чего притихли-то все? Аль заснули? Девки, ну-к, запевай!
— А лучше рассказал бы кто чего, а?
— И то дело! Давайте истории слушать!
— Алёна, расскажи ты, — попросил негромко Ярин, сидевший близко к ней, как всегда в последнее время.
— Охоты нет, — мотнула Алёна головой.
Но Ярина уже поддержали в несколько голосов:
— Да не упрямься, Алёна! Расскажи! Страсть, как хорошо тебя слушать!
— Я уж и не знаю, что говорить…
— А расскажи про Купальскую ночь.
— Будто вы сами не знаете!
— Всё равно! Может, и не знаем так, как ты расскажешь!
— Ну ладно, расскажу я вам про то, что лучше всего знаю. Только глядите, не говорите потом, что скушно.
— А про что ты лучше всего знаешь?
— Про Купалу-травника! — улыбнулась Алёна. — Хотите?
— А то! Уже все ушки на макушке!
— Ну так слушайте. Ивана Купалу почто травником называют, знаете?
— Ну дак это дело понятное — всякая трава к Купале в силу входит, расти перестаёт, на спелость поворачивает.
— А ещё травы лечебные самое время собирать, против хворей готовить, — сообщила Любица. — На Купалу они как раз в наибольшей силе бывают!
— Точно-точно, Алёна, бабка моя всё приговаривает: «Иванов день пришёл — наперво траву собирать пошёл».
— Я ж и говорю — про что вам рассказывать? Сами всё знаете! — с улыбкой сказала Алёна.
— Ты, Алёна, не хитри давай!
— А про самый главный цветок знаете? Нет, не про папоротниковый цвет-огонь, а про Ивана-да-Марью?
— Ну да, это навроде как знак Купалы, его в каждый венок вплетают. Говорят, он счастье и удачу приносит.
— Рассказывали старики, — неспешно заговорила Алёна, — что в незапамятные времена встретились парень и девица — Иван да Марья, крепко полюбили друг друга, поженились, и счастью их края не было. И тут открылось, что они родные брат и сестра, в детстве разлучённые. Стало быть, недолжно быть им мужем да женой. Но Ивану да Марье друг без друга жизни не было, и тогда превратились они в траву, на которой цветки на одном стебле разным цветом цветут: фиолетовый и жёлтый. С тех пор навек неразлучны стали. Но есть в этом цветке ещё другой смысл. Эти два цвета — знак единства и противоборства: огня и воды, жизни и смерти. Иван — огонь, сила солнца, сам Иван Купала.
— А кто ж тогда Марья? — прозвучал удивлённо девичий голос.
— Марья, она Купале огненному ровня, его достойна. Было у наших предков грозное божество — Мара-Марена, дух смерти, болезней, предводительница всякой нечисти. Когда говорим теперь: мор, мрак, кикимора — это мы древнюю Мару поминаем.
— Это что же выходит? Вместе с Купалой солнечным мы славим смерть, болезни и нечисть всякую? — изумился тот же голос. — Да не может того быть!
— А почему тогда ночь Купальская одной из самых страшных в году считается? — возразила Алёна. — Во всех стариковых рассказах говорится, что в Купалу нечисть оживает и навредить старается.
— И правда…
— То то и оно, смерть и жизнь крепко друг с другом связаны. Тако же огонь и вода — будто бы во вражде вечной, но из их столкновения мир родился. Вот что означает цветок Иван-да-Марья.
— Ишь ты… как оно…
— Ночь Ивана Купалы во всём особенная, для всех. Для людей и нелюдей, даже для деревьев и трав. Деревья в эту ночь с места на место переходят и листьями шумят, промеж собой разговаривают. В зачарованную Купальскую ночь каждая былиночка чудодейной силой наполняется — кто не поленится, да соберёт их, он не травки лечебные впрок припасёт, а саму силу Купалы. Даже роса, что на купальские травы ложится, их волшебную силу перенимает. Как девки да бабы росу черпают на восходе Иванова дня, про это вы так знаете…
— А мы не знаем! — с нарочитым вызовом раздался мужской голос, чем вызвал дружный смех.
— Эт потому, Филипп, что угораздило тебя парнем родиться, — смеясь, пояснила Алёна. — Хотя черпать росу и ты можешь, да только в женских руках она, с травы снятая, силу свою сберегает. В мужских же теряет. А по росу ходят так: надо взять чистую скатерть и миску, и так снарядившись, идти на луг. На лугу скатерть по мокрой траве катать, потом, как взмокнет, в миску выжимать. Той росою лицо и руки умывают, чтобы всякую хворь из тела прогнать. Ею стены в доме кропят, печь, кровати.
Улыбнулась Алёна, вспомнив, как в первый раз, лет в двенадцать, черпать росу ходила. Какое там «лицо утирать», когда сама вся до ниточки мокрая была. Как позабыла про скатерть, и лежала в седой от росы траве, гладя на волшебство, перед ней происходящее. Поднималось солнышко, касалось росных капель, и они, напитавшись тёплым чистым светом, словно изнутри начинали разгораться, и вот уж на каждой травинке изумруды играют на солнце близко, у самого лица Алёниного. И казалось ей тогда, что отсветы изумрудные играют у ней на лице…
— …Ну, а травы в Купальскую ночь вовсе небывалой мощью наполняются. Даже обычная трава чудесные свойства обретает. Кто корень плакун-травы на утреннице Иванова дня добудет, тот много от силы Купалы получит. Плакун-трава всем травам мати, от неё бесы плачут. Смиряет она силу вражию, злое чародейство рушит, с человека порчу сгоняет, к заклятому кладу доступ открывает. Только, как корень копать станешь, надо глядеть, чтоб никакого железа при тебе не было. Или взять, к примеру, терлыч-траву. До неё девицы больно охочи. Коль носить её на груди под рубашкой, любого хлопца очаровать можно. Надо только сказать про себя: «Терлыч, терлыч, хлопцев покличь!»
— Ой, братцы, чего ж деется-то! Теперя хошь-ни хошь, а придётся щупать девок. Мало ли чего они тама ховают! Так ведь пропадёшь ни за понюшку табака! — испуганно воскликнул кто-то из парней и тут же нырнул вниз, за спины соседей, потому как под общий хохот посыпались на него дружные колотушки от девок, кто рядышком случились.
— Ах ты, бисов охальник! Ужо мы тебе пощупаем!
— Мы пошлём его, подружки, одолень-траву собирать, — пообещала Алёна.
— Это куда вы меня пошлёте? Каку таку одолень-траву? — насторожился парень, высунув голову.
— Не пужайся. Одолень-трава — это просто белые кувшинки, лилии. Принесёшь?
— Хе! А чего ж. Кувшинки, это ладно. Хоть щас.
— Нет, сей же час нам не надобно, на Купалу она истинно одолень-травой станет. Против неё и вовсе никакая нечистая сила не устоит. Траву эту породили водица с самою мать-сырой землёй, оттого равна у неё сила и на водяницу — всякую водяную нечисть, и на поляницу — на полевую. Взять цветок не просто, не так, как иные травы. Ночью глубокой к воде прийти, уши крепко заткнуть и говорить с цветком ласково. Заговоривши так его, быстро схватить и сорвать. Ни в коем разе не ножом, рукою лишь, иначе стебель кровью изойдёт, а сорвавший его отныне будет дурными снами мучиться, а то и гнев духов водяных на себя навлечёт. Да ещё сказать надобно, что никогда нельзя ради красоты лилии в дом приносить — весь скот домашний погубишь. С одолень-травой можно по судам ходить, любую тяжбу выиграешь, ею же сердце девицы любой в полон возьмёшь.
— О, вот оно, самое главное-то! Такая одолень-трава мне самому дюже надобна! — донеслось радостно из-за спин парней.
— Только вот что крепко помни, когда пойдёшь её добывать, — предупредила Алёна. — Называют лилию лебединым цветком, а ещё русалочьим, потому как крепко берегут русалки одолень-траву. Немало смельчаков сгинуло в Купальскую ночь. Иной раз сами русалки облик лилии принимают — потому-то и надо заговорить её ласковыми словами, очаровать и врасплох застать, потому и ножом резать нельзя — вдруг то не цветок, а русалка. Ну, а коль словами ласковыми зачаровать не сумел, — только руку протянешь, в тот же миг сам в воде окажешься. Впрочем, бывало, что вырывался какой удалец из рук русалочьих, убегал. А только всё равно жизни ему уж не было потом, так и высыхал от горя.
— Не-е, Алёна, — опасливо протянул давешний храбрец, — считай, что не обещался я тебе одолень-траву добывать. Така радость мне не надобна!
Когда утих смех, Любица попросила:
— А про папоротник скажи, Алёна…
— Папоротник в ночь Купалы огнём цветет. Впрочем, ни один только он. Многие ночные травы огнём расцветают. Таковы и царе-царь, и лев-трава и другие ещё. Иной цвет неподвижным, сильным пламенем пылает, а иной вид молнии имеет, летучего, призрачного огня. Лев-трава ростом невеличка, а видом как лев. При ясном дне её и не приметишь, ночью же на ней ровно свеча горит. Никакая другая трава вблизи лев-травы не растёт, а которая и есть, та долу пред ней стелется. Не меньше чем папоротник чудесна разрыв-трава, иль по-другому — Иван-цвет. Тоже зацветает в ночь под Иванов день и держит цвет лишь столько времени, сколько нужно, чтобы «Отче наш» да «Богородицу» прочесть. Коль завладеешь разрыв-травой, не станет для тебя никаких запоров. Она играючи любое железо режет, а также золото, серебро и медь. Темницы тоже не страшны будут — кандалы и решётки в клочья разорвёт. Кто при себе Иван-цвет носит, может невидимым сделаться, клады заклятые разрыв-трава откроет. А коль врезать её в ладонь левой руки, то в любом сражении непобедимым будешь. Редкая она очень, а узнать её по такой примете можно: идти в Иванову ночь луг косить, на какой траве коса переломится, та и есть разрыв-трава.
— Ой, как интересно-то! Никогда не слыхала такого! И откуда ты, Алёнка, всё знаешь? Ну, а про папоротник-то?..
— Папоротник — самый чудодейственный цвет у Купалы-травника. Растёт он в лесах около болот, в мокрых местах да в лугах. А цветёт чудесным огненным цветом один краткий миг в канун Иванова дня, в полночь. Кому удастся раздобыть цветок папоротника-кочедыжника, для того ничего невозможного не станет. Будет знать, где клады в земле лежат. Просто подбрось цветок вверх, он звездою упадёт как раз на то место, где сокровище зарыто. В тот же миг человеку будто прозрение сделается, и увидит он клад воочию, как бы глубоко в земле тот ни лежал. Перед таким человеком все замки без ключа будут отпираться, только рукой коснись. От огня цветка чудесного любое девичье сердце любовью займётся. Удача вовек не отвернётся, всё само в руки плыть будет…
Как тихий ручей, журчит, завораживает Алёнин голос. Зачарованные им, недвижно сидят парни и девки. Широко-широко распахнулось над ними небо иссиня-чёрного бархату… И где сыскалась такая искусница, что столь прилежно расшила небесное полотно блёстками золотыми? Об чём мечтала, когда их в соцветия звёздные складывала, дорогу млечную от одного краю небесного до другого вела? Может, рукодельничала та дивная мастерица, да любого из далей заморских ждала? Дорогу ему указывала? Иль для себя её пылью звёздной метила, чтоб к желанному бежать и во мгле ночной с пути не сбиться? Но эта другая история, а негромкий голос Алёнин плавно струится, свой сказ ведёт, и слушатели очарованно глядят на неё, глаз не спускают. Только один, ровно, свою думу думает — вниз смотрит, длинную травину на палец мотает. О чём его дума? То Алёне не ведомо.
— …Раздобыть же цветок папоротника не просто, зорко его черти от людей стерегут. Да и цветёт он всего только один миг краткий. Но уж коль твёрдо решился, делать надо так. Надо загодя заприметить куст папоротника и идти к нему с вечера. При себе иметь скатерть и нож, должны они быть двенадцать раз в храме освященные, а тако же святую воду взять с собой не забыть. Разостлавши около папоротника скатерть, надо очертить ножом круг и окропить его освящённой водой. Потом ждать и молиться. Как смеркаться начнет — часам этак к девяти — черти зачнут всевозможные каверзы творить, пугать. Поползут на него змеями со всех сторон, зверями дикими набрасываться станут, свистом и ревом оглушать. То станут каменьями кидаться, деревья вокруг валить. Но стерегущему цвет папоротника страхи свои пересилить надо, ни в коем разе не оглядываться и верить твёрдо, что сильна и страшна нечисть лишь до круга, освящённым ножом очерченного. Так что в круге человеку бояться нечего, а надо только молиться, да за папоротником смотреть. Однако ж, сколько бы внимательно не глядел, всё равно не углядишь, как незадолго до полуночи из широких листьев вдруг появится почка. Она станет по стеблю подниматься, то вверх скользнёт, то вниз, то заколышется как речная волна, то остановится, замрёт, и вдруг зашатается, перевернётся, запрыгает, будто играет и дразнит. Это лесная нечисть старается оберечь свой драгоценный цветок от взора людского. Что ни миг, то выше будет подниматься чудодейный цвет, яркостью нальется, углём раскалённым пылать станет. И в самую полночь созревшая почка с треском разорвётся, лопнет — свет из себя такой разольёт, что ровно белый день загорится зорею красною. На огненный тот цветок глядеть никак невозможно, глаз не терпит. А в это время нечисть будет реветь и завывать жуткими голосами, чтобы сбить человека, заставить растеряться, промедлить, чего допустить ни коем разе нельзя. Потому как это и есть самый важный, самый главный миг, ибо уже через мгновение погаснет злато-огненный цвет. Нечистая сила невидимой рукой его срывает, человеку же почти никогда не удается упредить нечисть и первым сорвать цветок папоротника. Но если будешь скор как молния, и сорвёшь его, надо бросить цветок на скатерть, быстро в неё замотать, и со всех ног бежать из лесу, не оглядываясь и не останавливаясь, одолевая свой страх перед ужасами, хоть чудиться будет, что кто-то невозможно страшный по пятам следует, в затылок дышит, хоть волосы от этого дыхания шевелиться начнут…
— Ой! На меня сзади дышит кто-то! — взвизгнула Любица.
— Ну, кто там оболтус такой?! — завозмущались немедля стройным хором многие голоса. — Ну самое же интересное! Не желаешь слушать, так иди себе до дому, спи. Иль может, сам тако же сказывать можешь?
— Никак ты, Михаська? — приподнялся на локте Ярин. — А ну, геть отседа, балбес!
— Будет вам! — одёрнула Алёна. — Чего накинулись-то. Сиди, Михась. Да я как раз всё про Купальский папоротник сказала. Мож кто спробует добыть волшебный цветок, тогда больше расскажет.
— Нет, нет, Алёна, ещё сказывай! Про что хошь! Так сладко тебя слушать, век бы сидела!
— А вот, Алёна, ты сказала, мол нечистая сила балует в ночь Ивана Купалы. Это как?
— Ой, какие вы притворяхи! Прям-таки никто ничего не знает про Купалу! Хитрюги!
— Я знаю, Алёна, я знаю! — зачастила Любица. — В ночь праздничную, в самую полночь, надо идти светляков искать, они как раз с Ивановой ночи появляются. Коль найдёшь его в цветке, это к счастью, а если на траве сидеть будет, то к горю да заботам! А про нечисть ты всё ж-таки расскажи. Страсть как боюсь, когда ты про страшное сказываешь!
Повеселила опять народ Любица. А Алена старалась не видеть, как сидела та, головой к Иванову плечу прислонясь. И что с того, что он не старался потеснее к девице подсесть, иль приобнять, иль ещё чего… всё равно ведь — рядом с ней сидел, и не отстранялся.
— Ну да, я уж сказала, что Купалинка — ночь маленька, но она из самых страшных в году. У нечистиков разных на Купалу тоже праздник. По старинным преданиям в эту ночь оживают ведьмы, оборотни, русалки, всякая водяная и полевая тварь. Так Марена-богиня тешит своих подданных, даёт им волю шкоды да озорства всякие творить, вмешиваться в дела людские, пакости чинить человеку и его хозяйству. Потому в ночь Ивана Купалы до самого зоревого свету никто спать не должен, а шумом, да смехом, да веселием искромётным надо мешать нечистым делам вершиться. Озорства у нечисти известные, человеку в них радости мало. Ведьмы кипятят воду с пеплом Купальского костра и, обрызгавшись той водой, могут летать повсюду. А то, оборотившись в кошку, собаку, жабу иль даже в неживое: в колесо или клубок — проникают в таком виде в хлев, отбирают молоко у коров. Для этого им надобно что-нибудь из хлева забрать, вещь какую-нибудь, а то и просто отпечаток коровьего копыта унесут. Могут на хлебное поле порчу навести — не догляди, так они враз пережин сделают. Утром глянешь, а через всё поле полоска сжатая тянется. Это, считай, всё, загублен хлеб. Колдуны же колодцы в деревнях замыкают, из них потом водяная жила уходит, высыхают колодцы. Слепая змея-медянка получает зрение, на целые сутки зрячей делается, и потому в это время очень опасна: ежели бросится на человека, то, как стрела, может его наскрозь пробить. Но защита от злодейств да козней этих тоже имеется. Чтоб ведьма в дом или хлев не вошла, в дверную ручку надо просунуть пучок крапивы либо шиповника ветку — это защитит: ядовитыми листьями обстрекает, иголками острыми руки ведьме исколет. Хорошо косу остриём вверх оставить, ведьма об неё всенепременно поранится. А то ещё «опахивать» можно — девки в соху или плуг впрягаются и обходят так круг села или поля. А проще всего хорошенько осыпать поля и скотину освящённым в церкви маком — туда уже нечисть наверняка не сунется. Ну, вот теперь уж, мои милые, в сам деле всё, не осталось у меня ни хотения, ни умения сказками вас тешить. Я б и сама за милу душу посидела бы, да кого-нибудь послушала. Так что на другой вечер не загадывайте — я вам больше не поддамся, не обхитрите! Вот вам весь мой сказ. Да, спросить-то хочу! Кто пойдёт со мной травы сбирать в ночь Ивана Купалы? В луга я перед зорею пойду, так что на игры да на забавы времени предостаточно будет.
— Я пойду! — с готовностью вызвался вперёд всех Ярин. А Иван — краем глаза ухватила Алёна, — только быстро глаза на неё вскинул.
— Ты, Ярин, и не пойдёшь, как раз, — с усмешкой возразила Алёна. — Целебные травы мужских рук не любят. Ты вон за огненным кочедыжником лучше пойди, это дело как раз по тебе будет.
— Я б пошел, будь у Купалы две ночи. Одну бы не пожалел, чтоб в лесу пеньком просидеть.
— Так, Алёна, кого позовёшь, тот и пойдёт, — рассудил девичий голос из темноты. — За травами-то с тобой хоть кто согласный, да всю гурьбу ты разве возьмёшь? Так что не спрашивай, а лучше сама скажи, кого порадуешь, в помощники себе назначишь.