Впервые за много месяцев Алла была взахлеб счастлива. Как Кирилл и предвидел. Дашин выбор стал для нее нежданным подарком.
— Вот так! — ликовала она наедине с матерью. — Разинула рот на мед, а хлебнула уксуса! Что и требовалось доказать! Вот это классная парочка получилась — Дашка и Костик Шалый. Ой, я умру от смеха! Мамуля, ведь это я их сосватала! Я Костьке сто лет назад уже предлагала Дашку у Кирки отбить! Вот хохма!
Аллочка веселилась, забыв, что Дашина жизнь, в общем-то, никак не касается ее, Аллочкиной жизни, а значит, едва ли что-то для нее переменится к лучшему. Сказать, что с Дашиным замужеством Кирилл перестанет на сторону глядеть, — так не скажешь ведь. Не было у Аллы ни малейшего повода подозревать, что Кирилл и Даша встречаются где-то тайно. Впрочем, Аллочке-то повода как раз не требовалось. Про супруга ею сказано было немало и на суде, когда Кирилл безуспешно пытался получить развод, и позже Аллочка ни с того ни с сего принималась жаловалась чуть ни каждому встречному-поперечному, мол Кирка напропалую крутит шашни и ни одной юбки не пропускает. Но имя Даши она не приплела сюда ни разу. Знала, что тут ей даром не пройдет, этого Кирилл за так просто ей не спустит, и остерегалась играть с огнем.
Или радовало бы Дашино замужество Аллу тем, к примеру, что перестанет Кирилл об разлучнице подлой думать — так ведь тоже, сердцу не прикажешь. Думкам Кириным, если они водились, ничто помешать бы не могло.
В общем, хорошо если подумать, так у Аллы особо-то не было причин радоваться на перемены в Дашиной жизни. Но она радовалась, ликовала, позабыв о своих долгих днях, наполненных тоской, злобой, раздражением, несчастьем…
Да, Алла была несчастна. Как раз тогда, когда она, казалось бы, получила все, чего хотела, выяснилось, что счастья из этого, полученного не сложилось. Счастье и достигнутое — совсем разные вещи. И даже более: то, чем владела сейчас Аллочка, страшно и беспощадно разрушало ее мир грез и ожиданий, волшебных иллюзий и надежд. Алла, как в теплице, выросла в мире, где легко осуществлялись ее желания, ее не закаляли холодные сквознячки реалий, наоборот, заслоняли от них уютные плюшевые игрушки и большеглазые говорящие куклы. А за всем этим стояла мама, ну и отец, тоже, конечно.
Новую, самостоятельную жизнь Аллочка начинала, переполненная надеждами и мечтаниями. Хотя, «самостоятельную» — это неправильно. Ничего она не собиралась делать самостоятельно, для этого рядом обязательно должен оказаться кто-то, кто с радостью и готовностью подхватит мамины обязанности, и будет нести ответственность за милую Аллочку, будет ее любить, заботиться, оберегать и защищать как свою любимую женщину. И этим «кто-то», разумеется, должен был стать Кирилл, который достался ей совсем не просто, да прямо сказать — трудно достался. Аллочка столько страдала из-за него, столько усилий потратила… Он просто обязан был теперь на руках ее носить, ублажать и исполнять любую команду, не рассуждая… Ах, как это будет приятно и здорово! Он такой сильный, большой — медведище. Как приятно сознавать, что это она, Аллочка укротила такого медведя и дала ему возможность радоваться, что она, такая красавица, — его жена…
Да, мечты были хороши… а остался от них один пшик… все шиворот-навыворот…
Алла получила дом, в котором у нее оказалась куча обязанностей и никаких радостей. Потом ужасная бесконечная беременность, а когда все кончилось, и Алла уже вздохнула радостно и облегченно, оказалось, что радоваться нечему — стало еще хуже. Никто не собирался оставлять ее в покое. Дети пищали, спать ночью стало совершенно невозможно. Хоть вставал к ним Кирка, но все равно Аллочка просыпалась утром усталой, вялой, раздраженной. А Кирка, олигофрен, еще имел наглость с чем-то приставать к ней, чего-то требовать, подсовывать этих пискунов …
У нее стал портиться цвет лица, а на фигуру свою она без слез смотреть не могла. Ни в одно платье, которое носила в той, безоблачной жизни, не могла влезть! Алла, разумеется, видела единственную причину, почему исчезла ее тоненькая талия, и знала виноватых — Кирка и эти противные младенцы… Фигура у нее, действительно, никак не возвращалась к прежней норме. А как иначе, если Аллочка постоянно что-нибудь жевала. Конфеты, печенье, орешки, кусок пирога… Она разрезала батон повдоль, на две части, щедро мазала сливочным маслом, ложкой накладывала сверху варенье и не замечала, как съедала обе половинки. Это было нервное, ей бы к врачу обратиться, нервы полечить, но Аллочку вполне устраивало то объяснение, которое она находила безо всяких помощников: во всем виноват Кирка, а теперь еще и его дети.
Когда находиться рядом с ними становилось невыносимо, Аллочка бежала под мамино крылышко, где ее жалели, баловали, старались чем-нибудь порадовать. Здесь она опять становилась маленькой, всеми любимой девочкой, маминой и папиной дочкой. Здесь Аллочке было хорошо, как прежде. Она до отвала наедалась всякими мамочкиными вкусностями, а потом беззаботно отсыпалась.
В общем, ожидания Аллы, связанные с Кириллом, не оправдались даже в малой толике. Все получилось не так, как она ждала. Поэтому Аллочка была глубоко несчастна.
Даша решения своего не переменила. Не помогли ничьи уговоры, увещевания и взывания к разуму. Мария была выбита из колеи упрямством дочки — впервые Даша не послушалась ее материнского слова, стояла на своем мнении и не делала ни малейших уступок. Даша с Костей сходили в ЗАГС и подали заявления.
Как ни странно, но именно в эти беспросветные дни в жизни Кирилла появилась маленькая капелька света. Явилась она в виде незнакомой женщины.
В один из дней он уложил малышей спать — Алька, как это чаще всего случалось в последнее время, была у матери, — и заторопился к бабуле, там накопилось дел для него. Воды принести, продуктов кое-каких прикупить, еще всякое по хозяйству — оно все несложно, по мелочи, однако старухе не по силам. Управился быстро и, беспокоясь о мальчишках, поскорее вернулся домой. Как всегда, от самых ворот прислушиваться начал: не ревут ли в два голоса? И с облегчением убедился: спят.
К счастью, мальчишки у него на редкость спокойные росли. Бабуля говорила, что не только внешне, но и характером в отца пошли, в него то есть: «Уж какой ты, Кира, спокойнющий был! И-и-и-и… Таких и не бывает. Мы с Татьяной раз картошку копали… Тебе тада скока?.. Да месяца четыре-пять былО. На куче соломы тут же, в огороде, одеяло раскинули, в другое одеялко тебя завернули и положили — тебе мягко, тепло. Еще и забаву тебе устроили — ветку от ботвы картофельной рядом воткнули, чтоб тебе видно былО. Ветерок ее качает, шевелит. И скока, думаешь, ты так лежал? Мы сотки три успели выпластать, чуть ни весь огород! Таньша подойдет тихонько, глянет — ты то спишь, то опять свою травину разглядываешь. Вот и сыночки твои такие же точь в точь».
Кирилл вошел в дом и… услышал женский голос. Нет, замок на дверь он давно уж не вешал, а на кой? Бывало, отлучался по неотложному делу, а возвращался — уже какая-нибудь соседка пацанов тетешкает. Так что голосу этому Кирилл не удивился, только сразу угадать не смог, чей он. Вроде как незнакомый. Вошел в детскую, где стояли кроватки мальчишек, и, в самом деле, увидел незнакомую пожилую женщину лет так за шестьдесят.
— Вот и папка! — оглянулась она на звук шагов. — А мы тут штаненки сухие разыскали, переодеваемся. Хозяйничаем тут без тебя.
— Здравствуйте. А вы кто?
— Я-то? — женщина взяла на руки Сашуньку, которого только что переодела, и повернулась к Кириллу: — Давай знакомиться. Тебя я, Кира, знаю. Ну, а я — Алькина бабка по отцу. Свекруха Галькина, выходит. Василиса меня зовут.
— А! Вот оно что! — Кирилл не сразу сообразил, кто такая Галька — никто так Галину Георгиевну не «величал». — Алла у родителей… Я и не знаю, когда придет.
— Да по мне она хоть и совсем не приходи! Я к тебе, Кира, приехала.
— Ко мне так ко мне. Давайте я вас покормлю, а там уж расскажите, зачем и почему.
— Во-первЫх, ты мне не «выкай». Называй хошь бабка Василиса, хошь тетка Василиса, а лучше — просто Василисой зови. Насчет еды тоже не гоношись, а чайку попить можно, под него разговор лучше идет. Мальчишки-то кормлены?
Чай Василиса пила вприкуску: на удивление крепкими зубами отгрызала от кусочка сахара малую крохотулю и припивала горячим — только что вскипел — крепким чаем.
— Варенье — это баловство, для ребятишек. Ну, от простуды какой хорошо еще. А так я с сахаром люблю, не с рафинадом, а комочком чтоб. А уж если с шиком — то с конфеткой шоколадной, — улыбалась она.
— Шика нету, — развел Кирилл руками.
Когда он налил ей вторую чашку чаю, она заговорила, наконец, о цели своего визита.
— Про жизнь вашу семейную я мал-мало знаю. И как женила Галька тебе на своей прынцессе, и как на развод ты подавал, да не развелся. Наслушалась я и про то, чего сейчас соплюха эта вытворяет. Про тебя много чего тоже знаю — живем-то не за тридевять земель. Правда, людей слушать, это как в глухой телефон играть — на одном конце скажут белое, на другом услышат: «Черное»… Да за глаза и про царя говорят! Но, даст Бог, разгляжу, где правда, где кривда. Только, сдается мне, не шибко люди приврали: Алька о детях заботиться не желает, а ты им и мать, и отец. Так ли?
Кирилл пожал плечами, потом кивнул все же:
— Так, чего уж там…
— Тогда вот еще чего скажи: как ты дальше думаешь? Сколько ты еще сидеть с имЯ будешь? Тебе ж работать надо, кормить их, одевать.
— Не знаю, — признался Кирилл. — В ясли, может, отдам…
— Я не так выспрашиваю-любопытничаю, я сказать хочу: если надо, останусь у вас, буду за детками глядеть, дом вести. Как ты на это посмотришь? Если странно тебе, мол, зачем бабка из своей деревни, из своего дома в чужой напрашивается, какая ей в том корысть?.. То я тебе скажу, какая мне корысть. С Галькой и дочкой ее мы уж сколь лет не виделись. Сноха меня знать не желает, а я ей сына ни в жисть не прощу. Толик добрый парень был, ласковый, а щас какой стал? Подкаблучник Галькин. По-первости, как гонориться она начала, пробовала я глаза ему открыть, втолковать, да-а… — махнула она рукой. — Дневная кукушка ночную не перекукует. Только расскандалилась с ней. Не знаемся. Ну вот. А теперь получается, они тебя ломают. А шиш им! Так что можешь считать, что в этом моя корысть и есть — за Тольку моего поквитаться. Если же правду тебе сказать, так жалко мне тебя, Кирюха. Может, Гальку-то гадючку никто и не знает так, как я знаю. Любит она это — власть над человеком взять да поизмываться. Ты вон как перст один, бьешься-колотишься, это ж разве так можно? Ей бы, дуре, внукам таким радоваться — вон какие богатырьки, это ж надо им в тебя тютелька в тютельку уродиться! Хоть тут Алька доброе дело сделала. Вот и наставляла бы дочку на ум, а она… В общем, я думала-думала, да и надумала, что я ведь как-никак пробабкой деткам-то Алькиным прихожусь, так сам Бог велел мне заботу об них с тобой поделить. Для самой Альки я бы пальцем не пошевелила, а вот тебе, так выходит, одна я и могу только помочь. Так что говори: нужна коль тебе, я останусь. А как стану не нужна, — только меня и видели, домой вернусь. Жить тут буду, у тебя. Скандалов заводить никаких не собираюсь. До Гальки мне дела нету, а уж с соплюхой-то поди двое справимся. Ну, как?
— А то, Василиса, сама не знаешь — как. Если вправду помочь мне хочешь, так я тебе благодарен буду… не знаю… хоть на божничку заместо иконы посажу!
— Ну вот и лады. Только ты имей ввиду, хоть Галине, хоть Альке это шибко впоперек придется, и они так запросто мириться с этим не станут. Опять в виноватых будешь.
— Плевать.
— От это хорошо. От это мне нравится, — засмеялась нежданная гостья.
Алла заявилась от матери поздно вечером. Василиса с Кириллом уже выкупали мальчишек, уложили спать и теперь сидели в гостиной. Гостья освоилась поразительно быстро. Успела сполоснуть ребячьи ползунки да штанишки-рубашонки. Кирилл тем временем с трудом разыскал свою рабочую одежду, и Василиса тут же углядела — где пуговичка на честном слове держится, где шов на куртку расползается. Спросила иголки, нитки, нацепила на нос очки и засела за починку. Кирилл смотрел телевизор с приглушенным звуком. Он уж и не помнил, когда смотрел его в последний раз. Ему даже странно было сидеть и никуда не торопиться, не думать, что надо еще вот это сделать и вот это, и это не забыть… У Василисы те же дела получались ловчее, и времени на них почему-то тратилось куда как меньше.
Увидев вечернюю идиллию, Алла остановилась в дверях гостиной и вопросительно глянула на Кирилла: мол, кто это?
— Ты что с бабушкой не здороваешься? — спросил он.
— Здрасьте. С чьей бабушкой?..
— И ты здорова будь, внученька, — насмешливо проговорила Василиса.
— Ой, это что ли ты, бабка? А с каких пирогов ты тут? И вообще, это вот все — что? — неловко развела она руками. — Может, скажет мне кто-нибудь?
Кирилл развернулся к ней и объяснил:
— Василиса будет жить у нас. Она приехала помочь.
— А… — Аллочка от изумления растеряла все слова. — А, во-о-от оно что!.. Ух ты!.. И это кто такое придумал? А я и не знаю ничего! Ну, дела-а-а!
— Рот закрой. Чего раскудахталась? Дети спят.
Василиса молчала и из-под очков с интересом смотрела на внучку.
— Знаешь что? Пусть она катится в свое Задрищево! Никто не хочет ее тут видеть!
— Тебя что, кто-то спрашивает или как? В доме я хозяин, потому как до мамочки тебе далеко.
— Какой ты хозяин?! Твой что ли дом? Мамочка его снимает! И жить тут будет тот, кому она разрешит!
— Оба-на! Это просто под протокол надо, с твоей подписью. В общем, так, полчаса тебе чтоб барахло свое скидать, — он раскрыл платяной шкаф и бросил к ногам Аллы большую сумку. — Жить будем в моем доме.
— Ты что? — широко открытыми глазами уставилась на него Алла. — Чокнулся?
Кирилл сдернул с перекладины охапку ее платьев, юбок и кофточек — где-то затрещала ткань, посыпались деревянные вешалки, — и бросил пеструю груду сверху на сумку.
— Поживей!
— Ки-и-ира, — неуверенно-испуганно протянула Алла, — ты ведь шутишь, да?.. Ну все, перестань, пожалуйста.
— Нет. Я не шучу. Я даю себе отчет в своих словах. В отличие от тебя.
— Все-все! Я не буду больше! Ну, не сердись, пожалуйста. Я не хочу никуда уходить отсюда.
Кирилл усмехнулся:
— Хорошо, начнем сначала. Василиса будет жить у нас. Она приехала помочь с детьми.
— Но, Кира…
— Цыц.
— Ага. Всё. Я поняла, — она выставила перед собой ладошки и попятилась: — Всё, — повернулась и молча ушла в спальню.
Василиса с усмешкой смотрела на Кирилла.
— Что? Тебе жаль ее? — спросил он.
— Ни капельки. Она заслужила. За что боролась, на то и напоролась.
Утром Кирилл собрался выйти на работу после чересчур затянувшегося отпуска. Пока умывался да брился — у Василисы уже стол накрыт к завтраку. Он только головой покачал — отвык от женской заботы.
— Головой-то не верти, а садись да поешь хорошенько. Я вот тебе яишенки с салом пожарила.
— Да зря ты, Василиса. Мне и чаю хватило бы.
— Как же! Много с чаю наработаешь! Я и тормозок соберу, проголодаешься вдруг.
— Не надо. Я домой приеду на обед.
— А вдруг пошлют куда?
— Так заеду тогда.
В кухню вошла заспанная Алла, оторопело взглянула на Василису — будто забыла, что виделись вечером. Потом вздохнула, взяла с полки чашку, плеснула в нее воды из чайника.
— Язык присох? — спросил Кирилл, потом добавил: — Да, вот что: матери, если загорится ей с разборками лететь, скажи — чтоб ноги ее не было тут, пока я на работе. Если она без меня начнет здесь порядки наводить или мне еще хоть раз скажут, что в этом доме я никто… дальше ты знаешь. Так?
Алла мелко закивала.
В тот же день — судьба так порешила: мол, чего медлить? — в общем, Кирилл не разминулся с Костей. До сего дня они не встречались. Сколько раз Кирилла так и подмывало свидеться с ним, ноги сами разворачивали на ту дорогу, где встреча была бы неотвратима… И столько же раз Кира себя переламывал. Не было слов таких, которые годились бы на этот случай, только кулаки сжимались… Так с этим «аргументом» что ль идти навстречу Костьке: мол, держись от Дарьи подальше, а то неровен час… И понимал одновременно Кирилл, что никакого права он не имеет требовать этого… И еще понимал, что бессмысленны, глупы такие угрозы, не ему решать, и даже не Косте… а Дарья свое слово сказала. К Косте же его толкал гнев, боль, тоска беспросветная, порожденная бессилием что-то изменить и ясным осознанием чудовищной неправильности происходящего… Потому глушил Кирилл свой порыв, воли ему не давал, сознавая, какой малый толчок нужен, чтоб совсем затмился рассудок темными чувствами, и что выйдет тогда… да уж ясно ведь, что ничего хорошего.
В гараже Кириллу обрадовались, и за него порадовались тоже, что вышел, наконец, мужик на работу, как оно и быть дОлжно. Видано ли, чтоб мужик навроде как в декретном отпуске, с младенцами нянькался! В деревне это и вовсе небывальщина. Ладно еще, если жена нездорова, в больнице там, или лежит не поднимается. И то, бабки на что тогда? Ну не положено мужику с пеленками-распашонками, постирушками да кашами возиться, тут женские руки нужны. Мужик работать должен, семью содержать. А уж такой, как Кира… да ясно, тут и говорить не об чем. Вот явился на работу, и вроде как все по-человечески, все на свои места встало.
Обступили его мужики, пошутили-покурили, да и разошлись, работа не ждет. Бригадир в этот первый день Кириллу наряд никуда не выписал, распорядился чтоб машиной занялся. Техника она ведь как живая, одни руки любит. А за баранку Кириного грузовика за эти месяцы кто только ни садился. Временный же хозяин, он и есть временный: сегодня машина тянет и ладно, на кой ему об завтрашнем дне думать. Так что занялся Кирилл профилактическим осмотром-ремонтом, а при таком деле без слесарей не обойтись. А в слесарях кто? Костик Шалый. Не единственный, понятное дело, на всю автоколонну. Но рвется, где тонко, — на Кириной «дорожке» оказался именно он…
Собственно, слесарь Кириллу без надобности был. Он и сам не хуже слесаря разбирался. Слесарь не нужен, но без слесарки не обойтись — вот тут Кира и столкнулся с Костей. И почему бы им ни оказаться в разных углах мастерской? Нет ведь, ровно притянуло к друг другу!
— Здорово, — кивнул Кирилл.
— Здравствуй.
Кирилл подвернувшейся тряпкой вытер руки, перемазанные маслом и машинной смазкой, вытянул из пачки сигарету. Заговаривать не торопился, да и, честно сказать, не знал, как, о чем говорить. Повисло неловкое молчание, нарушил его Костя, спросил:
— Вышел на работу?
— Вышел.
— А пацанов куда?
— Алькина бабка приехала. С ней.
— А-а-а… — Костя с понимающим видом кивнул головой.
Щуря глаза, Кирилл смотрел на него сквозь сигаретный дым и с неприятным удивлением обнаруживал в Косте неожиданные перемены. Исчезли старые неизменные джинсы, в которых тот работал: драные, замасленные, стоящие колом. А тряпка, которой Кирилл руки оттирал, похожа была на клочок от ветхого Костиного пиджачка, который, казалось, на свет появился с полу-оторванными карманами, с грязной бахромой на рукавах и сплошь в жирных пятнах… Теперь на Косте был чистый комбинезон, рубашка с подвернутыми рукавами (надо же — светлая, это на слесарных-то работах!) Подстригся даже! А то из-под кепки вечно длинные патлы торчали, сосульками лежали на засаленном воротнике… Были и другие перемены — на Кирилла смотрел Костя спокойно, в глазах его не было ни робости, ни вызова.
— Нравлюсь? — вдруг спросил он.
Кирилл затянулся, потом дернул уголком губ:
— Главно — Дарье понравился бы.
— Понравлюсь, — сдержанно ответил Костя.
Кирилл покрутил головой, опять нервно хмыкнул, но сказал без усмешки:
— Зачем ты?..
— Что?
— Не любит она тебя. Знаешь ведь.
— Знаю. Тебя любит — и что? Осчастливил ты ее? А я… я сделаю, чтоб ей хорошо со мной было. Только ты не мешайся… Не трогай ее.
— Костя… не будет хорошо. Она же от досады, от обиды это делает… назло… а эти опоры хлипкие… неужто не понимаешь?
Костя молчал, глядя в цементный пол, потом вздохнул как-то резко, судорожно и поднял голову:
— Это, Кира, не твое дело, чего я понимаю, а чего нет. Может, от обиды Даша за меня идет, а может — журавля с неба ждать надоело, так что хоть синичку, да чтоб в руке… А мне это не важно, если хочешь знать. Она со мной будет, а уж прочее всё — моя забота. Тебе жизнь такого козыря на руки сдала — ты его профукал. Такое богатство в руках было, а у тебя по пальцам сплыло. Поздно ты спохватился его держать — снявши голову, назад не приставишь. У тебя есть о ком думать, вот и заботься, а ей дорогу не засекай. Не она тебя бросила, сам первый в сторону от нее вильнул, так чего хочешь теперь?
— Про меня мне рассказывать не надо, ладно? Все мои грехи при мне, по всем плачу. Но не хочу, чтоб Даша так же точно за ошибки расплачивалась.
— А она, значит, ошибку делает?
— Что же еще? Какая нужда ей за тебя идти?
— А может, я в ее глазах посимпатичнее некоторых выгляжу? Обид не делал, не врал… обещаниями пустыми голову не морочил… Вот он я, весь тут. Чем ты лучше меня? А люблю ее, может, не меньше твоего?
— Вот как? — деревянно усмехнулся Кирилл. — Кто бы мог подумать.
— А ты не усмехайся, Кира. Даша мне всегда нравилась… только куда мне было против тебя… она меня и не замечала… Что Алка бесилась, это я видел… но плохого вам не желал… даже предупредить пытался, если ты помнишь… Но тогда это бесполезно было, себе дороже… В общем, что об том говорить. У тебя, Кира, семья, так чего тебе еще? И рад бы летать, да крылья подрезаны, так что брось ты волну попусту гнать. Для Дарьи ты ничего хорошего сделать не можешь, а плохое… хватит уж, и так… — Костя взглянул на Кирилла и замолчал — его будто в ознобе тряхнуло, такое ледяное бешенство сверкнуло в глазах Кира, коротко, как ночной блик на металле…
— Ладно, Кира… все… Не хотел бы я на твоем месте оказаться…
— Вот только жалеть меня не надо.
— Как скажешь… но только Дашу ты все же пожалей.
В жизни нередко так случается, что не разберешь: худое произошло или доброе. Появление Василисы Кирилл, без сомнения, расценил как подарок. Теперь ему стало намного легче, смог дыхание перевести в сумасшедшей карусели необходимых дел, каждое из которых было неотложным и первостепенным. Теперь ему не надо было беспокоиться, как улучить минутку да к бабуле сбегать, почему Санька почти всю ночь плакал, а у Тёмки аппетит пропал… Василиса запросто сняла с него неподъемный камень забот, причем ее он вроде и не тяготил. Она и бабулю стала каждый день навещать, так что и тут у Кирилла половина забот отпала…
Но одновременно исчез якорь, который сдерживал его. Все эти ежедневные житейские заботы, которые были, в общем-то, просты, только занимали время и голову, надежнее горного тормоза держали его на крутом откосе, откуда, сорвись — костей не соберешь. И вот этот тормоз исчез. Кириллу некуда стало деться от тяжелых мыслей, его затягивало в них, как в трясину. И лучше бы он думал об нестиранных пеленках и об манной каше, которая так неожиданно подгорела, и привереда Тёмка наотрез отказался проглотить хоть ложку, а манка в доме, между прочим, кончилась, и надо бежать в магазин, чтоб опять кашу сварить… Лучше бы он переживал об этом и крутился в нескончаемой череде житейских забот… чем замкнутый круг тоскливых мыслей, острое ощущение своей вины и бессилие что-либо изменить в неправильности происходящего…
Хотя… иногда он и в этой «неправильности» начинал сомневаться и спрашивал себя: «А, может быть, все правильно, все нормально? Может, только мне мерещится роковая Дашина ошибка, а все вокруг довольны и счастливы?» Костя-то вон — это ведь только поглядеть, что с ним происходит! Ну такой цветок душистых прерий из пыльного придорожного чертополоха расцвел! Глаза блестят, сам аж светится весь… избранный… Ох, Даша-Даша… маленькая феечка… Как внезапно поумневший Костик сказал? Богатство было, да по пальцам сплыло?.. Все так… но, Дашенька, маленькое мое сокровище… почему не могу я смириться с этим? Почему именно сейчас рвется от боли сердце, как будто вот только теперь окончательно теряю тебя?
Ночи стали мучительными. Кирилл видел сны, в которых был счастлив. И радость во сне была такой огромной, что он просыпался среди ночи с этим ликованием в душе, а в руках еще было ощущение Дашиного живого тепла… И — мгновенное отрезвление реальностью… Душная темнота… сонное Алкино сопение… вместо ликующего счастья — черная бездна и ненависть. Никогда не думал, что может так ненавидеть… Порой ему казалось, что он задыхается, и как есть, раздетым, выскакивал на крыльцо. Морозный воздух жалил, но разве это боль, если знаешь боль по-настоящему нестерпимую… Возвращался в постель, когда тело начинало неметь от холода.
Как-то раз вернулся в дом, достал из холодильника водку, и, громко глотая, надолго приник к горлышку — будто истомленный жаждой воду пил. Зато потом до утра спал без сновидений. С того раза за ужином он почти всегда наливал себе стакан водки. Василиса смотрела осуждающе. Алька? Она жила в какой-то другой жизни и мало на что могла адекватно реагировать, да, кажется, она и замечала мало из того, что происходит в доме.
Иногда Аллочка была лихорадочно весела, заливалась смехом по малейшему поводу да и без повода тоже. Одновременно на нее нападал приступ материнской любви, она лезла к мальчишкам, тормошила их, невзирая на их настроение, доводила до слез — Василиса ругалась и прогоняла непутевую мать.
Аллочкино веселье могло в одночасье перемениться. Она делалась капризна, раздражительна и плаксива. В один из таких вечеров Алла без конца цеплялась к Кириллу, то и дело подкалывала его какими-то язвительными насмешками, которыми вывела из себя Василису. А когда утратила меру и начала язвить в адрес Даши, кончилось терпение и у Кирилла. Он схватил ее, бросил через колено, и, задрав халатик хлестко припечатал ладонь к полуголой Аллочкиной заднице. Алла взвизгнула, Василиса кинулась отнимать ее у супруга и утолкала внучку в спальню. Из-за плотно закрытой двери доносились безутешные Аллочкины рыдания, а Василиса увещевала разозленного Кирилла:
— Ну, успокойся, успокойся, Кирюша. Ах ты, боже ж мой! Да я бы сама через день ей всыпала, а все ж ты, мой хороший, головы-то не теряй. С твоей-то силищей разве это можно? Нет уж, Кира, ты лучше и пальцем ее не трогай. Один-другой раз дозволишь себе, да выпимши еще, а ну как невзначай зашибешь дуру? Что тогда? Ну ладно, ладно, успокойся…
Он сидел за столом, уткнув лицо в ладони, а она стояла за его спиной и нервно гладила его плечи. Василиса сама еще не могла отойти — перепугало ее внезапно переменившееся лицо Кирилла перед тем, как он рванул Алку к себе. С таким лицом и убить не долго. А она-то все дивилась на терпение Кирюшино, а выходит, в душе у него ад кипит. Ох, дура девка, доиграется до беды!
Кирилл встал, шумно отпихнув стул, достал из холодильника водку и, расплескивая, налил почти полный стакан.
— Будешь со мной?
— Нет, Кирюша, не буду. И ты бы лучше не пил. Не бывает от нее, проклятой, добра.
— Это лекарство, Василиса. Снотворное.
— Не выдумывай. Молодому мужику известно какое снотворное надо — молодую жену под бочок.
— Эту что ли? — хмыкнул Кирилл, кивая на дверь, за которой не смолкали рыдания Аллочки.
— Ну, сегодня понятно, поскандалили, с кем не бывает. Но вы ж завсегда поврозь. Это как так, Кира? Ты муж, она — жена тебе, детки у вас, а постель врозь. Не пойму я.
В вопросительно-недоуменном взгляде Василисы была немалая доля настороженности: не вспыхнет ли Кира от ее бесцеремонности? Может, она разговорами этими только масла в огонь подливает? Но мысли о странных отношениях Киры и Альки давно беспокоили Василису, и сейчас как-то сами собой, на спросясь вышли наружу.
Но Кирилл только скривил губы в неприятной ухмылке:
— Тебе оно надо, Василиса?
— А как же? Иль чужой меня считаешь?
— Ну, что ты? — Кирилл ласково положил тяжелую ладонь ей на плечо. — Я всё не нарадуюсь, что ты у меня появилась.
— А тогда я знать должна, а не гадать, чего такое у меня перед глазами происходит. Не тайна поди, а?
— Тайна! — опять хмыкнул Кирилл. — Эту тайну вся округа, считай, год на рентгене разглядывала…
— Ну вот и расскажи мне, что за странная у вас семья получилась.
— Да расскажу, чего там… Только вой этот мне надоел. Пацанов точно перебудит, — Кирилл встал и — Василиса слова не успела сказать, только сердце екнуло — распахнул дверь в спальню. — Рот закрой. Всё, я сказал!
— Кира… — начала Василиса, но он уже снова закрыл дверь и вернулся за стол.
Василису порою коробила жестокость Кирилла. Еще более непонятная оттого, что она успела разглядеть — Кира, человек очень добрый, покладистый. Во всем, что не касалось Аллы. По отношению к ней вырывалась из него жутковатая лютость, и глаза становились нехорошие… ледяные… Василиса, сама десятку далеко не робкого, в такие минуты терялась, не смела рта раскрыть, а Алку даже становилось жаль. К тому же видела Василиса, что при всем дурном характере, Алка боится мужа как огня. Вот и теперь — из спальни не доносилось больше ни звука, будто там и нет никого.
К огорчению Василисы Кирилл под разговор опять налил себе водки, и для нее пол-стопочки налил-таки.
— Ох, Кирюша, шибко мне не нравится, что ты этим делом баловаться стал. Не к добру оно, послушай старуху.
— Старуха! Сказанула! Ты, старушечка моя, любой молодке еще нос утрешь.
— Ты за сторонее-то слово не цепляйся! Я ж про другое тебе говорю.
— Не ворчи, Василиса. Ты одна мне отрада осталась, так хоть ты не ворчи.
Василиса покачала головой. Оно, конечно, по нему и не скажешь никогда, выпил он или нет — это впервой у Василисы не получалось определить, что мужик под мухой. Кирюша и стакан, и два опрокинет, а ни в одном глазу. Но водка ведь все равно дело свое дурное творит, где-то да сказывается. Не превращается же она в воду в его руках.
— Горюшко ты мое. Ладно, сказывай, как и чего у вас с Алкой получилось.
Слушала она Кирины слова и только головой сокрушенно крутила, а, услыхав про дни праздничные мартовские, изумленно руками всплеснула:
— Ну ты погляди, кака змеючка! А я все понять не могла, с какого переполоху сынок мой вдруг в гости заявился! Хоть стреляй, а не верила я, что Галька вот так без всякой причины про нас бы вспомнила и отправила Толика мать навестить. А тут вон что оказывается! Это ж она его, пентюха, спровадила из дому, чтоб под ногами не путался! Ох, и га-а-адина…
Василиса хоть и наслышана была ранее, однако до истинной картины все ж было далеко. Теперь слушала, и порой ушам своим верить не хотела. Нет, Кире она верила безоговорочно, но вот то, что такое можно сотворить с человеком, ради прихоти жизнь ему поломать… в голове не укладывалось. Кирилл говорил почти равнодушно, безо всякого намерения пожаловаться, разжалобить… Разве что злая усмешка кривила губы. А Василиса сидела, подперев щеку рукой, и уже слез не вытирала, только время от времени сморкалась в фартук. История Кирилла, незнакомой ей Даши и внучки Алки повергла ее в такое удрученное состояние, что и слов не находилось.
Но вот рассказ Кирилла подошел ко дню сегодняшнему, он тяжело вздохнул и умолк.
— Вот, значит, как было… Попросили покорно, наступя на горло… Не вини ты себя, Кирюша, ничего ты против этой сучки премудрой не мог. Галька, она свое дело туго знает. А против огня и камень треснет. Не винись… — и робко спросила: — А что, этот парень, Костик-то… вправду такой дурной?
Кирилл пожал плечом.
— Не знаю. Раньше сказал бы — самый захудалый на деревне. А сейчас не знаю. Он сильно переменился.
Василиса вытерла глаза краешком фартука, покачала головой:
— Как же они Бога не боятся? Какой грех сотворили. Поплатятся, — ты, Кирюша, эти мои слова еще вспомнишь. Я правду говорю — обе поплатятся. Да-а, понятно мне теперь, какая «любовь» промеж вас. А только ты, Кира, вот что… В пусте, конечно, мои слова сейчас пропадут… а все же сказать тебе должна. Ненавидишь ты Алку, это ясно, как белый свет. И понятно, по какой такой причине, есть за что. Да ведь знаешь, ненавидеть да проклинать — самое страшное дело. Нельзя это, грех. А грех расплаты потребует. Так не брал бы ты еще это на себя, а, Кирюша?
— Ну-ну… Я, Василиса, по всем своим грехам авансом долги выплатил.
— Ох, молчи, человече! — испуганно махнула на него Василиса. — Не гневи Бога, не дразни судьбу! А вишь, вот она-то умница какая, крестик тебе свой отдала. Это хорошо. Я-то уж грешным делом думала, переживала — чего ты все за грудь рукой держишься, как бы ни хворь какая.
Кирилл посмотрел удивленно:
— Что, я правда?.. Так делаю?..
— Дак уж привычка у тебя, видать такая, может, в кресте опоры ищешь. А ты не замечаешь что ли?
— Не-а, — он улыбнулся: — Надо же… я и не знал…
— Кирюша, скажи мне еще, коль уж у нас такой разговор вышел… Чего Алка так боится тебя? Можа ударил когда?
— Да что ты, — хмыкнул Кирилл. — Совесть нечистая, вот и вся причина!
В ту ночь Василисе почти не удалось заснуть, разбередил ей душу вечерний разговор. К Кириллу она не просто привыкла за это время, а прикипела, как к родному. Вот Аллочка — хоть и должна бы кровь знак давать, а никаких струнок в сердце не затрагивала. Разве что жаль ее иногда бывало, дурочку молодую, так это ведь и к совсем чужому человеку, порой, бывает. А за Кирилла болела, с работы ждала, переживала, если вдруг случалось ему припоздниться — на машине ведь носится день-деньской, мало ли случАев бывает…
И вот теперь из головы не шли горькие раздумья. «Как же так? — растерянно думала Василиса, — Как взяли они себе такое право — калечить чужую жизнь? Неужто нет управы на такое безбожное дело? Какого парня загубили! И девочка эта, Даша… тоже ведь у нее все наперекосяк идет… Да ведь если по совести рассудить, и Алька не много счастья себе выгадала — Галька выкрутасами своими и дочке жизнь портит. Много ли у той радости, хоть и захомутала Кирилла? Мечтала об муже, а нажила врага»…
В результате этих горьких раздумий на другой день Василиса отправилась к снохе. Мальчишек оставила на Альку — построжилась, прикрикнула, сказала, что Кире пожалуется, если что. Та губенки поджала и демонстративно ушла в детскую.
— Подождите, куда вы?! — подскочила секретарша. — Вы записаны?
— Сядь, касатка, не мельтиши! — строго сказала Васильевна и без промедления направилась мимо нее к двери, на которой была прикреплена табличка с именем-фамилией прокурорши.
— Эй, да стойте же! Я вам говорю, кажется! — выскочила из-за стола женщина, но посетительница уже распахнула дверь и шагнула в кабинет.
— Что за люди! Как танки прут! — возмущалась разозленная секретарша, вбегая следом. Не ради соблюдения порядка возмущалась, а чтоб оправдаться перед начальницей.
Галина Георгиевна недовольно подняла голову от бумаг:
— В чем дело? А-а-а… понятно. Ступай, Катерина. Это моя свекровь. Так чем обязана? — снова спросила она, когда слегка опешившая секретарша оставила их вдвоем.
— Во, так же точно и Алка с людьми не здоровкается! — хмыкнула Васильевна, чье «здрасьте» потонуло в возмущении подчиненной и неудовольствии начальницы. — Что и говорить, яйцо от курицы недалеко падает.
— Здравствуй. Имей ввиду все же, что я здесь работаю, лишнего времени у меня нет.
— Это на поздороваться что ли времени нету? Ох, гонору-то, гонору! Вот ить всяка козявка лезет в букашки! Да Бог с тобой, я тебя воспитывать не собираюсь, горбатого могила исправит. А вот за Алку душа у тебя поди-ка болит?
— А с чего бы ей болеть?
— Неужто не замечаешь за ней ничего? Больная она у тебя.
— Чего-о-о?! Что ты еще выдумала?
— Да ты не ерепенься, а лучше напряги мозги, какие есть — послушай да подумай. Я сколько пожила с имЯ, и видно мне хорошо, что с Алькой неладно. Она за себя ответ держать не может. Больная на голову, одним словом. Поведи ее к врачу, кто там — психиатр или невропатолог, пусть проверят ее.
— Ты вот эту ерунду пришла мне рассказать? Совсем из ума выжила, старая! Все, ступай, некогда мне, — Галина демонстративно придвинула к себе бумаги.
— Я предупредить тебя пришла. Алька почитай каждый вечер дразнит Кирилла, на нервах у него играет. Болтает такое, что у меня никакого терпения не хватает, на Киру я удивляюсь прямо, вот у кого точно железное терпение. Она ведь как моська вокруг него скачет, бесится. Но боюсь, кончится и у него терпежка, и вот что будет тогда, об том я и хочу тебя предупредить, чтоб виноватых потом не искала. Тебе про Киру, про силищу его рассказывать не надо. А ну, как махнет неловко. Зашибет ведь пигалицу твою.
— Да пусть только пальцем тронет!..
— А ну как поздно будет виноватого искать? Тогда что? И ты имей ввиду на тот случай — не получится у тебя всех собак на него одного свешать. Я — свидетель, и, будь уверена, я все распишу правильно.
— Что же… против внучки стала бы свидетельствовать?
— Ты сомневаешься, чо ли? В общем, я тебя предупредила. До греха не доводи дело. А к Альке присмотрись. Ты поди-ка по работе с психами дело имела, так можешь разобрать, нормально человек себя ведет или как? Ты приглядись, приглядись к ней хорошенько.
За этим визитом никакого особого плана у Василисы не было. Просто не могла она ничего не предпринять, вот так вот сложить руки и сидеть, как будто и не рассказывал Кира ни о чем. Нет, деятельной Василисе такое было не по нутру. Чем обернется ее инициатива для Кирилла? А хоть с какого боку глянуть — худом не обернется. Даже если просто приструнит Галина дочку слегка, все парню легше станет. Ему же от Алки покою нету, играет на нервах, как на балалайке. А он, хоть вроде и не шибко внимание на нее обращает, дак не железобетонный же, и не глухой. Вон вчера-то достала-таки Алька до больного.
Василиса покачала головой, вспомнив как лицо Кирилла в один миг переменилось — побелело, глаза полыхнули бешеной ненавистью. Нет, правильно, что к Гальке пошла, доведет девка его до самой ручки. А что психованная она, это Василиса и без всякого психиатра скажет. Из смеха в слезы — хоть так, хоть этак, всегда на краю истерики — это разве здоровые нервы? Можно, конечно, понять по-бабьи, отчего бесится она. А на что рассчитывала, когда такое творила? На страстные ночи? Нет, милая, прогадала ты с мужем.
Что до Галины… так, вроде, не должна бы она все мимо ушей пропустить. Не слепая ведь. И кому как не матери свое дитя знать, — разглядит. Уж если ей, со стороны видать… как Галька до сих пор ничего не заметила? Видать, материнская любовь тоже слепа…
Да нет, не слепила Галину Георгиевну любовь к дочери. Давно уже беспокойство в сердце копошилось. Только выискивала мать причины для оправдания Аллочкиных странностей. То говорила себе, что беременность виновата во всем… Потом вспомнила, что послеродовой психоз тоже явление обычное… Ничего, все войдет в норму, вот только пусть время пройдет, немножко потерпеть надо, и все будет хорошо. Но хорошо с Аллочкой не становилось, а тут еще эта глупая старуха приперлась… И как ни злилась Галина Георгиевна, а пришлось ей признать, что давно пора бы Аллочку специалисту показать. Приняв такое решение, Галина Георгиевна уже на себя стала сердиться, что так тянула — ну попила бы Аллонька какие-нибудь таблетки успокоительные, что в этом страшного?
Но в действительности все оказалось серьезнее, чем хотелось бы Галине Георгиевне. Аллочке назначили обследование в областном центре после которого Галина Георгиевна вернулась очень расстроенная, а все ее тревоги и печали трансформировались в ярость против виновного во всех Аллочкиных бедах. Дело в том, что после собеседования с Аллой, психиатр сообщил расстроенной Галине Георгиевне много нехорошего и заметил:
— Основная причина в неустойчивости психики вашей дочери, у нее предрасположенность к такого рода заболеваниям. Рано или поздно, это произошло бы — любой стресс мог послужить толчком. Что спровоцировало именно сейчас? Я думаю, тут вы правы — причины именно физиологического характера. Организм претерпел огромную встряску в период беременности и родов: и на уровне психики, и чистой физиологии. Добавьте сюда сложности супружеские…
— Какие сложности? — перебила Галина Георгиевна.
— Самые прямые, с мужем.
Подробностей Галина Георгиевна добилась от Аллочки сама, и яростному ее негодованию не было предела.
Василиса и предположить не могла, чем обернется ее инициатива. Скандал разгорелся нешуточный. Одно ее вроде как утешало — Кирилл нисколько не выглядел огорченным, ни рыдания супруги его не трогали, ни крики тещи. А уж против красной от злости, кричащей Галины, он был воплощением спокойствия, от него так и веяло безмятежной прохладой.
Выслушав тещины обвинения и оскорбления, он негромко сказал:
— Если память у вас с Алькой дырявая, так я могу напомнить — брак у нас фиктивный. На роль секс-тренажера я не подписывался. И мы должны были развестись сразу после рождения ребенка, которого Алька якобы с кем-то нагуляла, потому что я к нему никакого отношения не имел. Да и ребенка никакого не было, как оказалось. Так вот, я и сейчас настаиваю — разводиться как можно скорее. Но мальчишек я забираю.
— Да пропади ты пропадом вместе со своими щенками! — в запале выкрикнула Галина.
— Жалко, что сегодня поздно подавать заявление, — усмехнулся Кирилл, — но завтра прямо с утра и займемся. А пока все, хватит, — Кирилл подошел к двери и распахнул ее, с ожиданием глядя на тещу: — Помочь?
— Аллу я с тобой не оставлю, — еле разжимая зубы, процедила Галина Георгиевна.
— Да Бога ради!
Галина склонилась к дочери, рыдавшей на диване, обняла ее за плечи:
— Аллочка, детонька, пойдем отсюда. Пойдем домой.
В ответ Алла неожиданно замотала головой так, что взмокшие от пота и слез пряди хлестнули ее по лицу, отчаянно вцепилась в подушку:
— Уходи! Уходи! — вырвалось у нее вместе со всхлипами, но они не помешали расслышать злость в голосе Аллочки.
Кирилл пожал плечами: «ничем не могу помочь». Галина Георгиевна резко повернулась и с брезгливой гримасой проследовала к двери.
Кирилл стоял над Алькой, смотрел на нее, дрожащую, жалкую. Она лежала, уткнувшись в подушку, рассыпавшиеся волосы скрывали лицо. Кира глянул на Василису, вздохнул и наклонился к жене. Неизвестно, что пришло ей в голову, когда он взял ее на руки, но Аллочка взвизгнула и, захлебываясь словами и всхлипами, дрожащим голосом залепетала:
— Не надо… Кирочка… Кирочка… пожалуйста… — Может быть, она решила, что он собирается выкинуть ее вслед за матерью?
— Тихо. Я унесу тебя в постель, надо уснуть.
Она не сразу поняла, потом осеклась и уставилась на него широко раскрытыми глазами, полными слез.
— Успокойся, хватит. Поняла меня? — она прижала ладошку к прыгающим губам и торопливо закивала. — Ну и молодец.
Алла не сводила с него огромных удивленных глаз, пока он нес ее в спальню.
Кирилл откинул одеяло вместе с покрывалом, бросил в изголовье подушку. Алька вдруг схватила его за руку:
— Кира!..
— Чего тебе?
— Побудь немножко… — она несмело попыталась улыбнуться.
Он без особой деликатности отнял руку:
— Спи.
Лицо у Аллочки сделалось несчастным, она виновато забормотала:
— Не сердись на меня… я не хотела ничего ей говорить… не сердись, Кирочка…
Кирилл усмехнулся:
— Да мне это все равно. Можешь не переживать.
Алька длинно прерывисто вздохнула. Кирилл покачал головой:
— Горе ты луковое… Спи. И чтоб не ревела больше.
Убогих на Руси всегда жалели…
Василиса ждала, горестно комкая в руках передник.
— Ой, Кирюша, это ж я делов натворила, — с ходу призналась она. — Я ведь Гальке сказала к врачу-то ее везти… Уж и не рада, что затеяла…
Кирилл со смешком обнял ее:
— Брось, не наговаривай на себя. Все хорошо. А когда Галина злится, это и вовсе любо-дорого — вывести ее из себя!
— Ну, скажешь тоже… Кира, а насчет развода-то она сказала… ты вроде как не рад…
— Ох, Василиса, — вздохнул он, — боюсь зря обрадоваться. Думаешь, я первый раз про развод заговорил? Алька уперлась, слушать ничего не хочет. Одно твердит, как заведенная: иди — говорит, — на все четыре стороны, а Саньку с Артемкой я тебе не отдам. Ладно бы, если б она и вправду сердцем за них болела, а то ведь мальчишки ей сто лет не нужны, и вдруг прям така любовь материнская… Знает, что не брошу их, вот и выкаблучивается.
— Дак Галька-то теперь на тебя гляди, как вызверилась! Можа, это и на руку тебе?
— Может быть. Если она захочет, вывернет по-своему, как ей надо. Так что видишь, ничего плохого ты не сделала, все к лучшему. Ты умница, Василиса.