Дни стояли короткие. Холодное солнце как будто не особо торопилось разгонять остатки ночного сумрака. А на кой леший стараться, если не оглянешься — опять темнеть начинает. Электрические лампочки в поликлинике, считай, как включали утром, так и не выключали почти весь день.
Лампа дневного света противно жужжала, и звук этот раздражал, мешал сосредоточиться. Даша щелкнула выключателем, комната погрузилась в полумрак. Раствориться бы в этом сумраке, растерять в нем все назойливые мысли и саму память… И чтоб все о ней забыли тоже, не тревожили бы ни непрошеным сочувствием, ни едва прикрытым любопытством… Даша вздохнула, включила настольную лампу, и желтоватый электрический свет разлился по белой поверхности стола.
Ей было поручено распаковать коробки, полученные вчера со склада, рассортировать флаконы, коробочки, пакетики… Потом все записать в журнал учета и, наконец, разложить-расставить по шкафам и полкам.
К Даше едва доносились приглушенные голоса и обычные для поликлиники шумы. Они звучали фоном, подчеркивая уединенность этой маленькой комнатки. Комната располагалась в самом конце коридора, где он поворачивал под прямым углом и образовывал коротенький тупичок с двумя дверями: одна вела во владения уборщицы, появлявшейся здесь вечером, а вторая в ту подсобную комнату, где нашла убежище Даша.
По характеру шума она определила, что пациентов сегодня много, и это ее порадовало — у девчат будет мало свободного времени, авось его не хватит, чтобы наносить визиты добровольной «затворнице».
И едва лишь мелькнула эта мысль, как послышались быстрые, приближающиеся шаги… а кроме как к ней, приближаться тут было не к кому… Даша встревожилась: уж ни на прием ли ее собираются звать, с досадой обернулась к распахнувшейся двери… и досада тут же превратилась в злость. Сузив глаза, она смотрела на Кирилла, и ее подмывало желание сказать ему что-то обидное, недоброе. Даша что думала, то и сказала:
— Вот только тебя мне не хватало!
Она резко отвернулась от него, проговорила, упрямо наклонив голову и глядя в стол:
— Уходи!
Но на плечи легли его руки, и это прикосновение будто электрическим разрядом ударило Дашу. Она взвилась со стула, оборачиваясь, зло заговорила:
— Ты зачем пришел?! Ты сам-то знаешь, зачем пришел?! Я звала тебя?
— Перестань…
Сжав губы, Даша смотрела на него в упор, и Кириллу показалось, что в глазах ее он видит ненависть.
— Что, пожалеть меня пришел? По головке погладить? А на черта мне сдалась твоя жалость, Кира?!
— Даша… Я понимаю, тебе плохо сейчас, но…
Она вдруг расхохоталась, искренне, заливисто. Потом сказала с усмешкой:
— Да не понимаешь ты ничего, Кира. Ну что ты всполошился, разлетелся — горит что ли? Нету никакой причины меня жалеть. Это, — Даша показала на синеву вокруг глаза, — не Костина вина.
— Неправда. Его ведь и спрашивать ни о чем не надо, так все ясно по нему.
— Ты видел его? — Глаза у Даши нехорошо сузились. — Зачем? Что ты ему сделал?!
— Ничего.
— Врешь!
— Нет, — твердо проговорил Кирилл, потом заколебался: — Ну… может и сделал бы… помешали…
Даша сжала губы, крылья носа вздрогнули. Она медленно проговорила:
— Запомни, Кира. У меня один муж. Не два. Ты мне никто. И до моей семьи тебе дела нет. Наводи в своей порядок. А Костя… чтоб тебя даже рядом с ним не было. Виноват он или нет — это только я решаю, спрашивать ни у кого не буду. Теперь уходи.
Кирилл молча смотрел в чужое, незнакомое лицо… в груди больно пекло горечью… Но одновременно — как он любил ее именно сейчас. Как неодолимо влекло к ней, такой маленькой, слабой… По силам ли ей этот щит, которым она упорно закрывается от него? Взять бы в ладони это милое, дорогое, родное лицо, тихими поцелуями прогнать все недобрые мысли и чувства. И увидеть, как просветляется оно, разглаживается злая морщинка между бровей, тают мрачные тени на дне глаз, и они вновь распахиваются ему навстречу, чистые и доверчивые… Нет, не будет этого ничего. Не одолеть так просто злую стену отчуждения, не достучаться ему сейчас до Даши, хоть лоб об эту стену разбей…
— Ну? Чего тебе еще? Уходи!
Кирилл кивнул, сказал:
— Сейчас уйду.
Он опустил голову, как будто собирался с мыслями, и Даша твердо сказала:
— Ничего не говори.
Кирилл посмотрел на нее, чуть улыбнулся уголками губ:
— Как скажешь.
Неожиданно протянул руку и сомкнул пальцы на ее запястье. Даша рванулась, но Кирилл как будто не заметил этого — потерся о Дашину ладонь щекой, вдохнул ее особенный, родной запах, тихо прижался губами.
Потом он ушел. А Даша села к столу, взяла авторучку, сердито придвинула к себе журнал… вдруг уткнулась в локоть лицом и горько заплакала.
Как ни странно, но Даше вдруг полегчало… а может — сделалось пусто на душе. Как будто слезами излилась гнетущая тяжесть. И Даша призналась себе, что, думая о чем и о ком угодно, в «подтексте» она думала только о Кирилле. Появляться с синяком перед людьми — перед знакомыми, на работе, даже перед мамой… это конечно… да дерьмово, что там говорить. Но по-настоящему Даша боялась только одного: встречи с ним, и не меньше боялась невстречи. Что взбредет ему в голову, когда узнает? Что он может натворить? Прежде, чем он натворит… прежде, чем встретится с Костей, она должна что-то сказать, остановить, запретить… Но Даша страшилась, что этого «прежде» Кирилл ей не даст. Костик, конечно, обалдуй несчастный, но Даша боялась за него. И за Кирилла тоже боялась… Что будет, если он потеряет голову… Даше надо было увидеть его, но как? Ведь не может она к нему заявиться… Как увидеться-то? Вот от этой необходимости и невозможности встречи Даша не находила себе покоя, сердце колотилось, как у пойманного воробышка. Одновременно она всей душой противилась этой встрече, не хотела оказаться перед Кириллом в таком виде.
А он сам пришел. Будто услышал, что нужен ей.
Даша хмыкнула невесело: пришел и получил сполна. Развоевалась. Ведь так хотела увидеть, а сказала что? «Только тебя и не хватало?» Накричала ни за что и ни про что. Понял он, что это не со зла, а от страха? Сорвалась, выплеснула на него все, что накопилось. Просто потому, что не знала, как говорить с ним. Захочет ли выслушать или подумает, что она выгораживает Костю? И послушается ли? А в общем-то, как получилось, так и получилось. И пусть. Все к лучшему. Пусть знает впредь, что не нуждается она в его опеке… А что у нее самой осадок на душе остался, так что ж теперь… Это уже только ее касается. Главное, без потерь миновали они этот тонкий зыбкий ледок над черной пучиной, который Даша несколько часов чувствовала у себя под ногами. Теперь можно успокоиться.
Мама хорошо знала, во сколько Даша возвращается с работы и подгадала так «пойти по делам», чтоб встретиться с дочерью по дороге.
— Ты собиралась ко мне зайти, Дашуня?
— Да, зайду на полчасика.
Пока шли, говорили о всяких посторонних и неважных делах, и лишь войдя в дом, Мария с горечью сказала:
— Вот уж не гадала, не чаяла никогда для тебя таких украшений… А все через Кирку, ирода. Изломал он тебе жизнь.
— Кирилл-то причем, мама? — опешила Дарья. — Он-то что сделал?
— Да кабы ни он! Разве ты пошла бы за Костю? Ты же с закрытыми глазами за него пошла, назло Кирке! — горестно качая головой, проговорила Мария. — Вот что он с тобой сделал.
— Мама-мама… Прости меня, бедная моя мама. Только никто не смеет его судить кроме меня… — Даша вдруг почувствовала, что ей хочется ни то рассмеяться, ни то заплакать: точно такие же слова она сказала Кириллу, но не про него, а про Костю.
— Да ты поди-ка еще и жалеешь его, урода такого?! Ты что?! Ты мне больше этого не говори! Слушать такое не хочу! Дуры же мы, бабы!
— Он не ломал мою жизнь, мама. Свою поломал. А я своей сама распорядилась. Про синяк — хоть ты-то поверь, что не виноват Костя, — и Даша рассказала, как было дело.
— Правда? — с сомнением поглядела на дочь Мария. — Не выдумала?
— Да нет, мамуля, так все и было. Хотя Костя все равно себя виноватым считает, мучается теперь. Пойду я, мам.
— А пусть помучается, пьяница несчастный. Ему полезно задуматься маленько. Удивляюсь я на тебя, Дашуня, что терпишь его пьянство. Является еле тепленький, а тебе хоть бы хны. Будто это не твой муж, а соседкин. Года ведь не живете, дальше-то что будет?
— Увидим.
— Даша… А Кирилл-то… не натворит ли чего, а?
— Не натворит. Он приходил ко мне на работу.
— Да что ты?! И как?
— Выгнала. Сказала, чтоб не лез в мою семью.
Мария покачала головой.
— Успокоился бы он уже, в самом-то деле… Вроде наладилось у них с Алкой, так жил бы уж, дети ведь. А он погляди чего делает, кобелина. Может, оно и к лучшему, что не получилось у вас. Начал бы вот так гулять напропалую, тоже не сахар с таким жить. Костик-то, он ведь безвредный. Мне кажется, Дашуня, если бы ты захотела, приструнила бы насчет выпивки, он бы и не пикнул. Повадки ты ему много даешь.
Даша чуть улыбнулась, поцеловала мать в щеку:
— Не переживай за меня, мамочка. Все у меня нормально. Ты права — Костю я сама распустила. Но поживем — увидим.
— Гляди, чтоб поздно не было.
Даша помахала маме и вышла с мыслью: «Ну вот, и это пережили».
Зима трещала морозами, пела вьюгами, убирала угодья свои пуховыми покровами. Вроде и долго тянулась, а оглянуться не успели — прошла. Марток на подворье пожаловал. Ночи еще студеные, морозные были, а днем-то все равно солнышко уж по-другому играет, и небо синеет не по-зимнему, будто талые воды копит в себе.
В семье Кирилла никаких особых перемен не произошло. Мальчишки как на дрожжах росли, забавные становились. Кирилл любил играть с ними, расстилал на полу большое одеяло, усаживался на него вместе с сыновьями и мог без устали катать с ними машинки, складывать пирамидки, кубики. Они друг друга прекрасно понимали, у них троих сложился какой-то особый язык, на котором они оживленно общались. Они то хохотали втроем над чем-то, что ведомо было только им, то Санек с Артемом карабкались по лежащему Кириллу, азартно преодолевая нешуточное препятствие. Алла любила смотреть на них. К сожалению, у нее самой не получалось так самозабвенно возиться с мальчишками. Но смотрела на них, на Кирилла, и в такие минуты была счастлива, смеялась — со стороны поглядеть, так не семья, а идеал.
В Аллочке, наконец, проснулись чувства к сыновьям, и попробовал бы кто сказать сейчас, что она их не любит! Правда, ежедневные рутинные заботы никакой радости ей не доставляли, тем не менее, и обед всегда был сварен, и мальчишки чистенько одеты. Первое время, как Василиса уехала, Кирилл еще присматривался, справится ли Алла в одиночку со всеми заботами, что легли теперь на ее плечи. Хотя, почему в одиночку? У Кирилла тоже обязанности были. Понятно, что дорожки-тропинки от снега расчистить не Аллочкина забота была, а Кирина. В магазин опять же по пути с работы зайти и продукты купить, это тоже Кира. Дом хоть с паровым отоплением, но, как это водится, жарко не было. В квартире имелась печь, и в морозы ее топили. И это Кирилла обязанностью было, тоже хлопотное дело — об дровах, об угле побеспокоиться надо. Да хоть с мальчишками вон погулять, тоже время надо.
Оно все не в тягость, конечно, Кирилл с малолетства привык сам себе работу в доме находить, без дела никогда не сидел. Да только радости никакой в этих делах не находил для себя. Не жила в доме радость. Одни сыновья и были отрадой. И, Кирилл, убедившись, что Алла к дому и детям подходит со всей серьезностью, перестал беспокоиться и решил, что Алла вполне способна взять на себя ответственность за детей. Потому, отдав семье должное, поздно вечером, когда малыши уже спали, Кирилл нередко одевался молча и уходил на всю ночь, ничего не объясняя Алле.
Алла такое положение дел воспринимала странно. Ведь вроде бы беситься должна от ревности, рвать и метать, скандалы Кириллу устраивать, истерики закатывать. Но — нет, ничего подобного. Да, Алла, конечно, горевала, печалилась, носом хлюпала, укладываясь в одинокую выстуженную постель. Однако странная установка, которую она дала себе однажды, оказалась очень действенной: он ей не изменяет, он просто живет не с ней, а с другими. И еще ее — смешно сказать — в значительной мере успокаивало то, что Кирилл утешается не с Дарьей. Таким образом, получалось, что с похождениями Кирилла Алла готова была мириться.
Галина Георгиевна несколько раз пыталась поговорить об этом с дочерью. Позицию Аллы она понять и принять не могла, такое отношение к изменам мужа просто в голове у прокурорши не укладывалось. Она пыталась наставить дочь на путь истинный и научить, как поставить себя в доме, в семье. Но оказалось, что авторитет Галины значительно пострадал после возвращения Аллочки из клиники, и прежнего влияния на дочь она уже не имеет. От упорства Аллы в своей глупости Галина Георгиевна теряла самообладание, начинала кричать. В результате дочь и мать еще более отдалялись друг от друга.
Что происходило в Дашином доме? Тут перемены были. После того несчастного происшествия, когда Костик понял, что может легко потерять Дашу, он ни разу не пришел домой пьяным. Как отрезало. Если случались какие-нибудь семейные застолья — трезвенника не изображал. Тут ведь как? Только скажись трезвенником, каждый за долг сочтет подпоить как следует. Костя же за весь вечер умудрялся выпить стопочки две-три. Это молодому крепкому мужику так, для запаху только, и ни в одном глазу. При этом он умел быть веселым, шутил, при случаи и танцевать с удовольствием и готовностью шел. И как-то не вязались к нему с выпивкой. Если что, Костик умел отшутиться. Со стороны на них глядеть — тоже прекрасная семья. Даша всегда спокойная, приветливая, слова злого от нее никто не слышал ни разу. Костик — что ж, в хорошие руки попал мужик, и сам таким мужем стал, что завидовать впору. Хоть и взыграло на короткое время прежнее, когда Костиком-Шалым ходил, так Даша, видать, знала, за какую струнку потянуть, чтоб на правильную дорогу мужа вернуть. Нет, славная семья получилась, ничего не скажешь. Костик души не чает в жене, это любому видно, никто и не сомневается. А что на душе у него либо у Даши лежит, того ведь глазом не увидишь.
Под весенним солнышком растапливаются снега, каким бы толстым ни был зимний покров. Сколь ни крепок лед на озерах да речках, а перед солнышком не устоит — куда ему, если даже стужа сердечная весной отступает, и в каждом сердце просыпается потребность любить и быть любимым. Невозможно ему быть в одиночестве, противоестественно это, как плодовое дерево, оставшееся бесплодным. Солнце животворное в каждом существе пробуждает стремление обрести пару, в человеке же оно пробуждает любовь, толкает на безумства во имя любви.
— Даша, — прозвучало негромко, и сердце у нее екнуло.
Луч фонарика метнулся на голос, скользнул по земле и выхватил из темноты Кирилла. Он сидел на лавочке у чьего-то забора метрах в десяти от дорожки. Не окликни он Дашу, она прошла бы не заметив его в густой черноте позднего весеннего вечера. Кирилл поднял руку, заслоняясь от электрического света:
— Выключи.
Темнота метнулась к ним, окутала плотно, Даша теперь вообще ничего не видела. Но слышала, что Кирилл встал, под ногами у него негромко зачавкала раскисшая земля.
— Ты зачем здесь?
— Тебя жду.
Теперь он стоял рядом — черный силуэт в черноте. Даша поджала губы, покачала головой:
— Опять ты глупость какую-то затеял.
— Ага, — подтвердил Кирилл. — Украсть тебя решил.
— Чего— чего? — насмешливо протянула Даша, но не успела договорить, как оказалась у него на руках. — Ты что?! Отпусти!
— Тихо. Не отпущу я тебя.
— Да ты рехнулся! А ну поставь меня на место!
— Даш, ты хоть всю улицу на помощь созови… Не отпущу. И не дерись со мной, это бесполезно.
— Кирилл, прекрати, — умоляюще проговорила она, не понимая, куда он несет ее, и что, в самом деле, затеял. Поняла, когда из темноты появилась машина. — Не смей, Кирилл! Ты с ума сошел! — И тут же оказалась в кабине.
Кирилл посадил ее с водительской стороны, сказал:
— Пересядь.
— Да выпусти ты меня! — Даша разозлилась всерьез, попыталась вырваться из машины.
— Упрямая ты, Даш, — укоризненно сказал Кирилл и полез в кабину.
Он как пушинку перенес ее на другое сиденье, Даша дернулась в дверь со своей стороны, но Кирилл держал ее за руку и не выпустил ни на секунду, уверенный, что она, без колебания выпрыгнет хоть в грязь, хоть в лужу.
Даша нехорошо молчала, и Кириллу сейчас не хотелось смотреть ей в лицо. Он рулил одной рукой и тоже молчал. Уже у окраины Даша сказала:
— Отпусти. — Кирилл разжал пальцы. Еще через несколько минут спросила: — Куда мы едем?
— Туда, — кивнул он вперед. — Где никого нет.
— Сумасшедший…
— Не мог же я к тебе домой заявиться.
— Да неужели?! С тебя станется! Хозяина нет, кого бояться?
— А то я Костика твоего боюсь, — хмыкнул Кирилл. — Просто… зачем тебя подставлять.
— А сейчас что делаешь?
— Сейчас другое. Я тебя украл, и никто ничего не видел. А дома к тебе — принесет еще кого-нибудь черт, греха не оберешься потом.
Даша молча покрутила головой.
— Не сердись на меня, — виновато сказал Кирилл. — Тошно мне, Даша. Не могу я без тебя.
Она ничего на это не ответила.
— Я уже думал, не дождусь тебя. Думал, у мамы решила остаться ночевать. Даш… сердишься?..
— И что ты хочешь услышать? — нервно проговорила она. — Ты что, сразу это придумал, как узнал, что Костю на курсы отправляют?
— Сегодня. Увидел, как ты к матери пошла уж по темноте. Значит, возвращаться еще позже будешь. Машину оставил в проулке и ждал сидел.
Дальше ехали молча. Кирилл коротко посматривал на Дашу. Лицо ее было холодным, отстраненным. Но оттого, что она рядом, близко, пусть и сердитая на него, неуступчивая, пусть — в сердце Кирилла все равно разгоралось маленькое теплое солнышко, на губы просилась тихая улыбка.
Под колесами грузовика захрустели камни, свет фар выхватил пологий склон, покрытый галькой, дальше блеснула ни то большая лужа, ни то ручей… Машина остановилась, Кирилл заглушил мотор. Фары погасли, стеной обступила темнота.
В тишине стало слышно, как журчит и плещет вода. Даша всмотрелась в темноту, тщетно пытаясь что-либо разглядеть. В безлунные весенние ночи, когда сходит снег, чернота обнажившейся земли еще больше усугубляет мрак, такие ночи беспросветно черны. А после яркого света фар, глаза и вовсе ничего не видели.
— Где мы?
— На берегу Шуйки. Вон мост почти над нами, а мы перед ним на съезд свернули, на берег. Месяца через два от Шуйки почти ничего не останется, а весной она прям как настоящая речка. Это еще таежная вода не пошла, там снег еще таять не начал. Тогда под самый мост поднимется, тут все зальет. Сколько мостов она снесла, пока этот не поставили, на бетонных быках.
Даша повернулась к нему, посмотрела задумчиво.
— И ты так же хочешь? Все снести? Наши-то преграды еще крепче бетонных.
Она открыла дверцу, вышла на галечный берег.
Опустив подбородок на сцепленные на руле руки, Кирилл смотрел на нее. Потом вытянул из-за спинки сиденья меховую куртку, вышел из кабины.
Даша стояла, глядя на ртутно темную воду. Она журчала и всплескивала, обтекая бетонную опору. Глаза привыкли к темноте, а может, холодные, яркие звезды лили свой свет с черного бездонного неба, разгоняя мрак ночи. Под шагами тяжело заскрипела галька. Кирилл близко становился за спиной, на плечи тяжело легло что-то мягкое.
— Холодно, — сказал он коротко и сел на большой камень чуть в стороне.
Даша завернулась в огромную куртку, как в кокон. Мех хранил тепло, и она сразу согрелась. Куртка пахла Кириллом, и даже овчина и бензин не могли перебить этот запах. Даша тяжело вздохнула.
— Кирилл…
— М-м?
— Я попросить тебя хочу. Сделаешь?
— Попроси, посмотрим.
Даша хмыкнула:
— Какой осторожный. Ты бы лучше в другом осторожным был. Не гоняй пьяный на мотоцикле.
— А-а, ну это неинтересная просьба.
— Я тебя серьезно прошу. Ведь залетишь куда-нибудь.
— Ох, Дашунь, с каким удовольствием отдался бы я в ежовые твои рукавицы! Даже завидую Косте. Вон как ты его в оборот взяла — каплю лишнюю боится теперь выпить. Вот бы и меня так!
— Про Костю — не твое дело.
— Да-да, ты не расстраивайся. Ты как велела запомнить, я прям сразу и вызубрил: «До моей семьи тебе дела нет»… Вот только как тогда насчет «ты мне никто»? Зачем тебе переживать, что и как я делаю?
— Это я со страху тогда накинулась на тебя…
— В смысле?
— Боялась, что натворишь что-нибудь.
— За Костика испугалась?
Даша хмыкнула:
— Какая тебе разница?.. Хоть бы и за Костю.
— И на том спасибо.
Кирилл смотрел на Дашу, стоящую в нескольких шагах. Он почти физически ощущал ее отстраненность, дистанцию, которую она старательно держала между ними. Кирилл встал и медленно подошел к ней, взял за плечи, повернул к себе. Увидел, как она быстро вскинула на него глаза.
— Ты и сейчас боишься?
— Я перестала тебя понимать, — запнувшись, тихо проговорила Даша. — Я не знаю, чего ты хочешь.
— Только побыть с тобой. Посмотреть на тебя, голос послушать… Всего лишь вернуть прошлое на час или на два. И не хочу, чтоб ты отгораживалась от меня своими насмешками, колючками. Я люблю тебя. Неужели ты думаешь, я могу сделать что-то, чего ты не хочешь? Дурочка моя любимая.
Он обнял ее, прижался лицом к волосам.
— Девочка моя золотая, я ведь прежний, для тебя я ни в чем не изменился.
— А я — другая.
— Так, может, ты не меня, а себя боишься?
— Не знаю. И не хочу себя испытывать.
— Тогда просто доверься мне.
Он сильнее запахнул куртку на Даше и вскинул ее на руки. Она дернулась внутри жаркого кокона и вдруг поняла, что спелената этой курткой, как ребенок, и не так-то просто выдраться из нее наружу.
Кирилл заботливо спросил:
— Ты не замерзла?
— Жарко… А эта куртка всегда при тебе?
— Всю зиму за сиденьем провалялась. Мало ли что по дороге случается.
— Да-да… мало ли что.
— Ты как-то странно спрашиваешь…
— Да ловко у тебя с ней получается, — серьезно сказала Даша. — И не трепыхнешься.
Кирилл расхохотался.
— В самом деле, — продолжая смеяться, проговорил он. — Обязательно я эту тактику на вооружение возьму. Против строптивых.
— Ага, как раз мне и делиться с тобой тактиками! Надо ж, какие мы наивные да неопытные! Хитрюга ты, Кира. И знаешь, строптивых ты оставил бы в покое. У тебя и покладистых предостаточно.
Кирилл помолчал. Потом сказал:
— Давай про это не будем.
— А что, болезненная тема? Да это я так, к слову. Ты ведь и в самом деле, нисколько не изменился.
— В смысле, бабником был, бабником остался? — он помотал головой: — А мне одна только нужна.
Даша дернула под курткой плечом, попросила:
— Разверни меня. Жарко.
— Только, чур, рукам воли не давать! — Даша только фыркнула в ответ на его двусмысленность.
Он поставил ее перед собой, обернул курткой подмышками, оставив свободными плечи и руки. Потом сел на валун и усадил Дашу к себе на колени, старательно упрятав от холода ее ноги.
— Так хорошо?
— Хорошо… — тихо проговорила она, обняла его обеими руками, уткнулась лицом в шею. — Как мне хорошо с тобой, Кира… и кажется, ничего больше в жизни не надо… только с тобой чтобы…
— Я думал, буду тебе всю жизнь каменной стеной, никакой беды до тебя не допущу… А от первой же защитить не смог. До сих пор, как во сне живу… Будто все не со мной происходит, будто усилие какое-то сделать надо, и проснусь…
Даша уютно свернулась, прижавшись лицом к груди Кирилла, долгим вздохом вырвались чувства, что переполняли ее. Сердце заходилось от счастья, но в то же время горький комок печали подкатывал к горлу, и горечь эта готова была пролиться близкими слезами…
— На тысячный раз перебираю — где была возможность все изменить, а я упустил… и не нахожу. Как волка обложили красными флажками.
— А я забыть не могу, как бабуля твоя сказала…
— Что она сказала?
Даша молчала, Кирилл ждал, и она, поморщилась, проговорила:
— Зря это у меня вылетело, не ко времени. Может, потом, когда-нибудь…
— А я сейчас знать хочу.
— Да, в общем-то, ничего особенного. Пыталась мне про будущее сказать, предупредить… А потом… сказала, что пустое это дело, от ошибок остерегать… Знаешь, Кира, пошли в машину. А то сидишь на этом ледяном камне.
— Ловка ты, Дарья, от ответов уходить, — усмехнулся Кирилл.
— Ага, я такая, — подтвердила она.
Они говорили и не могли наговориться. Неужто это был тот самый Кирилл, который с Аллой был столь «разговорчив», что иной раз мог за весь день ни одним словом с ней не перемолвиться, и даже не замечал этого. Так же и Даша: немногословная настолько, что можно было бы легко перечислить почти все фразы, которые она произносила дома.
Говорили о пустяках и о смешном, говорили о себе и своих «половинах», находили опору друг в друге, дышали друг другом, согревались сердцами. И какой же короткой оказалась эта весенняя ночь! Хоть рассвет еще не наступил, но темнота, союзница влюбленных, уже ушла. Ночная мгла посерела, проступили силуэты деревьев на другом берегу Шуйки, и казалось, что светает просто стремительно, с каждой минутой.
— Пора? — вроде бы против воли проговорил Кирилл, озабоченный тем, чтоб не подвести Дашу, чтоб не увидел бы кто бессонный чего не надо.
— Пора, — грустно кивнула она.
— А завтра?
Она отрицательно покачала головой.
— Почему?
— Сам ведь знаешь. Не могу… нельзя…
Кирилл въехал в тесный переулок, заглушил мотор там, где машину надежно скрывали густые кусты черемухи. В предрассветном обманном сумраке даже за голыми ветками разглядеть что-либо было бы трудно. Вышел из кабины, открыл дверцу с Дашиной стороны. Теперь слов не стало. Даша ступила на подножку и вопросительно посмотрела на Кирилла, мол, посторонись же. Но глаза его были странными, и Даша вдруг почувствовала, как у нее ослабели ноги. Он смотрел так, как будто вбирал ее в себя, трогал бережно глазами… Вот прикоснулись они к губам, и, не двинувшись с места, Даша всем своим существом потянулась к нему. Кирилл осторожно взял в ладони ее лицо, тихо прикоснулся губами.
…Только один поцелуй он позволил себе — бережный, нежный, бесконечно долгий… каким целуют лишь любимую. Когда в этом единственном поцелуе вся любовь, вся не отданная ей нежность, вся боль раненного сердца. Он отстранился, и Даша медленно открыла затуманенные истомой глаза. На него смотрела не девочка, — женщина, и взгляд ее был… омут-дурман, влекущий в сладостный водоворот желания…