На сцене, усыпанной лепестками роз, я танцевала танец Шивы, танец бога любви и смерти. Здесь привыкли к танцам у шестов, а то, что я делала, было в диковинку. Мой выход без внимания не остался, но в их взглядах было скорее удивление, чем интерес. Я не позволила им потерять эти крупицы заинтересованности, наоборот, укрепляла и разжигала. И мне удалось — до конца танца никто не отвернулся, ни один человек.
Танец был сильно стилизован, я оставила на нем лишь флер восточных мотивов, это было близко моим зрителям, если учитывать их менталитет. К тому же, это выделяло меня среди других танцовщиц, не позволяло спутать меня с кем-то из них. Одновременно я щедро пересыпала восточную символику элементами современной танцевальной техники, более раскованной, прямолинейной и потому более эффектной.
Любой балетмейстер разнес бы мой танец в пух и прах за мешанину стилей и полный винегрет. Но в этом винегрете было главное для меня — каждое па, жест, поворот содержали то, что должно было действовать, обрабатывать моих зрителей и делать с ними то, что мне было нужно. Танец был моим «психотропным» оружием.
Полупрозрачные одежды окутывали меня. Я не раздевалась — мое тело как будто само вырывалось из этих оболочек, старалось освободиться от всего ненужного, что скрывало священное и совершенное. На мне осталось очень мало — полоска ткани на груди да набедренная повязка из легкого газа. Несколько раз я создавала иллюзию, что вот-вот упадут и эти последние покровы, но до конца я раздеваться не собиралась. И лица я им тоже не открыла, только глаза.
По ходу танца я несколько раз как бы устанавливала личный контакт с кем-либо из зала. Язык жестов был красноречив и общедоступен. Я то жаловалась, вызывая сочувствие к себе и желание покровительствовать, то изливала свое отчаяние и страдание, то была воплощением страсти, то тихой нежности.
Я умирала, сжигала себя в кипении страстей и возрождалась опять. Я никогда еще так не танцевала. Что было от отчаяния, а что — от вдохновения? Не знаю. А может быть, больше всего было от злости. Я танцевала перед ними так, как никогда и ни перед кем не танцевала, и одновременно я презирала всех, кто смотрел на меня снизу, не отводя глаз. Я кокетничала, очаровывала — и презирала. Лукавила, лгала — и презирала. Я была выше их всех, и именно это я и выплескивала на них через свой танец. Более того, мне надо было, чтобы они тоже это почувствовали и… признали за мной право быть выше их.
Внизу царила тишина. Но вот я застыла в последнем движении — гордой и возвышенной, неземной страсти. Выдержала несколько секунд, а потом сдержанно поклонилась. Вот тут зал взревел. И на сцену, к моим ногам стали кидать деньги. Я благодарила их, посылая воздушные поцелуи и улыбки, которые можно было угадать под маленьким кусочком газа, прикрывавшим мое лицо. Со сцены я упорхнула под усиливающийся рев — они не хотели, чтоб я уходила.
В ту ночь я еще несколько раз танцевала. Просто несколько этюдов, импровизаций. Их тоже встречали с восторгом и опять засыпали купюрами пол у моих ног. Когда я уходила передохнуть, паузу заполняли другие танцовщицы, но в зале вскоре начинали раздаваться крики: «Апсара!» Я сначала не понимала этого, смутно знакомого слова. Позже мне объяснили, что так зовут танцовщиц из восточных мифов, которые были еще не богинями, но уже не простыми смертными. С той ночи это стало моим «сценическим» именем.
Только после последнего выхода я почувствовала, насколько устала. Нет, это была даже не усталость — я была опустошенной, как кожура выжатого до последней капли лимона. В грим-уборной я оказалась одна, ну ясное дело, девушки работали — кто на сцене, кто в зале, а кто в номерах отеля. До меня смутно доносились голоса, шум из коридора, но сейчас меня нисколько не интересовало, кто там и зачем. Я так устала, что сил не осталось ни на что.
Не знаю, сколько я, не шевелясь, сидела перед зеркалом, потом медленно убрала волосы со лба широкой эластичной резинкой, опять взглянула на себя в зеркале и опустила лицо в ладони.
Обернулась на звук шагов и встала — как будто сработала во мне какая-то пружина.
Никита улыбался. Он был доволен и оттого полон доброжелательности.
— Готов признаться и покаяться — не ожидал ничего подобного! Да я и не видел ничего такого. Ты молодчина. Такой успех полагается отметить. Одевайся, я повезу тебя в шикарный ресторан.
Тут выражение моего лица сказало ему, наконец, что настроения его я не разделяю.
— Ну, чего ты такая бука? — попытался он меня «развеселить». — Расслабься, малышка, у тебя все прекрасно получилось! — он протянул руку, хотел тронуть меня за подбородок.
— Не смей прикасаться ко мне, — почти не разжимая зубов, выговорила я, и чуть подалась назад, отодвигаясь от его руки. Кажется, именно в этом человеке сосредоточилась сейчас вся злоба, которую я испытывала к тем людям, в зале, все мое презрение и ненависть…
Он смотрел в мое побледневшее лицо, и улыбка еще оставалась у него на губах, но из глаз уже уходила. Глаза сузились, взгляд стал острым, а улыбка превращалась в кривую гримасу.
— Не надо бы тебе так со мной… — негромко проговорил он.
— И со мной.
— Ты ведь можешь пожалеть об этом.
— Но тогда у тебя тоже будет, о чем сожалеть.
Он хмыкнул и неопределенно покачал головой.
— Так ужина, как я полагаю, не будет?
— Не будет.
— Ну что ж. Одевайся. Я отвезу тебя домой.
Никита повернулся и пошел к двери. Он не был зол, я видела. Злиться на существо, на которое имеешь неограниченные права? Смешно. Глупо. Даже угроза, которую я услышала в его словах, была тихой, ему не было никакой необходимости давить на меня еще и голосом, интонациями. И вовсе не моя строптивость заставила его уступить. И не уступка эта была, а та слабина, которую дает леске опытный рыбак, чтобы тем вернее выудить рыбу, подцепленную на крючок.
— Постой, — окликнула его я. — У тебя что, нет в зале кондиционеров?
Никита усмехнулся:
— Ну, право слово — королева! О кей, в следующий раз их не забудут включить.
Он взялся за ручку двери, вдруг приостановился и обернулся:
— Ты их слышишь?
— Кого? — не поняла я.
Никита с усмешкой смотрел на меня, потом сказал:
— Может, хочешь насладиться плодами славы? Впустить их? Хотя бы самых настойчивых, а?
И до меня вдруг дошло, что за шум доносился из-за двери. Неужели это мои «поклонники»? Они добивались быть допущенными ко мне, а их не пускали? Никита соблюдал наш уговор? «Может и правда, не надо мне с ним так?» — мелькнула мысль, но она была какой-то вороватой, будто скользнула украдкой от меня самой.
Я смотрела в его глаза и беспокойно искала ответ: он на самом деле собирается сделать то, что сейчас «предложил»? Очень удобный случай наказать за строптивость. Или просто хочет поставить меня на место, напомнить, что зарываться не следует?..
В его глазах ничего нельзя было прочесть, только холодная усмешка и ничего больше. Через минуту он мог бы с равной вероятностью устроить мне свидание с одним из «поклонников», либо… сдержать слово, на которое я положилась, понятия не имея, чего оно ст_о_ит.
— У тебя хватит ума сидеть здесь и не высовываться? — спросил он.
Мой хозяин вышел, и я без сил опустилась на стул. Я зло повернулась к зеркалу и начала приводить лицо в порядок.
Ощущение успеха ушло безвозвратно. Только несколько минут назад я была уверена, что достигла цели, которую перед собой ставила. И когда танцевала, я остро чувствовала мгновения триумфа, власти над залом, над десятками мужчин. Своей волей я трансформировала их взгляд на меня, как на объект похоти, предназначенный эту похоть удовлетворить и не для чего больше.
Разумеется, я не превратилась для них в бесполое существо. Я и теперь оставалась желанной и, может быть, даже больше чем раньше. Но другой. Не куском соблазнительного, доступного мяса, а личностью, которой надо добиваться. Они признали эту необходимость — добиваться. Остальное зависело от Никиты. Вот перед ним я не выдержала своей роли. Он знал, — я только слабая женщина, а сила моя — иллюзия. И на него мой иллюзион не подействовал. Мне оставалось только надеяться, что меркантильные соображения заставят его использовать меня именно как танцорку, то есть с наибольшей для него выгодой. Но если он нарушит мое условие, мне останется, по крайней мере, одно — сдержать свое обещание, не танцевать больше.
«Боже, Боже мой! — во мне вдруг как будто лопнула струна, которая натягивалась, натягивалась весь вечер. — Какая хрупкая, тонкая скорлупка, в которой я пытаюсь укрыться. Вся моя защита — одна лишь умозрительность! Признайся же, наконец, что все, что ты делала, было для этого ненавистного человека, для Никиты! Ведь только от него все завистит! А перед ним ты пасуешь».
Когда Никита ушел, я потеряла контроль над собой. Я призналась себе, что боюсь его до дрожи. Уткнувшись в локти, обхватив голову руками, я плакала навзрыд. Одновременно я боялась, что он вернется, войдет и увидит меня в таком состоянии. Этот страх был хорошим стимулом взять себя в руки. Я тщательно умылась холодной водой, припудрила нос. Глаза выдавали недавние слезы, и не знаю, заметил ли он что-нибудь, когда пришел за мной — я старалась не смотреть на него и не поднимать голову — он ничего не сказал. Вышли мы служебным ходом.
Внизу стояли охранники, чтобы проводить нас до машины, которая была тут же, в трех метрах от двери. Но кругом было пустынно и тихо, я даже подумала, нет ли какой-то нарочитости во всех этих предосторожностях. Может быть, в ту первую ночь я, действительно, имела право так подумать. Но я тогда еще не знала, что скоро мне представится случай убедиться — эти предосторожности очень нужны, и лучше бы Никита перестраховался в организации страховки для меня.
Внутреннее напряжение ушло со слезами, и мне стало как будто лучше. Никита вел машину молча, и это меня радовало, я не хотела говорить с ним. Так же, почти без слов, он проводил меня до комнаты Людмилы. Теперь это будет и моя комната, как я поняла.
Время было далеко за полночь, но Людмила ждала меня.
— Ты не спишь? — слегка удивился Никита. — Очень хорошо. Сдаю Анну на твое попечение. Что ужин? Прислать вам сюда?
— Не беспокойся, я сама все сделаю, — сказала Людмила.
Пока я умывалась и переодевалась, она привезла на столике-каталке мой ужин. Я смогла убедиться, что на еде здесь не экономят. Ужин был вкусный и сытный. Правда, слишком сытный для ужина, но при таком режиме жизни, вероятно, это было нормально. Да и трудно было сказать, что это: поздний ужин или ранний завтрак.
Когда я поела, Людмила сообщила:
— Ванну я тебе приготовила. Иди искупайся и спать.
И опять, как с охраной, я не могла понять, нравится ли мне такая плотная опека, и что за ней стоит. Новые обстоятельства, так круто переменившие мою жизнь, были мне абсолютно чужими, пугали и заставляли меня жить в подозрительности и осторожности.
Правда, в последующие дни я стала более менее спокойной. Жизнь если и не входила в норму, то, по крайней меня, стала более предсказуемой, и я не жила каждое мгновение в ожидании опасности или подвоха.
Вставала я поздно, как и все другие обитательницы виллы. Я встречалась с ними за завтраком и обедом. Людмила по-прежнему, была со мной рядом, и это придавало мне уверенности. Она знакомила нас. Потом, пока мы с ней сидели за столиком, негромко рассказывала о девушках.
Я видела, на меня смотрели с интересом и выжиданием. Может быть, ждали большей общительности, контактности. Я знала, что обособление мне не на пользу, но меня хватало только на то, чтобы выглядеть доброжелательно, да перекинуться парой слов то с одной, то с другой из девушек. Днем у них было время поболтать, их возили по магазинам, на море… Короче, днем девушки отдыхали. А у меня не было времени принимать в этом участие. У меня не было ни музыканта, ни балетмейстера-хореографа, ни костюмера, ни стилиста, ни постановщика, ни… ни… ни… Одна я сама на все про все. Я подбирала музыку для моего танца-спектакля — для этого мне надо было вспомнить нужные пьесы и композиции, их названия и автора, чтобы заказать Никите. Правда, вскоре по его распоряжению мне привезли сотни две дисков и пластинок — целую фонотеку с хорошим музыкальным центром. Классика, оперная и балетная музыка, вальсы, мазурки и национальные танцы, всевозможные современные мелодии от хард-рока до попсы. Это значительно облегчило мне работу и, кажется, это был первый случай здесь, когда я, действительно, обрадовалась.
Я слушала, составляла и записывала композиции, в общих чертах придумывала свой пластический моно-спектакль, делала наброски костюмов… Ясно, что никаких репетиций не было, для них у меня просто не хватило бы сил. Все, что я могла, так придумать себе образ, наметить его характер и стратегию танца, и поработать с какими-то отдельными движениями или наиболее сложными кусочками.
У меня уже было три танца: танец Шивы, танец римской гетеры и танец гейши. Теперь я чувствовала себя увереннее, выходя на сцену — мне было с чем идти. Я выходила на подиум, и начиналась импровизация на заданную тему, внутри готового образа. Даже если я выходила с танцем второй или третий раз, я не позволяла зрителям заскучать — всякий раз я вносила что-то новое, причем не проходным моментом, а как всплеск, или острая приправа, которую невозможно не заметить. Танец смотрелся обновленным. Зрителям казалось, что они еще его не видели. Каждый вечер я заставляла их удивляться снова и снова.
Я зарабатывала своему хозяину очень хорошие деньги. Ресторан теперь заполнялся до отказа — приходили не только поужинать, но и посмотреть на меня. Я знала, что столики стали расписываться заранее.
Итак, жизнь моя обретала некое подобие равновесия. Единственное, что неизменно выбивало меня из него, был сам Никита. Он оставался непредсказуемым, я не знала, чего можно ждать от него. Больше он не делал мне никаких предложений, и отношения наши были подчеркнуто деловыми. Но… теперь я понимала слова Людмилы: «Эта его усмешечка…» Наверно, еще не до конца понимала, но мне и моего хватало. Ни то оценивающая, ни то выцеливающая… И неизвестно, чем она обернется в следующую минуту. Или это будет: «Мне нравится, продолжай в том же духе». Или: «Ну, хватит. Мне эти игры наскучили».
Он как будто ждал чего-то. От меня? Иногда я думала о том, что Никита, в самом деле, как и говорил, стал единственной моей опорой и надеждой. И мне надо бы быть с ним помягче, не испытывать его терпение и не настраивать против себя. Но вопреки этим мыслям я не могла заставить себя даже просто улыбнуться ему. И при всех моих успехах я чувствовала постоянно, что равновесие мое очень неустойчивое.
— А ты молодец! — сообщила мне однажды Людмила — В нашем курятнике о тебе только и разговоров. — Она смотрела на меня с простодушным удивлением и любопытством. — Знаешь, даже спорят, скоро ли надоедят Никите эти игры с тобой.
— А ты на кого ставку сделала? — с усмешкой глянула я.
— Ну и крапива ты, Анютка. Не разбираешь, щипнуть тебя хотят или погладить — любую руку куснуть норовишь. Я-то что тебе сделала?
Я села к ней на кровать, вздохнула виновато.
— Не обращай внимания.
— Да вообще-то, ты права, тут расслабляться особо не стоит. Ты уже и завистницами обзавелась.
— Господи, да чему ж завидовать…
— Не скажи. Ты вон, в фаворе теперь, а кто-то отошел с первого плана на второй. Никитины симпатии тоже могут тебе боком выйти, очень это некоторым обидно.
— Дуры они что ли?! Какие симпатии?! Вот уж это пусть себе оставят!
Людмила рассмеялась.
— Мне ты можешь верить, можешь не верить — твое дело. Но я тебе никакого зла не хочу, мне с тобой делить нечего. Девчата тут ничего, нормальные. Но парочка стерв имеется. Запросто подставить смогут. Только я их насквозь вижу. Не бойся, если чего — предупрежу. А вот с Никитой… Будь с ним поосторожнее.
— Как? Что значит — осторожнее.
— А черт его знает… Только… ты как думаешь, долго ли он будет слово свое помнить?
— Кроме слова еще расчет есть. На сцене я ему больше денег зарабатываю.
— Ты не правильно считаешь. Он теряет те деньги, которые ты можешь заработать под…
— Замолчи! — оборвала я Людмилу, чувствуя, как холодеет у меня в груди. — Я сказала, чтобы он выбирал: или то, или другое. Иначе я и шагу на сцену не сделаю.
Людмила поморщилась, потом со вздохом сказала:
— Не знаешь ты его. Он все может. Я не запугиваю тебя, а просто чтоб знала — от него все можно ждать. И чтоб осторожнее была… Только как осторожнее, от чего беречься… знать бы.
Людмила облекала в слова мои собственные мысли, мой навязчивый страх. Понятно, что Никите я не доверяла. Как можно верить в обещания человека, рядом с именем которого так и просится слово «сволочь», а о какой-либо порядочности даже и речи не может быть. А то, что он теряет, сколько — это я получше Людмилы знала, благодаря ему же, Никите.
Это случилось на второй неделе моей работы на него. В ту ночь я уже закончила, сидела перед зеркалом, убирала грим. Он вошел как всегда, без стука. Подошел и положил передо мной на столик исписанный лист.
— Что это?
— Аукцион. — Подержав мой вопросительный взгляд, пояснил: — Сегодня ты была гетерой, и навела меня на одну мысль. Я вспомнил, ни то в Риме, ни то в Греции городской газетой были стены. Все знали, где можно прочитать последние сплетни, кто чего продает-покупает, и личные счеты, к примеру, тоже там сводились. Можно было прочитать: «Тиберий — осел и сын осла».
— И что? Кого тут называет ослом? — кивнула я на листок.
— А еще там делали предложения самым знаменитым гетерам, — продолжал Никита, не обращая внимания на мой вопрос, — кто и сколько готов заплатить за ночь любви. Дама читала и выбирала. Самого богатого, или самого галантного. Теперь догадываешься, что ты можешь найти на этой бумажке?
— А я должна искать? — тяжело подняла я на него глаза, ощущая, как заныло в груди.
— Ну, — не знаю, как тебе, а мне было интересно. Интересно же, как высоко тебя оценивают, вот и предложил самым настойчивым записаться. Вот это имена, а это — сколько они готовы за тебя заплатить.
Я не знаю, в каких деньгах были написаны суммы, и насколько крупными были они, но в глаза бросилось много нулей. Я почувствовала, что бледнею.
— Посмотрела? — Никита взял листок, скомкал и бросил в корзину для мусора. — Ох, извини, не спросил — может, ты хотела бы на память сохранить?
Я не могла заставить себя поднять голову пока он не ушел.
Выходка Никиты только подтверждала — он был то единственное, что выбивало меня из хлипкого равновесия. Снова почва ушла из-под меня. Я опять почувствовала себя как на болоте, когда зыбкая твердь вдруг уходит из-под ног, отчаянно ищешь опору, а ее нет.
Я начала нервничать, суетиться, бралась то за одно, то за другое, но ничего не получалось. Я злилась на Никиту, на себя и на все свете. Невзначай ловила в зеркале свой взгляд, видела в глазах какую-то затравленность, и не могла от нее избавиться. Несколько дней я была на грани срыва и слез. Наверно, он все это замечал тоже, потому что именно тогда я получила первый выходной — целые сутки свободного времени.
Я была рада не только возможности передохнуть, но и тому, что он убедился — я не железобетонная баба. Когда-то раньше друзья и знакомые считали, что я умею сохранять самообладание в любых обстоятельствах. Но здесь я вся превратилась в пульпитный зуб — один оголенный нерв. Так что впредь пусть имеет это в виду, если хочет от меня полной отдачи, а не дергает за нервы, как марионетку за ниточки.
А тот выходной принес мне еще и неожиданный подарок — я нашла себе нечто вроде «потайной норки».
Утром, когда все еще спали, я позавтракала в одиночестве. Одиночество меня нисколько не тяготило. Более того, желая подольше сохранить его, я пошла к морю. Дом наш стоял не на самом берегу, но до моря было рукой подать. Уединения тут было сколько душе угодно. Чужие появлялись нечасто — соседей вблизи виллы не водилось, а купальщиков мало прельщал скалистый берег и сильный прибой. Нормальных пляжей на этом участке побережья не было. Берег круто обрывался к воде, и только внизу, вдоль самой воды тянулась узенькая полоска песка, смешанного с мелкой галькой и ракушками.
Я спустилась к воде и пошла по мокрому песку. Волны ластились к ногам… А потом дорогу мне преградили скалы. Они появились как-то неожиданно. Я оглянулась и удивилась, как далеко ушла — вокруг меня были только скалы да море.
Скалы были невысокие, но сплошь заплетены колючими зарослями из диких роз и ежевичника. Я совсем уже собралась идти назад, и тут заметила, что сквозь заросли пробивается узенькая, еле видимая тропинка. Уж не знаю, кто мог проложить ее — может, люди, а может — звери. Возвращаться на виллу мне, в общем-то, не хотелось, а альтернативой была эта тропинка. И я пошла по ней. Когда она вывела меня наверх, я увидела крохотную бухту, почти со всех сторон закрытую каменными стенами, круто поднимающимися из воды. К бухте прилегал кусочек пляжа, так же лежащего между крутых скальных откосов. Тропинка из-под моих ног бежала вниз и спускалась в этот «тайничок»
Вот он и стал моим любимым местечком. Во время утренних пробежек я добегала до бухты, и, окунувшись в море, бежала назад. Здесь даже в ветреную погоду было тихо — скалы хранили покой этого уединенного уголка. И море в бухточке тоже всегда было спокойным. При любой возможности я приходила сюда. Тут мне было спокойно, хорошо думалось. Я даже репетировала здесь, на пляже, а то слушала музыку и в воображении выстраивала свой вечерний моноспектакль.
Здесь я могла просто сидеть, бездумно смотреть в море. Шелест волн убаюкивал меня, и гипнотизировали бегучие солнечные блики на воде.
Я почти наверняка знала, что «тайна» моя — никакая не тайна. Но меня мало волновало, знает Никита про мои отдаленные прогулки или нет. Не трогают меня, не запрещают уходить сюда, и ладно, до остального мне дела нет. Это потом уж я узнала, что едва лишь я отошла от дома дальше некоего, допустимого расстояния, ему сейчас же было о том доложено. Никита тогда велел не трогать меня. Но при том не спускать с «беглянки» глаз.