Я открыла глаза. Только короткие первые мгновения память хранила меня от действительности. Но уже встрепенулось ощущение какой-то большой беды. Действительность обрушилась на меня, когда я повела глазами по комнате, залитой электрическим светом, — и мне захотелось умереть. Я снова медленно закрыла глаза, лежала не шевелясь на разворошенной постели, на скомканных простынях.
Сознание, одурманенное снотворным, милосердно размывало, путало события прошедшей ночи. Я с готовностью ухватилась бы за мысль, что не было ничего… Если бы ни мое белье на полу…
Я шевельнулась, и тотчас к горлу подкатилась тошнота. Оказалось, что где-то внутри притаилась боль, которая только и ждала, что выскочить из своего укрытия и впиться в меня, как в добычу. Убедившись, что жертва никуда не денется, боль ослабила хватку, но лишь слегка — теперь она разливалась по мне тупыми, ноющими волнами, чтобы опять впиться острыми когтями при малейшем моем движении.
Я осторожно встала. Голова была тяжелой, чугунной и в ней тоже запульсировала тупая боль. Рот наполнился слюной с привкусом железа, челюсти свело. Платье, в котором я была вчера в ресторане, валялось рядом с кроватью, и было порвано. Я кое-как натянула его — и почти в ту же минуту дверь открылась.
— Ну, как ты?
Я вцепилась в спинку кровати, сглотнула, почувствовала, что меня сейчас стошнит и как могла, заторопилась к раковине.
— Дурочка ты, — с издевательским добродушием говорил Никита, помогая мне добраться до кровати. — Впрочем, я надеюсь, что теперь уже не дурочка.
Мне было так плохо, что он воспринимался в какой-то параллельной реальности, на которую меня просто не хватало, не до нее было. Я ткнулась лицом в подушку, съежилась в жалкий комочек боли и слабости.
— Ничего, это пройдет, — успокоил Никита. — Я думаю, доктор тебе не нужен, достаточно полежать сегодня и все будет в порядке. Заодно и обдумаешь, как и что. Честно сказать, я не любитель давать такие уроки. Избавишь меня от второго сеанса — я на это нисколько не обижусь. Хотя, — он засмеялся, — если уж совсем честно говорить, то нам понравилось.
Сквозь ватную глухоту я услышала, как в комнату кто-то вошел.
— Детка, поухаживай сегодня за Анютой, — повернулся к вошедшему Никита. — Развлеки, чтоб не скучала. Пока, малышка, — его рука легла мне на плечо, — я еще загляну.
Он вышел, дверь щелкнула замком. Я услышала рядом вздох и нехотя открыла глаза. Рядом стояла смуглая, темноволосая девушка.
— Я — Людмила. Будем знакомы.
Говорить мне не хотелось. Усилие, которое требовалось для этого, казалось слишком тяжелой работой. Я закрыла глаза.
— Да ты в себе не замыкайся, так еще хуже.
Я услышала шаги, шорох двери, потом мужской голос спросил:
— Чего тебе?
— Организуй поесть чего-нибудь. Выпить тоже принеси. А мы пока в душ сходим.
— Подожди, я должен вас сопровождать.
— Да я как-нибудь без тебя дорогу до своей комнаты найду, — хмыкнула Людмила.
— Слушай, если она деру даст, Никита шкуру спустит.
— За свою шкуру переживаешь или за мою? На твою мне наплевать, я свою жалко все же. Не боись, посмотри на нее — куда она сдернет?
— Ну, гляди…
— Да пошел ты, — вяло отмахнулась девушка. — Чем языком трепать, уже распорядился бы насчет поесть, и к нам пришел. Вставай потихоньку, — это уже мне.
Кто такая, эта Людмила? Какая-нибудь помощница Никиты, подручная? Иначе с чего бы охраннику исполнять ее указания. Я почувствовала к ней неприязнь, но помыться — это как раз то, чего мне сейчас было надо.
Я ковыляла за ней по коридору, и не то что о побеге думать, я даже не в состоянии была увидеть, запомнить что-либо. В тот раз я только смутно заметила, что с обеих сторон широкого коридора были двери. Людмила открыла одну из них и сообщила:
— Здесь я живу.
Потом я увидела прозрачную кабинку душа. Людмила указала на нее:
— Там на полочке мыло, шампунь. Полотенце вот. А, халат! — она распахнула дверки узкого шкафа, подвигала вешалками и сняла махровый халат: — Этот тебе подойдет.
Потом, когда она привела меня назад, оказалось, что пока я стояла под теплым потоком, она успела вернуться и застелить кровать свежим бельем. Наверно, меня в это время караулил охранник, но я из душевой кабинки никого не видела и не слышала.
После душа мне стало как-будто полегче, но голова разламывалась от боли.
— У тебя нет анальгина или еще чего? — морщась, я сжала лоб руками
— Голова? Это от снотворного, наверно. — Людмила открыла дверь и сказала: — Мишаня, сходи к Володе, попроси таблетку от головы. — Обернувшись ко мне, она с усмешкой кивнула в сторону раковины. — Никита, сволочь, кран этот подлый придумал. Никакой это не водопровод, с той стороны просто маленький бачок с этим пойлом, типа со снотворным. В общем, после него отключаешься и тормозишь потом по-черному. Ну, ты теперь знаешь. Теперь поешь немножко, сколько сможешь, и больше я тебя беспокоить не буду.
«Чего она так хлопочет?» — неприязненно подумала я. Людмила как будто догадалась о моих мыслях, уголок губ чуть дернулся:
— Ну, чего ты на меня смотришь? Думаешь, поди, я тут бандерша какая-нибудь, с Никитой в доле? Ага, держи карман шире. Я точно в такой же упряжке, как ты. А что приставил он меня к тебе, так просто кроме меня все девчонки спят… после ночной смены, — она хмыкнула. — А у меня временное освобождение, — снова криво улыбнулась она, — на законные четыре дня. Ну вот Никита и послал к тебе, поговорить, объяснить как и что. Врать я тебе не собираюсь, пугать тоже. Расскажу, как оно есть. А там сама все увидишь и узнаешь.
Одновременно Людмила намазала хлеб маслом, налила в чашку дымящийся темный кофе.
— Давай, Анют, поешь. Я ведь понимаю, как тебе сейчас. Но если даже хочется помереть вот прямо сейчас, оно ведь так не получится. Приходится жить дальше, а нравится тебе это или нет… — Людмила вздохнула.
Она заставила меня сесть к столу.
— Выпей сначала, — она подала мне рюмку.
Я почувствовала запах коньяка и с отвращением отвернулась.
— Меня тошнит.
— Как лекарство выпей. Ну давай, просто проглоти его, как лекарство, которое выпить надо. Ну вот… Ты молодец.
Она заставила меня выпить кофе, но бутерброд я одолеть не смогла. Людмила и не настаивала, помогла мне добраться до кровати — я вроде бы почувствовала себя лучше, но как-то раскисла, ослабела. Она укрыла меня до подбородка, подставила к кровати табурет. Вздохнула, глядя на меня.
— Ты что, не знала куда идешь? Обманули что ли?
Я кивнула.
— Он говорит… меня ему продали…
— Это запросто. Дело обычное.
— Как ты можешь так… Как это — обычное?..
Людмила хмыкнула:
— Ну, на свежую голову это, конечно, дикость. А только из нашего крольчатника вид совсем другой открывается. Такое узнаешь и переживешь… Совершенно дикие вещи скоро станут казаться обычными.
— А здесь… все так? Ну, против воли, обманом?
— Не все. Есть добровольцы, — усмехнулась Людмила. — Вот, посмотри на такую, если интересно. У тебя в знакомых проститутки имеются? — Я отрицательно помотала головой. — Считай, что эта информация устарела, теперь есть.
Была у Людмилы подруга, с которой они много чего изведали и повидали. Но молодость проходила, пора было подумать о том, что будет лет этак через несколько.
— И решили мы с ней дать последнюю гастроль. Деньжат подзаработать, чтоб, значит, новую жизнь не с голой кочки начинать. Две дуры, прости господи…
Турция манила «ночных бабочек» слухами о баснословных заработках. Но мало в тех баснях говорилось про то, что поставки путан из России идут под строгим контролем криминальных структур.
Яркие подружки, опрометчиво занявшиеся самодеятельностью, были взяты на крючок, едва они появились на трапе самолета. Но не повезло им — попались они на глаза «волку-одиночке». То есть из тех, кто, рискуя головой, выхватывал лакомые куски из-под носа у крупных хищников. И если удавалось, из несчастных бабочек торопились выжать все до капли. Что это значило, Людмила узнала очень быстро.
…Когда их начали убивать, она прыгнула из окна. Что это был третий этаж, сообразила на лету.
— Сама потом не могла поверить, что целой осталась. Так, зашиблась, да ногу подвернула. Забилась в кусты — меня и не нашли. Да они пьяные в умат были… Сидела ни живая ни мертвая, дышать боялась. Когда светать стало, сообразила, что надо куда-нибудь уходить. А куда? Ни документов, ни денег, языка тоже не знаю. Выползла на дорогу, а дальше что? Так мне тошно стало, что заплакала. Вот тогда Никита и появился. Не знаю, Бог его мне послал или черт. Но он меня подобрал. Знаешь, он, конечно, сволочь, только если бы ни он… наверно, я бы уже гнила где-нибудь.
Никита привез ее в Адану, где на паях владел несколькими отелями, ресторанами — то есть создавал рабочие места для своих девочек. Он как раз и был представителем крупного бизнеса, построенного на путанах. К «девочкам» он привез свою находку. Людмила нашла землячек, и еще понаслушались историй про самонадеянных искательниц приключений.
Что попала на этот раз не к прохвосту, а в серьезные руки, это Людмила почувствовала сразу — она тогда впервые подумала, что, наверно, все же в рубашке родилась.
Трудились они в отелях и ресторанах хозяина. Ночные бабочки жили на вилле с бассейном, кормили их прекрасно, одевали, нужды они ни в чем не испытывали. Усердие их стимулировалось не только наказаниями и принуждениями, но и системой поощрений в виде повышения ставок и премиальных. По всему было видно, что Никита — сутенер опытный и свой бизнес оценивает ни как кратковременную возможность урвать момент и сделать деньги, а как серьезное дело с большими перспективами. Потому, хоть и из сугубо меркантильных соображений, но товаром своим он дорожил и заботился о нем. Даже врач у девушек был собственный, он жил здесь же, на вилле, так что получить квалифицированную врачебную помощь они могли в любой час дня и ночи.
— Никита еще ничего, у него жить можно. Хотя мы для него все равно — только рабочая скотинка. А скотину сама знаешь, как работать заставляют — не уговорами, так силой. Перечить ему бесполезно. Да я не пугаю тебя, просто… сволочь он все же.
— Неужели тебя это устраивает?
Людмила хмыкнула:
— А кто меня спрашивает? Ты, наверно, думаешь о побеге? На вилле живут наши охранники. За тобой первое время, конечно, смотреть будут, но, в принципе, по пятам за нами никто не ходит. А только все равно… Куда побежишь? Без документов, без денег… Нам дают деньги, но это так, на безделушки. В полицию тоже не пойдешь — там те же турки сидят, которые нас в отеле снимают. Посольство наше далеко, прежде чем доедешь, тебя десять раз перехватят и вернут. Но я, честно говоря, боюсь даже не этого, что поймают, вернут, накажут… Есть другая опасность — попасть к такому гаду, что мало не покажется. Мне одного раза по горло. До сих пор бывает, от собственного крика просыпаюсь.
— Я не верю тебе… Все равно должен быть выход.
Женщина криво улыбнулась:
— Ты сейчас похожа на птичку, которая в ловушку попалась. Мечешься, бьешься об решетки, перья летят, больно — не можешь поверить, что вот так просто отняли у тебе волю. Только ведь птичка смиряется скоро. Ест из кормушки, а потом и с руки крошки берет, и даже петь начинает. Вот и ты помнишь еще о человеческом достоинстве, как та птичка помнит о небе, думаешь, что желание твое что-то значит. Но ничего этого уже нет. А только похоть, жестокость и деньги. И все. И никто не предлагает выбора. Мы — товар. Нас продают и покупают.
— Но я не хочу!
— Не хочешь товаром называться, можно по-другому назвать. Рабство. Это тебя больше устраивает?
Помолчав, Людмила вздохнула:
— Ты не думай… я не дура бесчувственная. Только я не хочу, чтоб ты в иллюзиях своих жила. Никита ведь постарается тебя от них избавить. А методы у него… ты убедилась. Он тебя купил. Деньги вложил. И он все сделает, чтобы вернуть их вдесятеро. Знаю, принять это все нормальному человеку… — она снова вздохнула. — Знаешь, послушайся моего совета. Пожалей себя, поберегись. У Никиты на любой вид протеста давным-давно контрмеры придуманы. Тут даже повеситься не дадут. В этой комнате телекамера замаскирована, может и сейчас за нами смотрят. А там, «на воле», сами друг другу сторожа, это как-то само собой оказалось в наших обязанностях. Живем в комнате по двое, так что, в общем-то, всегда на виду. И настроение твое и чуть ли ни мысли. Как-то не углядели за одной, она по венам себе чиркнула. Так что потом было, лучше не вспоминать. Девчонки долго на нее злились, побить хотели.
— Сколько женщин здесь?
— Двенадцать. Знаешь, Анют, ты теперь поспи. Выпей еще капельку коньячку и хорошенько выспись. А когда проснешься — вот увидишь, тебе будет легче. Спи спокойно, никто тебя больше не тронет. Охранников не бойся, они, в общем-то, нормальные парнишки, не хамят, не наглеют, не пристают. Появлялся как-то один… такая тварь… Никита когда узнал, взбесился — я до того раза не видала, чтобы человека так били. — Понизив голос, она вдруг быстро проговорила: — Я, честно говоря, его боюсь. Улыбочка эта его обаятельная… Иногда мне кажется, он с такой же улыбкой убивать может. Говорят, он в Афгане был. А кто говорит — рецидивист. У меня, вроде, и причины нет его бояться, ничего такого он мне не сделал, даже наоборт… Да и страшным я его видела только когда он бил того гада… Ладно, разговорилась я… Ты не все бери в голову, от страхов да переживаний на душе не похорошеет. Усни лучше. А захочешь, чтобы я опять пришла, постучи вон в двери, меня позовут. Но лучше — выбирайся из этой каморы побыстрей. Смотри на вещи реально и не отчаивайся. Никита сейчас уехал, до вечера его не будет. А вечером, он сказал, зайдет к тебе поговорить.
Людмила ушла. Я долго лежала, бессмысленно глядя в потолок. Не знаю, то ли коньяк так на меня подействовал, то ли «психотерапия» этой женщины, а может, подмешали опять что-нибудь в еду, но я была будто в прострации, без внутреннего трепыхания и метания.
Я оказалась загнанной в тупик, но, кажется, проходило время, когда я бессмысленно билась о стены в поисках выхода. Эмоции превращались в осознание, хотя и теперь они все еще всплескивали — я никак не хотела поверить, что это, действительно, происходит, и происходит именно со мной. Но что было толку спрашивать: «Как могли поступить со мной так, как посмели распорядиться моей жизнью?» Ответ мог быть один: «Не могли, не имели никакого права». Но он настолько не совпадал с действительностью, что не вносил ничего конструктивного, а только лишь смятение.
Время от времени ко мне доносились звуки. То приглушенный смех, то неразборчивые голоса. Потом все стихло. Какое-то время я пыталась расслышать за дверью шаги или хоть какое-нибудь движение, но там, казалось, никого не было. А правда ли, что за мной наблюдают? Да и пусть… Я закрыла глаза.
Разбудил меня щелчок замка. Я быстро села — в проеме открытой двери стоял Никита.
Замок снова защелкнулся, он молча прошел, окинул комнату взглядом, будто видел ее впервые и сел к столу. Некоторое время он рассматривал меня молча. Потом спросил.
— Разговаривать со мной будешь?
Я не ответила.
— Ну, я и предполагал, что поболтать у тебя настроения не будет. В каком-то смысле это и лучше — усмехнулся он, — сволочью, например, не называешь. А, нет — какое же слово ты для меня придумала?.. Мне даже понравилось… О! Стервятник! Почему-то и не обидно совсем. Вот гиена — хуже было бы. А стервятник все-тки и птица, и хищник. И боятся, и уважают.
Он заметил мой короткий взгляд на часы.
— Еще не вечер. Просто захотел увидеть тебя и приехал.
Он помолчал. Может, ждал, что заговорю. Не дождался и сказал:
— Общее представление чего тут и как, ты теперь имеешь, а какие выводы для себя сделала, покажешь. Следующий ход за тобой. Давить мне на тебя больше не хочется, лучше как-то мирно сосуществовать. Сказать ничего не хочешь? — И, помедлив, добавил: — Если это означает, что состояние войны продолжается, то мне жаль. Правда. — Он встал и по пути к двери бросил: — Сегодня вечером твой дебют.
Эти слова ошпарили — я вздрогнула, затравленно вскинула на него глаза:
— Постой!
До сих пор я как будто не могла отойти ото сна, сознание было в состояния ступора. Мысли мои были подобны горошинам, покоящимся в решете. Но вот дно у решета выпало, и они посыпались разом, сшибаясь и разлетаясь в стороны… Я провела дрожащими пальцами по лбу, пытаясь сосредоточиться. Заговорила торопливо, еще не совсем соображая, что надо сказать. Но я должна была остановить его сейчас, в эту минуту, и найти единственно правильные слова, спасительное решение…
— Я должна приносить тебе деньги…
— Да.
— Я смогу хорошо зарабатывать… но другим способом…
— В смысле?
— На сцене… Я танцовщица… Ты знаешь?
— Знаю. Я собирался посмотреть тебя, потом, позже.
— Посмотри прежде, чем… устраивать мой дебют… Ты ничего не потеряешь. Но если… ты сделаешь из меня проститутку, я не стану танцевать.
— Это ультиматум? — Никита с полувопросительной усмешкой смотрел на меня. Я промолчала, сцепила руки, чтобы он не увидел, как они дрожат.
— Ты думаешь, тебе будут платить только за это? За танец?
— Проверь.
Некоторое время он смотрел на меня, будто прикидывал что-то.
— Ладно, проверю.
— Ты мое условие понял?
— Будем считать, что я принял его.
— Да или нет?
— Да, — усмехнулся он. — Мне даже интересно стало, ты и вправду так высоко себя ценишь? Ну и? Когда я смогу тебя оценить?
— Не знаю… — судорожно сглотнула я и торопливо поправилась: — Как можно скорее, как смогу. Ты же видишь… мне надо прийти в норму. И понадобится кое-что… музыка… и… нет, мне надо подумать.
— Хорошо. Подумай и запиши все, что тебе понадобится. Ну и последнее. Как полагаешь, я могу выпустить тебя отсюда?
— Мне все равно.
— Хочешь с Людмилой жить?
— Все равно, — повторила я.
Я совсем не была уверена так, как хотела показать это Никите. «Уверенность» моя имела вид смутных намерений и отчаянного желания отстоять себя, а проще говоря — выжить. У меня было средство, которым я могла бы бороться и противостоять этой ужасной реальности, но «средства» мало, его необходимо было превратить в оружие. Неотразимое, верное оружие.
Я должна была хладнокровно оценить, чего стоит мой арсенал и выжать его не просто до последней капли, а сама на изнанку вывернуться…
Арсеналом моим был танец, пластика тела и шарм.
Передо мной плыли смутные тени гениальных танцорок. Я всегда восхищалась ими, а одно время фанатично разыскивала любую информацию о них, читала и перечитывала, впитывала каждое слово и пыталась разглядеть что-то за словами и фразами. Потом мой интерес стал спокойнее, но не только не остыл, — наоборот, когда я начала работать в варьете, он принял более конкретные, профессиональные формы. И найти новую информацию теперь было куда проще, чем в моем крохотном городке на краю земли — было бы только желание. За желанием, как вы понимаете, дело не стало.
Я всматривалась в редкие фотографии в книгах и на страницах старых-престарых газет, видела в них выхваченные моменты танца-полета. Потом копировала эти моменты у станка, старалась вжиться, всем существом своим перелиться в это застывшее движение, и тело само начинало вести линию пластического рисунка дальше…
«Но кем были они и кто я, — приходила отрезвляющая мысль. — Сумею ли?» У меня холодело в груди.
Великолепная Маргарита — Мата Хари… На протяжении едва ли ни полутора десятка лет видевшие ее танец впадали в гипнотическое состояние, похожее на легкое сумасшествие. Ее эротические пластические этюды были своего рода опиумом. А она — немыслимая, нездешняя, торжествующая, символ чувственности и соблазна, идол, скандал. О, если бы мне суметь так же как она, сделать танец способом ухода в другой мир, где не было ничего из того страшного, через что вела ее судьба, что так тяготило и мучило. Нет, она не уходила, она сама создавала вокруг себя мир, где не было подлости, предательства, смерти, где могла существовать идеальная любовь, избегающая простых смертных…
А Айсидора, — «прекрасная босоножка», покорявшая столицы, ввергавшая в экстаз восторга завзятых театралов, пресыщенных снобов! Пленявшая сердца сотен, отдала свою любовь златокудрому русскому поэту. Она потрясала раскованностью, освобожденностью. Летящая, молящая, непредсказуемая, непреклонная — всегда независимая. Ах, как мне это было нужно — заявить о своей свободе, утвердиться в ней, внушить, что она неприкосновенна…
Да полноте! Они были гениальны, а я — только отчаянное желание и немножко таланта!.. Но они же смогли! Их танец был мощным, победоносным оружием. Значит можно! И в это «можно» я вложу всю свою жизнь, чтобы возможность стала реальностью.
«Холодеть душой» мне сейчас нельзя. Скромность и самокритичность лишние, они помеха. А мне, наоборот, надо вытащить из себя все, что было уникального, неповторимого. Чтобы я стала единственной в своем роде и тем приобрела бы особую ценность для того же Никиты. Перестать быть товаром и заставить его считаться с собой. Мне нужна сейчас непоколебимая уверенность в собственных силах, готовность к самому отчаянному риску, самой отважной авантюре и самой беспощадной войне.
Разумеется, я знала свои сильные стороны. Хоть росту мне Бог не дал, но остальным одарил щедро. Фигура, лицо, хорошие волосы. В общем-то, стервятник Никита оценил меня правильно — «малышка, на которую западают». Но молоденьких девчонок с фигурками пруд пруди, у меня же было нечто особенное — учитель называл это змеиной пластикой.
Это было не так, как у гимнасток или акробаток. У них удивительная эластичной сочеталась с достаточно развитой мускулатурой, с резкостью и угловатостью, часто едва ли ни детской. Мне до их гутаперчивости было далеко. Но когда я начинала танцевать, возникал странный эффект. Даже если танец был резким, быстрым, все равно сохранялось ощущение, что движения мягко перетекают из одного в другое без «углов». В фигуре моей не было никакой пышности, абсолютно. Но ее мягкая текучесть, пластичность оставляли впечатление «сдобности», женственности и уюта.
Времени у меня не было. Два-три дня — это не время. Я растерялась. Мысли метались: «Музыка! Костюм! Нет, что я вообще буду делать — вот выйду перед ними, и?.. Как я смогу без репетиций? Да какие репетиции? Когда? Я еле двигаюсь!»
Но у меня не было времени не только на репетиции, но даже на эти бессмысленные страхи и нервные трепыхания, поэтому я заставила себя отбросить внутреннюю суету и думать только по делу. «Без репетиций? Импровизация всегда была твоим любимым коньком, так что тут как-нибудь обойдешься. Надо подумать о музыке, о сценическом костюме… Пусть этот… тоже пошевелится, добывает нужное».
Но это все не главное… А что, что главное? Где самой мне взять уверенности, что я сильнее обстоятельств, ведь без этого идти на сцену бессмысленно. Прежде всего, необходимо внутреннее, психологическое перерождение…
В варьете мне, как солистке, положены были занятия с имиджмейкером. Сейчас я лихорадочно рылась в памяти, пытаясь припомнить его уроки. Хотя, уроков-то и не было, по сути.
Учителем по созданию имиджа был мужчина далеко не молодой. Выглядел он прекрасно, плюс бездна обаяния, но все равно, ему точно было хорошо за сорок. У нас говорили, что он обожал свою супругу, с которой жил почти два десятка лет, и до сих пор сохранил юношескую влюбленность в нее. Я думаю, он был прекрасным психологом, а «имиджмейкер» — просто дань времени.
При первой встрече он мне сообщил:
— Анна, я уже немалое время наблюдаю за вами. И не могу придумать, чему вас еще научить. Не знаю, работали вы над собой или это врожденное, но все при вас. Более того, вы обладаете тем, что я считаю идеалом — когда соединяются шарм и обаяние. Это сногсшибательный коктейль. Шарм — умение произвести впечатление, подать себя, а обаяние — более теплое свойство. Это чисто человеческое качество, внутреннее. Вы обворожительны, Анна, и пытаться внести в этот образ что-то еще — это все равно, что пытаться подрисовать, к примеру, брови Джоконде.
И тем не менее, я с удовольствием ходила к нему на занятия, мы просто беседовали, и в долгих разговорах я находила завершение своим мыслям, интуитивным догадкам, как и ответы на смутные вопросы, которые я для себя даже не сформировала еще. Леонид тогда ставил со мной танец с налетом легкой эротики, и мой новый учитель говорил:
— Анна, ваше тело, фигура созданы для эротического танца, вы сотканы из эротики. И все, что вам нужно — не пропускать этот танец через разум. Отпустите ваше тело на волю, не связывайте рассудочностью. Ведь всякое общение сексуализировано, — И я вспоминала, что и сама думала о том, что даже в короткие мгновения обмена взглядами обязательно присутствует сексуальный аспект. — Но в обычной жизни вы мало об этом задумываетесь, ведете себя просто и естественно. Не прилагая никаких усилий, вы производите на мужчину неотразимое впечатление. И это правильно, этого не надо и нельзя избежать. Если мужчина не видит в вас женщину, значит, он вообще не видит в вас человека. Поверьте, вас не заметить нельзя. В вас притягательность на грани тайны, которую нам, мужчинам никогда не узнать, — потому ли, что вы умеете держать язык за зубами, или потому, что нет такого языка, о ней рассказать, — со смехом говорил мой учитель. — Но если вести речь не о вас, а вообще о женщине, то Ее задача в том, чтобы явиться Ему в нужном облике, в выгодном свете. Ведь можно увидеть в женщине путану, а можно — богиню. Образ рисуют штрихи. Походка, например. Мужчина, это существо, которое реагирует на движение, уж вы мне поверьте. Движение — ваше сильное место. Потому вы пользуетесь таким успехом. Но ведь это прекрасно работает и в обычных отношениях. Например, в деловом разговоре женщина легко привлечет к себе внимание, если поменяет позу. Причем, спокойно, плавно, без суеты — ведь она достойна того, чтобы на нее тратили время. Кстати, никогда, ни в коем случае не скукоживайтесь на краешке стула — вы должны претендовать на место в пространстве и никому его не уступайте.
Иногда он ставил передо мной забавные задачи: целый день находиться в каком-то образе. То я должна была изображать легкомысленную диву, то чопорную леди. И придирчиво оценивал мое соответствие, от костюма до косметики. Мне эти уроки казались увлекательной игрой, но позже я оценила их — они научили меня психологическим метаморфозам. Я поняла, что образ надо начинать рисовать не с внешних признаков. Вот когда внутренне сделаешься иным существом, все остальное пойдет само собой.
— Кажется, мы уже достаточно знаем друг друга, — сказал мне учитель однажды. — И вам не покажется смешным то, что я скажу. Я это далеко не всем могу сказать, иначе давно прослыл бы чудаком со странностями. Но вы — поймете. Когда составляется благополучная пара, происходит следующее: мужчина и женщина энергетически совпадают по резонансному соответствию, и если они находят друг друга, они «обречены» на счастье. Они способны взаимно настраиваться на единый энергетический диапазон. Так вот ваш диапазон, Анна, чрезвычайно велик — может быть, про таких говорят «человек большой души». Когда вы танцуете, вы раскрываетесь, как бы подпускаете к себе ближе, создаете видимость доступности, насколько сами этого хотите. И в это время с этим вашим резонансом совпадает энергетика очень многих мужчин, вы тянете их как магнит. Вот это и есть главный секрет вашей неотразимой привлекательности. Правда, для вас эта ваша способность — благо сомнительное. Это ведь совсем не факт, что любой мужчина из тех, что вы «притянули», совпадет с вами как ваша половинка. Наоборот, «своего» вам искать да искать.
Честно говоря, я мало что поняла. Но этого человека я и, в самом деле, знала уже настолько хорошо, что не подумала отмахнуться от его слов, как от бессмысленной абракадабры чудака, сдвинутого на биополях. Я ему просто поверила. А если не поняла, так потому, что темная в этих делах.