Сначала Анюта была в бешенстве, места себе не находила, готова была кусаться от злости. Как он посмел?! Как посмел?! Да она шагу не сделает к нему! Пусть придёт и объяснится и неизвестно ещё, будет ли прощён! Ничтожество! Самец! Какая грязь! Как гадко!

Но никто не летел с извинениями следом за ней, никто не спешил давать объяснения и оправдываться. И мало-помалу буря в душе Анюты стихала, она обретала способность более адекватно оценить ситуацию, в которую нечаянно попала.

Кто виноват, что, придя по делу, и, не застав хозяина дома, она решила дождаться и неожиданно заснула в его огромном, уютном кресле. А потом её разбудил шум, и она выпорхнула на лестницу — вот она я! Подарочек! Увиденная вчерашней ночью сцена со всеми подробностями возникала перед Анютой, и она готова была биться головой, чтобы выколотить её из памяти. И тогда она начинала говорить себе: он одинокий, независимый мужчина, не связанный ни перед кем никакими обязательствами. Интересный, обаятельный, нежный… И Анюта против воли снова видела запрокинутое лицо женщины в пышном обрамлении тёмных волос — на фоне стены они казались черными… Анюта изо всех сил зажмуривалась, словно это происходило сейчас, наяву. Но это не помогало, и возникали его растерянные глаза, обращенные к ней. И даже саму себя видела — как ошарашено замерла столбом…

Кто эта женщина? — мучилась Анюта вопросом. — Его подруга? И какой-то женской интуицией угадывала — нет не подруга, так… И снова в ней вспыхивало негодование и чувство брезгливости, но одновременно, как ни странно, приходило облегчение.

Однако, почему он не приходит? Не придал этой нечаянной встрече такого значения, как она? Не считает нужным комментировать свои поступки? Или не идёт от стыда? Или сердит на неё, Анюту?

К концу дня Нюта не находила себе места уже по другой причине — она должна увидеть его, чтобы получить ответы. Пусть он и не скажет ничего, ей бы только в глаза его посмотреть…

Дом был погружен в темноту. Его что, опять нет? Входная дверь оказалась незапертой и легко подалась под ладонью. Значит дома. Вчера её впустила домработница, что приходит два раза в неделю и с Анютой хорошо знакома. Но женщина уходит в шесть и запирает дом.

Темнота просторного пустого холла была наполнена шелестом дождя. Она поднялась по лестнице, подсвечивая себе под ноги брелком-фонариком. На втором этаже остановилась в нерешительности, потом направилась к его кабинету.

Нюта не ошиблась, он был здесь. Не замечая её, облитый светом наружного фонаря, он стоял у окна. Поднял руку, вздохнул, запрокинул голову и залпом опорожнил стакан, оказавшийся в его руке. Сразу за этим она услышала короткое звяканье стекла и бульканье. Анюта нашарила клавишу выключателя, и яркий свет залил комнату.

Он обернулся и несколько секунд, щурясь, смотрел молча. Потом проговорил без удивления:

— Откуда ты, прелестное дитя?

Вопрос был, скорее, риторическим и Нюта посчитала возможным не отвечать на него.

— Случилось что-нибудь? — Он подошёл к ней, резко пахнуло спиртным, Анюта поморщилась.

Антон сказал:

— Извини, ребёнок, — и вяло помахал ладонью перед лицом.

— А у тебя ничего не случилось? — поинтересовалась Анюта.

— У меня? — Он вздохнул. — Малышка, тебе лучше уйти, я в отвратительном настроении, — сообщил он. — Пьяный забулдыга плохая компания для маленькой девочки.

Анюта прошла мимо него, стряхнула с ног мокрые туфли и забралась на диван, поджав ноги.

— Значит, вот так? — Антон некоторое время, покачиваясь, смотрел на неё, потом сморщился и сказал: — Я весь прокис…

— Раскис, — подсказала Анюта.

— Я и говорю. Я сам себе противен, когда я такой. Анютка, будь человеком, иди отсюда.

— Так почему у тебя отвратительное настроение? — усмехнувшись, спросила она.

Антон вздохнул и отвернулся в окно, лицо его укрылось в тени. Шелестел дождь в листве платанов. Анюта пыталась понять — от вчерашней встречи он впал в такое уныние? Но, судя по тому, как он с ней разговаривает, — едва ли, он как будто и не помнит о том. Тогда что?

— Антон… — напомнила она о себе.

— Помнишь, я знакомил тебя в клинике со своей пациенткой?

— Конечно. Это та очаровательная девчушка?

— Правда, помнишь?

— Её зовут Олби и у неё удивительные голубые глаза.

— Она умерла вчера ночью. Я не смог одолеть эту проклятую болезнь. Столько раз казалось, вот, я нашёл спасоб! А потом снова всё возвращалось.

Казалось, Антон разговаривает сам с собой.

— Маленький стоик… Эта её неизменная доброжелательность… Она никогда не жаловалась и не капризничала. Ты понимаешь, она меня утешала, когда ей становилось плохо! Она — меня. Непостижимо! Я приносил ей шоколад, и она так радовалась, а оказывается, она не любила шоколад.

Антон подн-с руку к лицу и обнаружил в ней стакан. Некоторое время удивл-нно рассматривал эту композицию, но, кажется, уже не видел того, что было перед глазами. Взгляд скользнул за окно, вдаль, сквозь дождь.

— В последние минуты рядом с ней никого не оказалось. Я знал, что это может случиться внезапно и просил не оставлять ее одну… Наверно, ей было страшно. Мне отдали письмо Олби. Она знала, что умрёт, и написала мне письмо… Я не смог прочитать его до конца. Господи! Чего я не сделал для неё?!

— Антон, — он обернулся и увидел в её глазах непролившиеся слезы. — Можно, я выпью с тобой? Я хочу выпить за Олби, за то, что она избавилась от страданий и обрела покой.

Антон подошёл к бару.

— Что тебе налить?

— Того же, что себе.

— Я водку пью.

— Значит, водку.

— Мне сегодня только пьяных детей не хватало, — пробормотал Антон, но плеснул Анюте из своей бутылки.

Горло опалило огнём, она посидела с закрытыми глазами, потом сказала:

— Ты всё для неё сделал, большего бы никто не смог. Ты сам знаешь, что её болезнь была настолько редкой, что её и лечить поэтому не научились. Благодаря тебе она прожила дольше. Это ты тоже знаешь. И не от того тебе плохо, что не сделал что-то. Ушёл очень светлый человечек, поэтому… Утешься тем, что теперь ей лучше, чем было здесь. Душа её жива и теперь счастлива — думай об этом.

— Откуда вы берётесь, маленькие, такие мудрые женщины? — Он вздохнул. — А ты чего среди ночи прилетела, по дождю?

Зачем она приехала, Анюта и сама не знала. Поддалась нестерпимому желанию увидёть его.

— Может, почувствовала, что тебе плохо.

Он усмехнулся:

— Брось это, Нютка, ты не нужна мне в качестве опекунши. Я достаточно большой мальчик, не нуждаюсь, чтобы мне сопли и слёзы утирали. А то, что прокис… пардон, раскис перед тобой, так это ты меня в такой момент застала. Я просто хотел по-русски помянуть нерусскую девочку Олби. Теперь отправляйся бай-бай, малышка. Я страшно устал и хочу спать.

— А в качестве кого я тебя устраиваю?

Секунд пять Антон смотрел на неё, потом проговорил:

— Прости, я сегодня соображаю туго. Чего ты такое спросила?

— Ты сказал — не в качестве опекунши. А в каком?

Антон опять сосредоточенно посмотрел на неё, потёр лицо руками.

— Давай четко и медленно — чего ты от меня хочешь? — устало спросил он.

— Чтобы ты сделал мне предложение.

Брови Антона полезли на лоб.

— А почему не удочерить?

— В качестве отца ты мне не нужен. Да и зачем мне два?

— Даже со скидкой на водку… да не так уж много я тебе налил… Ты сама-то слышишь, что говоришь?

— Перестань ты прикидываться слепым. Ты же знаешь, что я тебе люблю, по-настоящему и много лет.

Некоторое время Антон стоял неподвижно, устремив глаза вниз, потом тяжело подошел к телефону.

— Кому звонишь?

— Глебову.

Анюта смотрела, как он набирает номер, потом спорхнула с дивана, положила руку на рычажок.

— Ночь ведь. Они спят.

— Я хочу, чтобы отец забрал тебя.

— Я давно уже совершеннолетняя.

— Анютка… Уходи, убирайся отсюда!

— Не гони меня, — тихо проговорила она. — Я ведь знаю, ты не хочешь, чтобы я ушла. А гонишь — от страха, потому что иначе придётся себе в этом сознаться.

— Милый ребенок, для своих эротических фантазий ты выбрала первого попавшегося мужика, что под рукой оказался. Чем я виноват, что оказался этим первым попавшимся? Нельзя быть такой неразборчивой. Будь добра, найди для любовных экспериментов кого помоложе.

— Да-да, сообщи мне, сколько тебе лет. Я понимаю, почему ты так со мной разговариваешь — надеешься, что разобижусь и уйду? Я не обижусь. Мне на этот разговор трудно было решиться, и не за этим я сегодня ехала… но хорошо, что так получилось. Антон, ты ведь тоже любишь меня, хоть себе-то признайся. Так почему мы должны с собой бороться? Из-за разницы лет? А разве любовь непременно должна укладываться в какой-то регламент? Вот до сих пор можно, а тут — уже не сметь? Слышишь ты меня? Антон, я люблю, я хочу быть с тобой, жить в твоём доме, дарить свою любовь. Почему нельзя, скажи мне?

Помолчав, он проговорил тихо угасшим голосом:

— Потому что я слишком стар…

Нюта покачала головой:

— Ах, как жалобно! Нашёл же слово. Не твоё оно, не бери лишнего. Может тебе шестьдесят? Семьдесят? Да папа насколько старше тебя, а когда он первый раз у меня в институте появился, девчонки отпали. Представляешь, ни одной не пришло в голову, что это мой отец. Они решили, что я такого шикарного мужика закадрила.

— Бог мой, Нюта, что за босяцкий лексикон?

— Антон, милый, назови меня своей невестой, и ты увидишь, каким образцом добродетели я могу быть.

— О, Боже, — Антон сел в кресло, уткнулся лицом в ладони. Анюта терпеливо ждала, когда он заговорит. Он потёр переносицу, неловко заговорил: — Анюта, я хочу, чтобы этот разговор никогда больше не повторился. Уясни раз и навсегда — между тобой и мной всё останется так, как есть.

— Не останется! Ах, какой благородный, готов принести свою любовь в жертву! Кому! И на черта мне эта жертва? Да ты просто трусишь! Тебя удобнее водить шлюх в этот дом! Ну так я стану такой, как эта… вчерашняя! Я буду преследовать тебя, навязываться! Я пересплю с кем угодно, забеременею и скажу маме, что это твой ребёнок!

— Дура! — Антон оттолкнул её, она упала на ковёр, всхлипнула.

— Это ты… глупый… — проговорила она дрожащим голосом. — Ну, давай, будь благородным… Решил мне жизнь не портить, да? Всё останется, как есть? Хорошо, пусть останется. Я буду жить с тобой рядом и стареть. Через сколько лет ты сочтёшь, что мне уже нечего терять? Не нужен мне никто, Антон! Зачем мне свою душу ломать и искать кого-то, если я знаю своего единственного, нужного мне. С тех пор, как я стала осознавать себя, я видела тебя и папу. Я знаю, каким должен быть настоящий мужчина и знаю, какая это редкость. Какое счастье, что один из них со мной рядом — самый добрый, мудрый, самый лучший. Когда ты на меня смотришь, у меня аритмия начинается. А твои руки! Я могу любоваться ими бесконечно, какие они сильные, нежные, какие бережные. Знаешь, я обожаю болеть. Не надо объяснять почему? Когда я воображаю, что эти руки сжимают меня в объятиях, у меня перехватывает дыхание. Обними меня, Антон, сколько я могу жить иллюзиями? — Она заторопилась в ответ на его протестующий жест. — Погоди, наберись смелости поговорить со мной об этом. Прости, если причиняю тебе боль… но разве ты не устал жить на краю чужого счастья? Это не твоё окно в ночи, не твой очаг. Сколько можно тянуться к тому, что никогда не станет твоим?

Антон долго молчал, потом проговорил глухо:

— Сама поняла или подсказал кто?

— Я же не без глаз, — всё так же тихо ответила Анюта. — А чего не увидела — сердце подсказало.

— Ты умнее, чем я ожидал, — коротко усмехнулся Антон.

— Да, ты так старательно убеждаешь себя, что я несмышленыш, что почти веришь в это — «ах, малышка, ах, детка»! Тебе так удобнее.

— Ну, коль ты взрослая и такая умная… Ты не можешь ни понимать, что я могу… иметь отношения с кем угодно, но не с тобой…

— Почему? Психологический барьер? Как смотреть в глаза любимой женщине и просить руки её дочери? Вроде как изменять ей?

— Уж не ревнуешь ли ты? — поморщившись, горько усмехнулся Антон.

— Для этого надо быть совершенной идиоткой. Я знаю тебя, маму, отца. Я уверена, ты её даже не поцеловал ни разу… ну, может, как брат. Мама — она как солнышко. Как же можно её не любить? И как ревновать к солнышку? Неужели ты не понимаешь, какой счастливой можешь меня сделать? Я представить не могу, что мне надо уехать от мамы, от отца, войти в чей-то, совершенно чужой мне дом… И от одного тебя зависит сохранить для меня всё это. Почему ты не хочешь, чтобы я была счастлива?

— Анюта… если уж для тебя не секрет, что всю жизнь я люблю одну женщину… твою мать… Как же ты хочешь видеть меня своим мужем, если я люблю другую?

— Почему другую? Ты меня любишь. А мама… Это что-то другое. Я чувствую, но как объяснить… Если случится так, что она вдруг станет свободной, ты ведь не женишься на ней. Будешь всю жизнь рядом, самым верным другом, опорой, но не мужем.

Антон усмехнулся.

— Знаешь, я должна быть с тобой совсем честной… Помнишь меня лет в 13−14?

— Ещё бы! Твой переходный возраст!

— Антон, я тогда очень гадкой была? — виновато спросила Анюта.

— Ну, так уж я не сказал бы…

— Нет— нет, я знаю, я была чудовищем.

— Если честно, ты доставила мне немало горьких часов. Я не мог понять, за что ты вдруг стала так ненавидеть меня. Ты, как ёжик ощетинивалась колкостями, язвительностью, я стал для тебя врагом номер один.

— Ты прости, ладно?

Антон улыбнулся:

— К счастью, это не слишком долго продолжалось.

— Папа моей дури конец положил. Он-то безошибочный диагноз поставил. Всё было из-за того, что я впервые задумалась об отношениях между тобой и мамой. Что-то поняла, что-то дофантазировала. Короче, накрутила себе такого, что раздражалась на отца — как он может такое допускать, а тебя, действительно, ненавидела и любила одновременно, рвала сердце между любовью и ненавистью, места себе не находила, а выливалось всё на тебя. Теперь мне стыдно — это самое гадкое, что я сделала в жизни. А папа однажды зашёл ко мне после очередной, совершенно дикой выходки, положил передо мной книжку и сказал: «Пощади его». Я потом книжку эту, чуть ни каждую страницу улила слезами от стыда, от раскаяния, что мучила тебя, а ты терпел мои выходки. Если бы тогда меня кто-нибудь как следует, выпорол, я бы только благодарна была. А про тебя после той книжки я всё-всё поняла и полюбила… — Анюта искала слово. — Наверно, так религиозные фанатики своего Бога любят. А моё божество — ты.

— Что же это за книжка, что всё про меня объясняет?

— Не про тебя. Про одного русского писателя. Только после неё я поняла, что тебя не ненавидеть надо, а преклоняться перед тобой.

После длинной паузы Антон спросил, не глядя на Анюту:

— Отец что, догадывался… о твоих фантазиях в отношении меня?

— Боишься назвать вещи своими именами? — усмехнулась Анюта. — Что люблю тебя? Разумеется. Он всегда всё понимал про меня раньше меня самой. Ты же его знаешь.

— Да, действительно, я настолько знаю Глебова, что мог этот вопрос и не задавать. — Он провёл рукой по лицу, проговорил: — Всё же я здорово пьян. Я не должен был позволять тебе этот разговор. Наверно, я сказал что-то, о чём пожалею завтра. Но если даже не сказал — ты сказала… И я уже не смогу сделать вид, что ничего не случилось и между нами не может быть прежних отношений. Это плохо. — Он внимательно посмотрел на неё, провёл пальцем по щеке. — Не надо было тебе приезжать. Идём, я отвезу тебя домой. Не надо нам… лишнее это.

Он встал из кресла, и поспешно поднялась Анюта.

— Хорошо, — согласно кивнула она. — Я уйду. Но… награди меня за мою послушность… поцелуй меня.

Пальцы Антона сжали её плечи и резко отстранили от себя, будто Анютины губы уже коснулись его.

— Сумасбродка! Разумеется, ты привыкла получать любую игрушку, — твой отец слишком потакал обожаемому дитяти. Но я не игрушка, мои чувства — не предмет детских капризов!

— Вот именно! Я как раз и хочу, чтобы ты понял — это не детский каприз, я не ребёнок! Поцелуй меня, может, тогда ты почувствуешь во мне женщину!

Антон встряхнул её.

— Прекрати! Немедленно прекрати! Тебе будет стыдно!

Анюта закрыла лицо руками.

— Будет стыдно?.. А сейчас, думаешь… Всё не то, не так… Я вешаюсь на тебя от отчаяния… Потому что ты, любя меня — а ты любишь, я знаю. Но ты готов предать эту любовь, отказаться от меня — почему, Антон? Ради чего?! Кто этого от тебя требует?! Что мне ещё сделать, чтобы ты понял — не надо мне этой жертвы! Что я могу? — сквозь слёзы проговорила Анюта. — Я совсем даже не умная и на любой мой довод ты находишь своё «нет». Что я должна сделать? Мне стыдно… Прости…

Она больше не могла говорить, стояла, низко наклонив голову, прижав к лицу ладони, пытаясь задавить всхлипывания.

— Ну вот! Полночи доказывала, что уже большая, а плачешь совершенно по-детски. Взрослые женщины плачут молча и слёзы красиво струятся по их щекам.

— Не смей надо мной смеяться… знаток! — всхлипывая, но сердито сказала Анюта.

Вздохнув, Антон усадил её в кресло.

— Милый ребёнок. Раньше ты набивала себе шишки на лбу и училась твёрдо держаться на ногах. Отрицательные эмоции те же шишки — взрослей. Это полезно. — Антон намеренно говорил насмешливо, с ноткой цинизма — пусть она начнёт злиться, наконец, что ли… И не выдержал, не переломил себя до конца, присел на подлокотник кресла, провёл рукой по её волосам. — Успокойся… не плачь, не надо. Всё пройдет, все шишки заживут.

Она быстро подняла голову и у Антона сжалась сердце — Кирины широко открытые глаза смотрели на него, и это он позволил любимым глазам наполниться горечью слёз…

— Всё заживает, Антон? Всё? А твоя боль? Тебе больше не горько, что любимая женщина — не твоя? Ведь не проходит, если настоящеее, тебе ли не знать. Зачем ты мне этой боли желаешь?

— Анюта, — глухо сказал Антон, — это жестоко…

— Прости, — она сморщилась, — я не хотела… прости…

Он прижал её голову к груди, гладил волосы. Она затихла, только прерывистое дыхание опаляло ему грудь сквозь рубашку. Он чувствовал — она плакала беззвучно. Он и сам готов был заплакать, чтобы слезами излилась жгучая горечь. Что он завтра должен решить? Бросить в машину чемодан и бежать от этой девочки? Остаться? Один он мог бороться с собой, но против неё и себя — нет. Как всё было просто — он души не чаял в этой крошке с Кириными глазами. Брал её на руки — частичку Киры — и был от этого счастлив. В малышке он любил Киру. Теперь, когда любовь его получила столь мощную подпитку, — прикосновения, тепло маленького тельца, его аромат, — любовь овладела им, стала неодолимой. Он не мог противиться ей, когда приходил к Глебовым и навстречу ему несся этот комочек тепла и нежности, Малышка обвивала его ручонками, тыкалась мордашкой в шею, в щеку. Он не мог противиться, когда видел слёзки в прекрасных глазах и приходил облегчить боль, вылечить или просто успокоить. Да и не хотел бороться. А девочка росла. И когда он понял, что любовь его принадлежит не Кире, а девочке с пытливыми глазами, было уже поздно. Он вздохнул. Анюта медленно подняла лицо, потом руку, провела кончиками пальцев по щеке. Он отстранился.

— Анютка, лет через пятнадцать-двадцать я превращусь в развалину, а ты…

— Это целая вечность! — воскликнула она.

Антон дёрнулся было встать, но она сжала его руки, и снова заблестели в глазах слёзы. Но не они и не судорожно сжавшиеся пальцы остановили его — отчаяние в глазах, в задрожавших бровях, и он не встал, не отош-л, способный лишь на видимость протеста, когда сказал:

— Анютка… не железный же я…

Голос подвёл, и вместо насмешливой защитительной фразы получилось хрипло и умоляюще. Она не шевельнулась. Только глаза умоляли не оттолкнуть пренебрежительно, не отвернуться. Она перевела взгляд на губы Антона, и он медленно наклонился, коснулся её лба. Она судорожно вздохнула, как будто испугалась. И этот непроизвольный вздох сломал так старательно возводимую Антоном баррикаду и как вода из взорванной плотины, нахлынула на него безграничная нежность к этому чистому, доверчивому, юному существу, с которым всего несколько минут назад он так отчаянно сражался… Ладони скользнули на тонкие плечи, он склонился к раскрывшимся ему навстречу, припухлым от недавних слез губам…

Когда Виталий спустился, одетый к утренней пробежке, Анюта уже была внизу. Против обыкновения, она не заставила себя ждать.

— День начинается с приятного сюрприза, — улыбнулся Виталий. — Доброе утро, дочь.

— Привет, папа, — Анюта подставила ему щеку для поцелуя. — Помчались?

Трава была мокрой от ночного дождя, но небо сияло бездонной голубизной. На берегу озера они, как обычно, остановились полюбоваться причудливыми струями тумана над зеркальной гладью озера.

— Ночью сильно промокла?

— Нет, — машинально ответила Анюта и быстро обернулась. — А ты откуда знаешь?

Виталий засмеялся и, не отвечая, спросил:

— Где вы изволили быть ночью, сударыня?

Нюта на мгновение смешалась, но сейчас же снова прямо посмотрела на отца:

— Я была у Антона.

Несколько мгновений он с улыбкой смотрел на неё, потом неожиданно спросил:

— Ты счастлива?

— Папка! — изумлённо вскрикнула Анюта и вдруг подбежала к нему, обняла за шею, спрятала лицо на груди. — Папка, откуда ты всё всегда про меня знаешь?

— Ты моя частичка. И я тебя очень люблю.

— Ты лучший в мире папка! Я готова сама себе завидовать, что ты у меня такой. — Анют, — Глебов отстранил дочь. — Мама-то прежде меня должна была узнать.

Она замотала головой.

— Почему?

Пап, я себя ужасно вела. Мама бы никогда так не сделала. Я очень стараюсь быть такой, как она, но на этот раз была безобразно хуже… Мне стыдно перед ней.

— Моя маленькая, глупенькая дочурка. Тебе нужно это пятнышко на твоём счастье? Пусть оно будет ослепительным и чистым. И неужели ты сомневаешься в маме? Она будет очень рада. И за тебя, и за Антона.

— Антон сегодня приедет к тебе.

— Тем более. А знаешь, вчера поздно вечером звонил Алёша.

— Ой, что же ты молчал столько! Скоро он вернется?

— Теперь скоро. Вы с ним будто договорились, он тоже сообщил потрясающую новость. Твой брат женился и везет жену домой.

У Анюты приоткрылся рот от изумления.

— Алёшка?.. Женился?.. Почему?..

— Ты хотела сказать — почему там? Чтобы ей разрешили выезд.

Анюта радостно засмеялась:

— Папа, папулечка, как это здорово! У нас будет сразу две свадьбы! Папа, когда он приезжает? Я ужасно хочу поскорее увидеть его жену!

— Анютка, угомонись. Кстати, мама хотела тебя сразу же и сказать об этом, вечером. И обнаружила, что тебе нет.

— Папа, какая я счастливая!

— Мы с мамой тоже. Но как вы поспешили вырасти… Мы и не заметили, как это произошло. — Виталий вздохнул, но улыбка его была светлой.

— Алёша, мне здесь не нравится, я в машину пойду.

В маленьком придорожном кафе было безлюдно.

— Хорошо, иди, я только за сигареты расплачусь.

Оля пошла к выходу, стараясь не смотреть на здоровенного, похожего на бритую гориллу парня с обнажёнными, искусно татуированными плечами. Слава Богу, второй ушёл куда-то, а то хоть словом бы, да зацепили… Ольга чувствовала, как он пожирает её глазами.

…Алексей услышал приглушённый вскрик, метнулся к двери. Сзади ещё грохотали снесённые им стулья, когда он был уже снаружи. Оля извивалась в руках стриженого амбала с мощным загривком — он пытался запихнуть её в машину.

— Эй! — Алёша хлопнул его по плечу — тот обернулся. — Отпусти её, лысый.

— Wha-a-at? — начал медленно распрямляться амбал.

— «Что-что…» Расплодилось вас, тупых головастиков, — проговорил Алёша. В следующее мгновение Ольга увидела, как стриженый катится по асфальту туда, куда направил его хлесткий удар. Дрожа, она метнулась к Алексею, прижалась к нему. Глянув поверх плеча, она испуганно вскрикнула — из кафе вывалился приятель стриженного: правая рука в кармане, голова по-бычьи ушла в плечи, глаза упёрты в неприятеля, — вид у него был устрашающий.

— Алёша, пожалуйста!.. — судорожно вцепившись в рубашку, Оля потянула его к машине.

Не трогаясь с места, Алексей что-то резко и коротко бросил не по-русски. И горилла как-то неуловимо переменился — вроде и рука там же, и голова тонет в мощных плечах, но теперь в фигуре его угадывалась растерянность и неловкость — он явно не знал, что делать. Алексей опять что-то коротко сказал и кивнул на его приятеля, ворочающегося на асфальте. Стриженый потоптался, хмыкнул и пошёл помогать поверженному другу. Он почти проволок того до машины, толкнул на сиденье и через десяток секунд их уже не было.

— Что ты ему сказал? — Оля всё ещё дрожала.

— Успокойся, — он прижал её к себе, погладил волосы, плечи. — Всё уже, успокойся.

— Что ты сказал?

— Зачем тебе? Это моё, мужское дело.

Голос её задрожал:

— Алёша, — проговорила она, -- почему ко мне?.. Что во мне?.. Я даю повод?..

— Дурочка! Дурочка маленькая, — он поднял к себе её лицо со слезами на глазах. — Ты красива, Оленька. Ты редкостно красива. Мужчины не в состоянии спокойно смотреть на тебя.

— Они просто животные! Ты же смотришь.

— Я?.. Я умираю от желания любить тебя.

— Алёша! — она широко открыла глаза.

— Ты думаешь, мне легко быть с тобой рядом, называться мужем и не сметь прикоснуться к тебе?

— Алёша…

— Я боюсь прикоснуться к тебе, потому что первая твоя мысль будет: «Он думает, со мной это можно, потому что я доступна».

— Ради Бога, Алёша, не надо! — слезинки сорвались с ресниц, скользнули по щекам.

— Я люблю тебя, я твой муж, я хочу быть им и жду, когда ты поймёшь это.

Она замотала головой, спрятала лицо у него на груди.

— Помнишь, ты обещала Олегу Михайловичу, что будешь мне верить? — Алёша взял её за подбородок, заставил поднять голову. — Ты жена мне?

— Я не могу… я права не имею быть твоей женой…

— Ты жена мне?

Он ждал, и Ольга знала, какое слово уронит в его напряженное ожидание.