сэр Тимотей определяет судьбу Гретхен
Кренстон был прав: если бы Гретхен была оставлена возможность сто раз подумать, прежде чем принять окончательное решение, то, вполне возможно, на сто первый она решила бы сдержать слово, данное сэру Тимотею. Не потому, что так велело ей сердце, — то, что оно велело, Кренстон слышал. Но Гретхен подчинилась бы собственным умозаключениям, возросшим пышным цветом на благодатной почве двух предпосылок.
Первая из них заключалась в её чувстве обязанности Кренстону, в её благодарности и сострадании к нему. Слишком много она узнала о нём, слишком много между ними случилось. И взятая в осаду этими чувствами, Гретхен не нашла бы в себе сил опять сказать Кренстону: «Отпустите меня!» потому, что теперь сказать это было бы для неё всё равно, что заявить: Когда мне нечем было жить, дышать, тогда моим воздухом стало ваше благородство и бесконечная доброта. Но мои чёрные дни остались в прошлом. И теперь вы больше не нужны мне. Заявить это было бы неприемлемо для Гретхен.
И было ещё другое, что вторгалось в её мысли с маниакальной навязчивостью — ощущение, что Ларт по отношению к ней так же руководствуется лишь чувством долга, что он испытал бы облегчение, пристроив её в хорошие руки, и уж разумеется, избавился бы от многих хлопот и тягот, причём совесть его имела все основания быть абсолютно спокойной.
Мысль эта, ещё не до конца сформировавшаяся, полуощущение, впервые возникла, когда Ларт заговорил об её обещании, данном Кренстону, и о том, намерена ли она сдержать своё слово. Застигнутая врасплох, Гретхен испытала боль и отчаяние, но лишь на короткие мгновения, потому что следующие слова Ларта немедленно исцелили ее. Но потом… потом ощущение горечи и некой потери вернулось.
Да, Кренстон был прав: останься он рядом с Гретхен, он не потерял бы её. Но только сердце её — осталось бы с ним тоже? Обладая её телом, не утратил бы он безвозвратно душу Гретхен? Или он предпочел бы удовлетвориться этим, чем потерять её совсем? Кто знает, о чём думал Кренстон? Какие мысли и предчувствия заставили его поступить так, как он поступил? И действительно, был ли этот поступок малодушным, как он сам назвал его, или напротив, потребовал от него мужества и самоотречения ради счастья любимой им женщины…
Как бы то ни было, Кренстон сознательно облегчил Гретхен необходимость сделать выбор. Облегчил, но не избавил совсем. Она обречена была унести с собой смутные сомнения и страхи, оставляя в Тополиной Обители существенную часть себя, часть своей души. Ведь невозможно было представить, что Гретхен перелистнёт прошлое, как страницу прочитанной книги, закроет её и никогда не оглянется назад, забудет людей, сделавших для неё так много.
Кренстон позаботился даже о том, чтобы людская хула не коснулась её, чтобы в сердцах всех, кто узнал её, сохранился бы образ прекрасный и чистый, и чтоб мысли о ней были полны сочувствия и сожаления, сетований на неласковую судьбу, помешавшую соединиться двум прекрасным людям… Пусть домысливают её судьбу в силу собственного воображения, но пусть Гретхен неизменно останется в этих фантазиях достойной любви и сочувствия. Об этом было письмо к Джоберти, — доктор захотел, чтобы и Ларт прочёл его. А позже ещё несколько людей «удостоятся» особого доверия взглянуть на короткий текст письма. Число их будет очень ограничено, но вполне достаточно, чтобы желание сэра Тимотея исполнилось — о последних событиях в Тополиной Обители в обществе начало складываться именно то мнение, которое ему было нужно.
Но это случится позже. А в первые часы и дни неожиданный отъезд Кренстона и его письма (слова, адресованные Дороти и Джоберти удивительным и стремительным образом стали известны всей прислуге) были подобны грому среди ясного неба, разрушительной катастрофе. И как при настоящей катастрофе, люди вели себя по-разному. Джоберти и Ларт в полной мере сохранили самообладание, не позволили ни мыслям, ни эмоциям взять верх и выплеснуться наружу. Люди, работавшие в гациенде или служащие в доме, были растеряны и ошеломлены. Такой отъезд хозяина выбил почву из-под их ног — ведь исчез объект их заботы, ради кого делалось всё в доме, а теперь — зачем? для кого? кому нужен их труд? Оставались, правда, ещё гости: мисс Гретхен и господин Ларт. И из этих двоих, разумеется, более всего нуждалась в опеке Гретхен. И с нею обращались так, что ещё более усугубляли её состояние. Бесхитростная Габи входила к Гретхен с подозрительным блеском в карих глазах, а след несчастья и печали на всём облике Гретхен повергал девушку в такое уныние, что она стремглав выбегала из комнаты, чтобы без помех выплакаться где-нибудь в уголке. Все были с Гретхен столь предупредительно заботливы и внимательны, что это походило на обращение с человеком, только что похоронившим кого-то очень близкого. А Гретхен… Ей было плохо. Очень. Что могла она чувствовать, зная, кто всему виной? Никто иной, как она разрушила покой Тополиной Обители. И то, что никто не видел этой её вины, вовсе не приносило ей облегчения, ведь получалось, что она не по праву пользуется людским состраданием, а знай они правду, — кому бы захотелось её жалеть. Да и теперь — не все так уж слепы. Дороти. Проницательность и житейская умудренность подсказывали ей истинное положение вещей. И в глазах Дороти Гретхен не видела ни сострадания, ни сочувствия. Одновременно домоправительницу не в чем было упрекнуть, её поведение было безукоризненным, а только Гретхен остро не хватало особого, ласкового, почти материнского тепла её глаз.