Даша проснулась среди ночи и до утра глядела в обступившую ее темноту. В душе было так же темно, пусто и выстужено. Ненормальный сон ее стал своеобразной анестезией, к которой прибегла Дашина психика, просто выключив ее сознание на время, пока организм справлялся с нанесенным ударом. Теперь последствия его ослабели, по крайней мере до степени, когда эмоции уже не грозили взорваться сметающим, болезненным, бесконтрольным бунтом-протестом.
К этому времени минуты, проведенные в доме Елецких, утратили смертельную свою ядовитость, и хоть болело, жгло, будто клеймо раскаленное, но ожог души переродился в урок, пусть жестокий, горький как хина, но урок, и Даша была сегодня уже не та, чем вчера. Так отмирает, делается бесчувственной кожа на месте ожога. В глубине, под ней скрыта тоненькая, чувствительная кожица, но сверху укрыта она мертвой, которой все равно — хоть коли ее, хоть режь.
Утром Даша была спокойна, разве что немного медлительна, задумчива — вроде как не от мира сего. Но чтоб это заметить, надо было приглядеться, в самую глубину глаз заглянуть, только едва ли Даша пустила бы туда сейчас кого бы то ни было. Часу в десятом услышали они, как стукнула калитка.
— Вот и Кира! Он вчера не знаю сколько раз приходил, — сказала Мария.
Даша, внешне по крайней мере, осталась абсолютно спокойной. Повернулась к входной двери, встала, прямая и… равнодушная.
Кирилл вошел, склонив голову в дверном проеме, распрямился — и как на шило наткнулся. Чужие глаза на него глядели. Без злобы, без упрека даже. Просто — чужие.
Сколько они друг на друга глядели? Секунды. А Марии показалось — вечность. Странное на ее глазах происходило и непонятное: Кирилл слова не сказал, войдя, только безотрывно на Даренку глядит. Чего это такое промеж них?
— Что ж ты… — Даша будто через силу губы разлепила, — Кира… У меня попросил бы… тебе я не отказала бы… тебе — все бы отдала.
А голос-то… лед… слова — иглы ледяные…
— Дарья!.. — охнула Мария, к Кириллу глазами метнулась и того хуже стало: Кирилл… как он лицом потемнел… Да что ж такое делается?
— Даша…
Сказал или выдохнул?
— Уходи. Не приходи никогда.
— И не выслушаешь?
— Уходи.
У Марии все слова подевались куда-то. Стоит онемелая, ладонь ко рту прижав, и только глядит непонимающими глазами, не верящими в то, что перед ней происходит.
— Это… что было-то?.. — спросила Мария, глядя на дверь.
— Кирилл Алку Елецкую изнасиловал.
— Да ты что?! — Марии показалось, что волосы у нее на голове зашевелились. — Ты с ума сошла! Приснилось тебе что ли, Дарья?!
— Все, мам. Не спрашивай больше. Узнаешь еще, теперь много найдется охотников язык почесать.
— А тебе-то кто такое сказать мог?! Когда?!
— Да Елецкие и сказали, вчера.
С этим Даша отвернулась от матери, взяла свою школьную сумку и села за книжки и тетрадки. Это было самое лучшее занятие, которое она могла себе придумать — заняла голову задачками, чтоб не пробрались туда всякие ненужные мысли. И, как ни странно, ей это удалось, причем без особого старания. Просто сейчас, как Кирилла увидела, будто еще одну задачку решила, ответ нашла. И стало все равно. Досадно только, да и то, слегка — что голова безоглядно кружилась, что наивной была до глупости. А в жизни все проще. Желания проще. Поступки предсказуемы. Если дурой не быть. Значит, не случилось ничего особенного, все так и быть должно, как случилось. Просто она — дура дурой была. До вчерашнего дня…
…Так случается, когда обрушивается на человека беда нежданная, негаданная, непоправимая. И он далеко не сразу чувствует в полной мере, что же случилось, как переменилась его жизнь. Вроде бы в полном разуме человек: говорит, ходит, делает все, что нужно и как положено. И даже думает, что все понимает. Но в самом деле живет, будто на автопилоте. И видит, и слышит, и понимает, но сознание и чувства принимают лишь половину от полной меры. Проходит месяц, другой, а то и через год навалится тоска невыносимая, душу точить станет, и жизнь сделается не мила… Тогда выходит человек из воли разума и такое в нем происходить начинает, что впору диву даваться — будто что-то там внутри сломалось, отчего все вразнос идет: и жизнь, и поступки, и чувства, и даже тело само по странному вести себя начинает.
Кирилл не помнил, как на улице оказался. Вот где главная-то боль ждала… такая, что будто угли из печи прям на живое сердце сыпанули. Пекло, жалило. Сначала больше всего обида пекла — что же она так? не спросив, не выслушав? как могла поверить любому, но не ему?..
И вот этот вопрос «как могла?» встал, как кусок поперек горла, не промелькнул в сумятице прочих. Ведь будто не Даша с нем говорила… девчушка стеснительная, скромница, такие слова никогда не сказала бы. Да еще вот так… да при матери… Что случилось с ней? И когда? А когда, как ни в тот короткий промежуток, как с автобуса домой шла и пропала куда-то! Елецкие! Ах же мразь! У Кирилла аж в глазах потемнело. Как смели к Даше руки свои поганые протянуть, рты поганые пораскрывать?!
И уже не стало обиды в помине. Только боль, боль… Что же они с нею сделали, так чтоб переменилась? Первый порыв был — к ним, ответа потребовать, заставить в клевете сознаться… Вторая мысль остановила. Как заставить? Кричать и кулаком в грудь себя стучать? По их головам стучать? Все не то, не то. Не видел Кирилл, что может он противопоставить сейчас их лжи. Будто в болоте вяз — опереться не на что. Единственное, что опорой стать могло — вера близких людей, вера его слову. Но Елецкие выбили и эту опору. Мать с бабкой… будто и хотели бы верить, да страху прокурорша на обоих нагнала, и, видать, так себя держала, что вопреки вере невольные сомнения душу скребли. А какая уж вера с сомнениями напополам? Даша… ох, Даша-Дашуня… что сделали они, если ты будто на изнанку вывернутая?.. Вот за это виноват перед ней, из-за него все… из-за него… виноват без вины.
Кирилл мучился тем, что ничего не может предпринять вот сейчас, немедленно… Корил себя, что не спросил у Натальи, когда будет готов анализ крови. Хотя, конечно, не раньше этих бесконечных праздничных дней, будь они неладны!
Не знал еще Кирилл, что не будет никакого анализа. Галина Георгиевна и тут промаху не дала. Знала — единственное, что не могла она уничтожить, как бутылку и стакан — след в крови, это «осталось» у Кирилла. И он тоже может про это сообразить. Значит, следует позаботиться, чтоб изъять и последнее, единственное доказательство. Поэтому так расстаралась, что в середине недели Наталья сказала, краснея и пряча глаза:
— Кирилл, делай со мной что хочешь… нету анализа.
— Почему? — удивился он, еще не совсем понимая, что значат для него эти слова.
— Я разбила пробирку… Заторопилась… Я ведь в тот же день хотела анализ сделать, как кровь взяла… ну и пошла вечером. А после свадьбы… сам понимаешь… Разбила…
— Почему сразу-то не сказала? — помолчав, глухо спросил Кирилл.
— Боялась…
— Тебя заставили так сделать?
— Нет! Ты что? — поспешно вскинула на него глаза Наталья, и тут же они ускользнули в сторону. — Кто бы меня заставил?..
— Скажи правду — сейчас еще не поздно повторить?
— Неделя же, считай прошла…
— Значит, поздно?
Наталья едва кивнула.
— Ты меня убила, — помолчав, сказал Кирилл.
— Прости…
— Конечно, что мне еще осталось, — усмехнулся он, обошел стоящую женщину и пошел прочь.
Если б все сплетни-пересуды стали слышны сквозь стены, выползли бы из-под крыш — деревня зажужжала бы подобно разворошенному пчелиному улью. Вот это событие! Вот это небывальщина! Тут есть о чем посудачить: красотка Алька Елецкая, прокуроршина дочка! и Кирилл! ну, кто бы подумать такое мог?
— …Вот дурак, нашел с кем связаться!
— Ну, Алька тоже, та еще вертихвостка!
— …Мож теперь и наш черед подкатиться? А чего? Попытка не пытка, за спрос в лоб не даст.
— Это смотря какой спрос. А то так влипнешь, не обрадуешься. Кира влип, а уж ты-то и подавно сиди — схрямают и не заметят.
— …А я думаю, еще неизвестно, как оно там было. Да и было ли.
— Оно, конечно, неизвестно, лампу им никто не держал. А только было, эт точно, чего там. Оплошал Кирка. С головой-то дружить надо.
— Это ведь тоже, как посмотреть. Может и не оплошал, а момент свой не упустил. Вот увидите, породнится наш Кира с прокуроршей, и будет жить как у Христа за пазухой. Для дочки Галина расстарается. У них и так, разве что птичьего молока нету, а кому оно все достанется? Альке, больше некому. Значит и Кирке. Нет, Кира себе на уме мужик. И правильно делает.
Про «породниться» заговорили, когда выполз откуда-то слушок — потом разросся и окреп — про то, что прокурорша смягчилась и предложила Кириллу по-другому все решить: обойтись без суда, а дело уладить через ЗАГС. Но это уж потом Галина про ЗАГС заговорила, а сначала-то такие бури в доме Елецких бушевали! Ведь Аллочка с той ночи понесла. Уж откуда-как до людей доходило, но все село было в курсе событий. И что Галина про аборт даже и слова не допускала: мол, сейчас слабину дать, да чтоб потом всю жизнь корить себя за бесплодность дочкину? Ни за что! Родишь и вырастим. Безотцовщина? Да, Аллонька, да о чем ты говоришь? Ты в каком времени живешь, детка? А отец-подлец, он пусть хлебнет тюремной баланды досыта.
Бедняжка Аллочка пролила ведро слез, но на своем настояла, уговорила мать прикрыть дело, на Кирилла заведенное. И Алла с ним распишется, тогда ребенок ее родится в законном браке. Как Кирилл на это посмотрит? А какие тут могут быть сомнения? Распишется, как миленький!
— Повезло тебе, — усмехаясь, говорила Галина Георгиевна. Она пришла в дом Кирилла предложить этот компромисс. — Альке пойди в ноги поклонись. Пожалела тебя, глупая. Сама бы я тебя никогда не простила.
— Вы мне жизнь ломаете, а я вам в ноги кланяйся? — угрюмо глянул на нее Кирилл. — Чего передо мной-то кривляетесь? Или это не передо мной, а перед ними вот? — кивнул он на мать с бабкой. — Что вы еще придумали?
— Придумали?! Алла от тюрьмы тебя, дурака, спасает. Если б ни она, отмотал бы на всю катушку, можешь мне поверить. В общем, подавайте заявление в ЗАГС, и считай, что дело твое закрыто.
— Смеётесь?
— Хотела бы посмеяться, а выходит — спасаю. Имей ввиду, ты мне даром в семье не нужен. Но ради Аллочки я тебя потерплю. Родится ребенок, дашь ему свое имя и в тот же день — катись на все четыре стороны.
Галина Георгиевна будто бездумно провела ладонью по столешнице и сейчас же брезгливо потерла пальцы. Кирилл потерял самообладание:
— Ну-ка… ноги в руки и… к чертовой матери, — в упор глядя на прокуроршу, медленно проговорил он, едва удерживаясь, чтоб не выругаться по-черному. — Дорогу сюда забудьте!
— Я это запомню, милый мой, — встала Галина Георгиевна. — Но мне здесь и так делать больше нечего, — она обвела горницу высокомерным взглядом и глянула на Татьяну: — ОбсУдите — скажите, куда сынка решили спровадить: в тюрьму или под венец.
Молва людская сильна стихийной дурной силой. Крутит-вертит-колотит любого, кто окажется захваченным ею, хоть правого, хоть виноватого. Если кого и жалеют, оправдывают, а все равно, пены словесной сколько собьют вокруг любого! Вывернут и так, и этак, припомнят, чего уж и сам забыл, да и еще щедро припишут. Нет уж, упаси Бог попасть на досужие языки даже безвинному — это как на лобном месте стоять в чем мать родила.
Сколь ни удивительно, но Дашу молва не коснулась. Вроде должно было ей перепасть наравне с Алькой и Кириллом. Чудо, что Даша в стороне осталась, ничем не замаранная. Но разобраться если, не было в том никакого чуда. Как обрезало трепать Дарьино имя после одного разговора.
Как-то в один из вечеров, поздно уж, Кирилл к Любке ввалился. К той самой вертихвостке Любке, которую однажды на руках нес с ногой подвернутой, а мужик ее, углядев такое непотребство, посреди дня творимое… Ну, да об этом уж говорено было, сейчас про другое речь.
Ввалился Кирилл к ним в избу темнее тучи. Любка со стола убирала, отужинали они с мужиком только-только, он еще тут же сидел. Обернулась на стук двери, брови удивленно на лоб прыгнули.
— Кирилл? — разулыбалась: — Гость-то какой! Однако рано я угощение со стола сняла!
— В другой раз угостишь. Сейчас я пару слов хочу тебе сказать. Не суетись, лучше послушай внимательно. Помнишь, хохотала ты громче всех, когда я Костика в крапиву посадил?
— Ну, помню… К чему это ты?
— За что я ему лечение прописал — помнишь?
— Ну…
— Не нукай. Ты поняла — к чему я про него. Еще раз рот откроешь и про Дашу вякнешь — ославлю. Голой по деревне пущу.
— Ты, Кира, того… не очень-то… — мужик Любкин поднялся-таки из-за стола, не очень решительно шагнул к Кириллу. — В чужом доме, все ж… Сам накуролесил, а теперь… — на этом слове он распахнул собою дверь и вылетел в сенцы, там что-то загремело, покатилось, но дверь, опять захлопнутая Кириллом, грохот этот приглушила.
— Веришь мне?
— Верю, Кира, — сжав на груди руки, пролепетала Любка. — Не буду больше, чтоб мне провалиться, не буду!
— Язык свой длинный на доброе дело пусти. Пусть потом никто не говорит, что моего предупреждения не слышал. Баба станет сплетни распускать — ославлю. Мужик — покалечу. Мне теперь все равно.
Кирилл ногой распахнул дверь и вышел.
Вот с того вечера и отрезало. И вот ведь — не только угроза Кирилла подействовала. Зауважали люди такое его отношение к девчонке, которая, и вправду, совсем уж безвинно пострадавшая была во всей этой истории. Ни Алька-кокетка, вечно стрелявшая глазками туда-сюда, ни Кирилл, у которого не хватило ума держаться подальше от прокурорской дочки, а вот эта «скромная, милая девочка». Про Дашу и раньше так думали, а Кирин демарш к Любке так повернул людское мнение, что стали девочку пуще жалеть и оберегать. Люди только думают, что независимы в поступках своих… ну, по крайней мере, в мыслях. На самом деле, мышлением толпы манипулировать легче, чем кажется. И Кирилл интуитивно нажал именно на нужный рычажок. Теперь про Дашу ни только не хотелось говорить дурное, сельчане болели за нее, как за родную. Известно, какое отношение у народа к безвинно обиженным.
Даже Костик при случае неуклюже вставил свои пять копеек:
— Дашунь, ты это… не переживай, главно дело. У тебя все впереди еще…
Даша усмехнулась:
— Да я и не переживаю.
— Вот это правильно! Так и надо. Ты молодчина, Дашуня. А Кирка… по дури своей влип. Попался, как кур в ощип… Я ведь остерегал от Алки, помнишь? Я говорил, что стерва она. А мамаша ейная, там вапще вешалка…
— Мне до этого дела нет, Костя. Я и говорить об этом не хочу.
В то время, как Дашу жалели и сочувствовали ей, Кирилл ни в ком понимания не находил, как будто глаза людям отводило — глядели, а видели, чего нет. Как-то с Марией он встретился. Та смотрела со злым презрением:
— Что, удалец, наворотил делов? И не приходишь? Кто ж это обещался голову на порог положить в случае чего? Поди и не подскажешь даже?
Ответа ждать не стала, не нужен он ей был, и до самого Кирилла не было ей дела, когда день изо дня видела она рядом воплощение его вины — Дашу. Ей-то, матери, до тонкостей видна была перемена в дочке. Девочка ее, звоночек-колокольчик, будто постарела враз. Не повзрослела, а именно вот постарела, душою. Глазки ясные потухли, песен не пела, а то ведь какое бы дело ни делала — все с песенкой. Вот об ком сердце матери болело.
Случись на месте Даши какая другая девчушка, может Мария и рассудила бы и так, и этак: нашла бы доброе слово и об Кирке. Но ведь не было никакой другой-чужой. Была Дашенька, кровиночка родная. Потому сердце Мариино сделалось слишком пристрастно, слишком остра была обида, Кириллом нанесенная — какие уж тут добрые слова ему?
Для Кирилла же настали самые черные времена. И в голове у него не укладывалось, как могло так статься, что весь мир, вчера еще полный хороших, добрых людей, друзей-приятелей; мир, в котором была у него любимая, и все было так ясно в нем… вдруг тот надежный и понятный мир вывернулся изнанкой, исказился до полной противоположности. И он ничего не мог, оплетенный по рукам и ногам паутиной лжи. Вот это бессилие изменить что-либо, ощущение слабости было ему абсолютно чуждо, незнакомо и — страшно. Он не хотел верить в это, все в нем бунтовало, казалось — да можно же что-то сделать, ведь все ложь, ложь, надо только найти способ скинуть ее с себя… Но не с ложью он сражался, а с Галиной Георгиевной, женщиной многоопытной и хитрой. К тому же борьбу она затеяла на правовой территории, где чувствовала себя как рыба в воде, и где Кирилл был обречен на поражение. Он стал это осознавать, когда участковый принес ему повестку к следователю, когда состоялся первый допрос — ни разговор, ни беседа — допрос! Вот тогда впервые пришло к Кириллу ощущение тупика, безысходности и бессилия что-то изменить.
Мать и бабка жили теперь — будто траур по нему носили. Как ножом по сердцу были Кириллу их глаза, их молчание, вздохи тяжкие и тихие слезы по ночам.
Когда Галина Георгиевна пришла, да ультиматум объявила: в ЗАГС или в тюрьму, мать еще и слова Кириллу не сказала, а он уж видел, как она духом воспрянула. У Кирилла же голова кругом шла от абсурдности положения, в котором он оказался.
В тот вечер, когда прокурорша приходила, мать никаких разговоров затевать не стала. Ни так-то просто было ей подступиться к Кириллу. Да он и возможности ей такой не дал, спать ушел. Утром тоже не ко времени — спехом об таком не говорят. И впервые Кириллу не хотелось вечером домой идти, знал, что его там сегодня ждет.
А куда пойдешь? По улицам слоняться не будешь. Долго возился с машиной. Сторож раза три в гараж заглядывал: «А, ты тут еще, Кира. А я замкнуть уж хотел, думал нету никого».
Вышел — вечер на деревню спустился, свет сделался обманным, скрадывал расстояния. Пошел Кирилл к дому долгим путем, не дорогой, а тропинкой за огородами. Там человека не шибко-то заметишь — дома с окнами глазастыми в отдалении получаются, да еще постройки всякие вид на зады заслоняют — стайки, пригоны, кухни летние. Опять же садики за домом у многих насажены, с яблоньками, с деревцами-ранетками да черемуховыми кустами. А по другую сторону тропинки и вовсе некому любопытничать — там кусты прибрежные да речка.
По пути обнаружил Кирилл за чьим-то огородом обдерганную копешку соломы. Видать, привез хозяин с совхозного поля на подстилку скотинке — свинешкам да корове, телку. Кирилл свернул к копне. Привалившись спиной к колючей соломе, стоял, курил. Вот бы хозяин увидал его тут с сигаретой — шуганул бы непутевого. Хотя… кого другого и шуганул бы, а с ним — кто бы стал связываться. Кирилл усмехнулся: «А оно ишь как выходит — сыскалась на старуху проруха, скрутили в бараний рог, и согласия не спросили…»
И тут Кириллу аж жарко стало — вдоль берега, на той же тропинке, по которой пришел он, появился человек. Даша. Из школы шла, с сумкой своей школьной. Даша во вторую смену училась, да еще, видать, задержалась после уроков зачем-то, вот и припозднилась.
Выходит, она тоже тропинку эту облюбовала, тоже избегает лишних глаз, лишних слов, нечаянных встреч… Хотя, никогда не знаешь, где такая встреча случится, на то она и нечаянная.
— Даша!..
Она остановилась, обернулась испуганно. Кирилл и подумать ни о чем не успел, когда оказался уже рядом, встал перед ней, дорогу пересекая, сжал плечи, порывисто прижал к себе, обнял. Она встрепенулась и отпрянула, было… да уж поздно — в таком тесном круге рук, как в каменном кольце. Не стряхнешь.
— Дашенька… Даша… — обжигал горячечный шепот.
Потом отстранился, посмотрел в глаза:
— Не было ничего с Алькой. Все неправда.
Даша смотрела на него молча, ни то требовательно, ни то испытующе, как будто там, в глазах его искала что-то еще, чего не хватало словам.
— Не смотри так… Не веришь мне? Почему ты не мне, а им веришь?
Дрогнуло в ее лице, и сквозь отчужденность проступила прежняя Даша — маленькая, хрупкая, и у Кирилла сердце екнуло: он понял, что-то все было ее защитой, броней, и от него тоже. А теперь она перед ним открытая, беззащитная, такой вот она перед Елецкими стояла…
— Дашенька… — обнял со всей бережностью, от которой руки онемели.
— Зачем они так?..
— Я не знаю, Даша. Просто захотели все сломать.
— Так ведь нельзя…
— Нельзя.
Он положил ладонь ей на голову, прижал к себе. Отогреть бы ее на груди, как озябшую, обессиленную пичугу… То ли от неровного дыхания ее, то ли еще от чего, у Кирилла жгло грудь. Она отодвинулась, чуть упираясь ладошками.
— Не уходи… Поговори со мной, Дашуня.
Даша скользнула взглядом по домам за огородами, и Кирилл догадался, что ей нехорошо, неуютно вот так, на виду темных окон. Он взял ее за руку — она не отняла ладошку.
Даша прислонилась к соломенному боку копны, молчала.
— Как долго тебя не было со мной… Ты прости, Дашунь… Представляю, что они тебе наговорили…
Даша помотала головой, закрыла глаза.
— Ты не можешь… представить…
— Прости.
— Кирилл… что с нами будет? Что они с тобой сделают?
Он зло дернул углами губ — а на душе все ж потеплело от этого «с нами».
— Не знаю.
— Если ты не виноват, тебя же не могут посадить в тюрьму! — с надеждой проговорила Даша.
— А то мало сидят без вины! Галина… — Кирилл покачал головой, поморщился: — Обложила она меня со всех сторон. Раньше сказали бы, что так можно — я б не поверил.
— Кир, но ведь на ней свет клином не сошелся! Есть же и повыше ее.
— У меня нет ничего, Даш, только голое слово. С чем идти? У них акты, экспертизы, доказательства. Я видел у следователя. Он и справку мне показал, что Алька беременна. Может и так, только не от меня.
— Как же, Кира… Как это могло…
— Коньячку я с ней выпил. А вместо коньяка там отрава какая-то была. Выпил, и дальше не помню ничего.
— Не помнишь? — с сомнением проговорила Даша. — Так может…
— Нет. Я знаю… чувствую… Не трогал я ее. А если доказательства — нет у меня ничего. Что ж мне, вот с этим против Галины идти? — помолчав, сказал: — Да и ездил я к адвокату.
— И что?
— Он меня проконсультировал, — усмехнулся Кирилл. — Сказал: «Дохлое твое дело, парень», — вздохнул: — Вот это и есть самое плохое Дашунь, я будто связан по рукам и ногам, ничего не могу. И ведут меня на веревке, как барана.
— Кира… я не хочу, чтоб ты… в тюрьме…
Помолчав, Кирилл с неохотой сказал:
— Да они передумали меня под статью подводить. А может, и сразу все это один только цирк был.
— Передумали?! — Даша как будто обрадовалась, но тут же беспокойно спросила: — А чего же им тогда надо? Попугать что ли?
— Да нет… — Он замолчал, и молчал так долго, что Даша не вытерпела: — Кира, что еще?
Он отвел от нее взгляд, привалился спиной к соломе, потом сел, прошелестев курткой по хрупким сухим стеблям.
— А желает теперь Аллочка законным браком со мной сочетаться.
— Ой… нет… — Даша прижала ладошку к губам.
Кирилл усмехнулся, повертел головой.
— Приходила вчера Галина с ультиматумом: либо в тюрьму, либо жениться.
— Да какая же это семья? Зачем ей такое?
— Вроде бы хочет, чтоб ребенок в законном браке родился, а то получается, что нагуляла в девчонках. При этом Галина заявила — зять такой ей даром не нужен. Говорит: родит Алла, и катись на все четыре стороны.
Помолчав, Даша спросила тихо:
— И что?..
— И вот я не иду домой. Знаю, сейчас мать с бабкой к горлу с ножом подступят. Не знаю я ничего теперь, Даша. Куда ни кинь, везде клин. Ничего не знаю, ничего не могу. Все за меня кто-то другой решает.
Она повернулась к нему, взяла лицо в ладони.
— Кирилл, скажи мне в последний раз: ты ни в чем не виноват? — смотрела пристально, требовательно.
— Даша… что ж ты не веришь-то мне… — с болью вырвалось у Кирилла.
— Тсс… — Даша тихо тронула губами его глаза. — Я верю, Кира, верю… И знаешь… ты распишись с Алкой… Я не хочу, чтоб… в тюрьму…
— Дашенька… — выдохнул Кир, обнял, уткнулся лицом в колючее пальто.
Так они стояли долго. Потом, не поднимая головы, Кирилл проговорил глухо:
— Даша… если я с ней распишусь… Ты подождешь меня? Это же не по правде. Пройдет несколько месяцев, и я разведусь. Дождешься?
Галина Георгиевна наблюдала за Аллочкой с удивлением, к которому примешивалась доля недоумения. Она-то опасалась, что дочка будет фальшивить в отведенной ей роли. Но Алла на диво увлеченно и с удовольствием играла в жертву. А главное — с такой убедительностью, что сомнения неизбежно должны были возникнуть даже у тех, кто никак не хотел верить в Киркину виновность. Да что там какие-то чужие люди! Хоть это и невероятно, но Галине Георгиевне порой казалось, что Алла сама верит в то, что изображает. Скорбь в глазах и тени под глазами, частые слезы… Она не выходила из образа печальной девы даже когда всей публики и было-то — одна Галина Георгиевна. Алла и при ней вздыхала горько, погружалась в «невеселые» мысли. Иногда у матери чуть не срывался с языка вопрос: «Алла, а ты ничего не скрываешь? Может и вправду, было что с Киркой?» И она бы спросила, если бы не знала абсолютно точно, что девственность дочка оставила в кабинете гинеколога в областном центре.
— Аллочка, ты из образа боишься выйти? Ну ладно перед отцом комедию ломаешь, хотя он и так уже за тебя испереживался весь. Но передо мной-то?
Алла несколько мгновений смотрела на мать, будто не совсем понимала, о чем она говорит, потом расхохоталась:
— А мне нравится! Не порть мне удовольствие — это ужасно весело!
— Да в тебе талант пропадает, — улыбнулась Галина Георгиевна, сама до конца не уверенная, что ей нравится в дочке такой артистизм.
Кстати, поехать к врачу Алла сначала категорически отказалась.
— Да ты что, мама?! Нет уж, я лучше Кирке рога наставлю!
— Во-первых, он тебе не муж пока…
— Вот и будет рогатым еще до свадьбы!
— А во-вторых, — ты что, хочешь, чтоб кто-то начал трепать языком, что Кирилл тебя вовсе и не трогал?
— А мне плевать, кто что скажет! Пусть говорят, он все равно никуда уже не денется.
— Нет, моя дорогая. Ты будешь делать то, что я считаю нужным. Мне тоже плевать на их болтовню. Но только в том случае, если она никак не повредит моим и твоим планам. Понимаешь?
И на другой день Галина Георгиевна повезла дочку в областную клинику. Конечно, простенькую операцию могла сделать и местная врачиха, но у Галины Георгиевны и так уже набралось лишку «помощников», кого она вынуждена была просить о том или ином одолжении. И пусть просьбы ее была такого рода, в которых невозможно отказать; пусть было их всего-то два-три человека, кто знал чуточку больше, чем надо; пусть языки им Галина завязала крепко-накрепко, — а все же, куда спокойнее не ставить себя ни в какую зависимость от дураков. А то ведь нет-нет, да проскочит мыслишка: как бы ни ляпнул кто лишнего по простоте, что дури сродни. Бояться она не боялась, потому что никакой серьезной неприятности случиться не могло — к словам доказательства нужны, а без доказательств клевета получается, за это отвечать надо будет. Хоть завклубом этого взять. Ну, раззвонит он, что в кабинете своем все устроил в точности по инструкции прокурорши. А дальше что? Чем докажет? Кто ему без доказательств поверит? К тому же, он знает про тоненькую папочку в сейфе Галины Георгиевны, и боится как огня, что она даст ход этой папочке. Там копии накладных, бухгалтерских документов… И хоть не велики материальные ценности, к которым он допущен по должности, и злоупотребления его так, копейки, но он трус, это парень, а у страха, как известно, глаза велики. Так же, в принципе, обстоят дела и с другими «помощниками». Нет, навредить никто ей не навредит, а все же лучше, чтоб имя не трепали.
Алла пыталась настаивать на пышной свадьбе, но Галина Георгиевна твердо сказала:
— Нет, дочка. Не в этот раз. Будет еще роскошная свадьба у тебя. Но не с этим крестьянином. Ты что, хочешь, чтобы я сидела за одним столом с его матерью и бабкой? И знаешь, честно сказать, мне все меньше нравится наша затея. Ну на кой сдался он тебе?
— Мам, ты что?! Все только начинается! Кирка — мой муж! Ох и пожалеет он, что нос воротил. Я еще заставлю его ноги мне мыть и воду пить, вот увидишь!
Галина Георгиевна покачала головой:
— Боюсь, ты ошибаешься. Он неуправляемый. Это сейчас мы взнуздали его и ведем куда надо. Но так не будет всегда, в конце концов он выпряжется.
Может, Галина Георгиевна и не была бы столь категорична насчет дочкиной свадьбы, но решение определило условие Кирилла:
— С Алкой я распишусь. Только не вздумайте по этому поводу шумиху раздувать. Сами глядите, чего вам больше хочется: чтоб все тихо-мирно прошло, или хотите посмотреть, насколько у меня терпения хватит? Так сразу говорю — хватит его ненадолго. А потом я за все отведу душу.
Галина Георгиевна усмехнулась:
— Малой… условия-то мне диктовать. Как и что мне делать, я советов твоих спрашивать не буду.
А про себя подумала: «Ишь ты, туда же — с условиями, навозник. Впрочем, пса цепного хорошо дразнить, когда он на короткой привязи. А когда он рядом стоит да зубы скалит… нет, не стоит».
— И еще. В примаки в ваши хоромы я не пойду. Или Алка в мой дом, или снимите нам отдельно жилье. У меня лишних денег нет, чтоб на ваши забавы тратить, так что имейте в виду, это ваши проблемы.
— Гонору-то столько откуда, нищета? В свой дом он поведет! В завалюшку к русской печке да к тараканам? Думай хоть маленько, иль голова у тебя только шапку носить?
— Чего это я думать буду? Ты же за меня все решаешь, теща моя разлюбезная. Вот и давай, давай, дальше шевели мозгами.
— Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела, — хмыкнула Галина Георгиевна. Но осадок от того разговора у нее остался нехороший.
Насчет отдельного жилья — тут желание его совпадало с Аллочкиным. Она тоже захотела почувствовать себя полноценной женой и хозяйкой. Кажется, ей представлялось, что будет она в своем доме царицей-королевной при единственном подданном, исполняющем все ее прихоти. Ох, сильно сомневалась Галина Георгиевна на тот счет, что по-дочкиному выйдет. Ну, ничего пусть испытает. На Кирку, если что, укорот быстро найдется, а Аллочке тоже полезно — больше будет ценить материн жизненный опыт и мнение, покладистей будет. И Галина Георгиевна сняла молодым половину аккуратненького дома-коттеджа, благоустроенного, с водой, ванной и всеми удобствами. Во второй половине жила бухгалтерша из «Сельхозтехники» с мужем. Детей у них не было, так что досаждать шумом да гамом Аллочке никто не станет.
Опасения Галина Георгиевна подтверждались.
С самого первого дня «семейной» жизни Кирилл повел себя не так. Во-первых, не получилось у Аллы войти в ЗАГС так, как ей представлялось — чтоб все варежки свои пооткрывали и обалдели. Нет, она сама была великолепна! В белом богатом платье Аллочка смотрелась как картинка из журнала — глаз не оторвать. И вышла она из роскошной машины! Но вот Кирка-олигофрен!.. Убила бы! Сказал, что придет прямо к ЗАГСу, и она как дура, стояла, ждала его. А оделся-то!
Аллочка, конечно, смолчала, скандала не стала поднимать, решила позже выдать ему все, что кипело внутри. И на протяжении всей церемонии она копила злость, предвкушая, какие слова выдаст законному своему супругу. Так опять же он все поломал! Едва они вышли, прямо у дверей буркнул: «У меня дела. Вечером приду», и смылся! Алла только и успела, что рот открыть.
Пришлось ей изливать всю бурю эмоций на мать.
— Нет, ты видела, в чем он пришел?! Ублюдок, олигофрен! Он думает, это костюм?
— Радуйся еще, что не в мазуте явился. А чего ты ждала? Сама такого супруга захотела. Я говорила — деревня, мужик, навозник. Ты же не слышала ничего!
— Ой, мам, давай ты еще! — Аллочка скривилась. — Ну и куда он уперся? Какие дела сегодня могут быть?
— Это у него надо было спрашивать, не у меня. Да, брось, Алла, не переживай из-за ерунды, — Галине Георгиевне стало жаль дочку. — Поедем сейчас домой и отпразднуем нашу победу — ведь по-нашему все вышло. А выходки его — это последние взбрыки. Ничего, мы его обломаем, шелковым будет. Пусть побесится, а хомут-то уже на шее! Так?
Алла улыбнулась сквозь готовые пролиться злые слезы. Конечно, все так и есть! А то, что будет… Вот как мамулька говорит, так и будет! Всегда же по ее выходит, ей только захотеть как следует! А Кирка… Ну куда он денется теперь? И еще есть зазнайка Дашка! Вот кому она нос утерла, так утерла! Чтоб на чужое рот не разевала и место свое знала! От этих мыслей на душе похорошело, и Аллочка снова улыбнулась, теперь улыбка ее совершенно искренне была счастливой.
Галина Георгиевна, пожалуй, могла бы остановить Кирилла… не захотела. Супруг-мямля и то промычал чего-то, вроде: «Это куда он? Эй, что еще за дела?!», а она промолчала. У нее вдруг возникло острое желание разрушить все, что она нагромоздила своими собственными руками. Зачем она пошла на поводу у Аллы? У девочки-несмышленыша… Устроила дочке замужество, нечего сказать, постаралась. Разве таким должен быть у ее крошки день свадьбы?! Заигралась ты, Галина, увлеклась, не устояла перед дочкиными слезами горькими, а они ведь детскими были, те слезы: не дали приглянувшуюся цацку. Ну, получила бы другую какую да и забыла бы прежнее горе. А Галина тогда увидела возможность дать ей именно ту игрушку, которую дочка требовала. И то ли захотела она показать дочке, что мама может все, что у мамы власть, сила — а то последнее время все чаще в дочкином к ней отношении начало проскальзывать пренебрежения, снисходительность… Это было обидно. То ли потребовалась что-то самой себе доказать — да, могу! В общем, понесло ее без оглядки. А зря.
Но вот теперь, когда надо было отдать Аллочку этому мужлану неотесанному, девочку-дочку, кровиночку родную… нет, пусть уходит, так оно и лучше еще.
В тот день к Галине Георгиевна впервые пришло сожаление по поводу содеянного, и виновника она видела очень ясно — Кирилл! Все из-за него, мерзавца!
Потом сожаление будет приходить к ней еще ни раз и ни два, а виновный останется прежний, превращаясь в ее глазах во все более ненавистное и отвратительное чудовище.
А дел у Кирилла никаких не было. Просто он не мог даже представить себе, что сядет в машину вместе с Алкой и ее мамашей, станет с ними чем-то одним целым, хотя бы даже и со стороны. Он ушел на берег речки, уже зеленый от молодой травы. Бросил на траву пиджак, сел и долго глядел, как плавно и медленно несет река темную воду. Сколько скрыто силы в этой медлительности! Избави Бог неумелому гребцу попасть во власть весеннего потока. Кириллу и в голову не приходило, что ситуация, в которой он оказался, схожа с этой тяжелой рекой, набухшей весенними водами. Вернее, он сам — как холодная снеговая вода, со скрытой угрозой и мощью, что таится до поры, пока не выдастся случай выказать их. А Алка — тот самый неловкий гребец, сунувшийся в реку, не зная опасной воды.
Кирилл ничего такого не думал, просто сидел и смотрел на воду. Весенний паводок почти спал. Да нынче снег стаял медленно, потому вода поднималась не сильно, не так, как в прошлое половодье, когда люди на лодках плавали через новообразовавшиеся речные рукава, чтоб домой попасть или из дому выбраться. Тогда он Дашу вброд на руках нес — Кирилл улыбнулся этим воспоминаниям: «Врединка маленькая!» Мысль скользнула дальше, а дальше была Алка и разговор с ней, и Кир мотнул головой, отгоняя эти воспоминания — не нужна она тут даже в мыслях.
Дашуня… что в ней такое скрыто, от чего даже при мысли о ней светлее на душе становится… Ничего, маленькая моя, все еще будет у нас, мы справимся с этим. Зачем-то судьба дала нам такое препятствие, но мы его одолеем. Главное — потерпи, верь, а все остальное я исправлю.
Кирилл встал и пошел вдоль берега. Чуть дальше от речки шел узкий проулок, вклиниваясь между огородами. С обоих сторон его тянулась городьба, летом вдоль тропинки густо поднимался бурьян, от которого сейчас одни будылья стояли. Заборы густо затягивало неистребимым вьюнком с бело-розовыми цветами-громофончиками, а то и крепкие уплетья тыквы цеплялись. На них распускались большие желтые цветки с крупными каплями нектара в глубине. А к осени на месте цветов, тяжело повисали тыквы. Зимой по проулку гоняли коров на водопой, летом ребятня бегала купаться, бабы ходили белье полоскать да стирать половики, шоркая их на дощатых мостках. А сейчас тут редко кого можно было встретить. Кирилл поморщился: именно тут встретила его Мария, Дашина мать. Как она не хотела тогда, чтоб Даша с ним ходила…
Он шел к ней. Шел просто потому, что не мог не идти. Ни о чем не думал: ни что скажет ей, ни о том, что там ведь еще тетка Мария! А ну, как вытолкает взашей! Ни о чем не думал. Просто шел как за глотком воды в жару, как глотнуть свежего воздуха в удушье…
Даша лежала на кровати, спрятав лицо в согнутый локоть, когда в сенцах хлопнула дверь. Она торопливо поднялась. И застыла, когда в проеме двери увидала Кирилла.
— Ты?.. Ты что, все отменил?..
— Нет. Я из ЗАГСа.
— Зачем же пришел?.. Хочешь, чтоб я тебя поздравила?
Кирилл взял ее за плечи, притянул к себе, молча провел пальцем по щеке, по губам… Даше стало неловко за сказанные слова, невольно прозвучавшие упреком. Ведь сама просила… и знала — именно ее слово определило многое …
— Прости, Кира… Не сердись.
— Дурочка моя…
Она прислонилась к нему, прижалась. Кирилл вздохнул, обнял, почти закрыв всю своими большими руками.
— А теть Мария?..
— В ателье пошла, кнопки пробить. Я ее обманула. Гляжу — она собралась сегодня опекать меня, как тяжелобольную, — невесело хмыкнула Даша. — Знаю, что собиралась с этими кнопками идти, чтоб заказ доделать, а тут — передумала. Ну, я и сказала, что к подружке пойду уроки делать. Что приду не скоро. В общем, дала понять, что нету ей никакого смысла пустой дом караулить.
— Ты меня ждала?
— Нет.
— Даша, — Кирилл поднял ее лицо, — ничего не изменилось.
Она слабо улыбнулась:
— Ты просто пока не почувствовал. Многое стало по-другому.
— Что? Я прежний. Я люблю тебя.
— Вы будете жить в одном доме, в вашем доме. И она — твоя жена. У вас будет ребенок. Ты этого еще не понял?
— Я буду очень его ждать, потому что тогда все кончится. Это не мой ребенок. Мне не жаль будет оставить его.
— Так много времени… Мы не знаем, что еще может случиться.
Кирилл поднял ее на руки, лицо Дашино теперь было близко-близко.
— Раньше ты будущего не боялась … Это я виноват. Ты прости меня, Даша.
— Перестань, — она невесело улыбнулась. — Говорил, что не виноват ни в чем — а теперь другое…
— Перед тобой — да, виноват. За то, что стала бояться жить, что с подлостью человеческой встретилась… за многое…
— Перестань, Кира, — повторила Даша, обняла его за шею, прижалась, гладила затылок, зарываясь пальцами в густые, чуть вьющиеся волосы. И так горько на душе было, сердце заходилось от жалости и нежности. В тот момент ничего бы Даша не пожалела, чтоб уменьшить его м_у_ку, все отдала бы, чтоб понял он, насколько дорог ей и понятен, что они двое — одно целое. Сделай Кирилл сейчас шаг к близости, она бы ни словом, ни единым жестом не остановила его. И может быть, это было бы и ее желание тоже. Может быть, обоим стало бы потом легче…
…И Даша взяла в ладони его лицо, перевела взгляд на губы, медленно приблизилась и тронула их своими губами — отклик едва почувствовала. Кирилл неловко отстранился и прижал ее голову к своему плечу.
— Я люблю тебя, маленькая моя…
Голос прервался, он сглотнул. Стоял и покачивал ее, как ребенка.
— Наверно, меня тоже научили бояться… — усмехнулся Кирилл. — Я уже сделал столько ошибок… я не хочу, чтоб по моим счетам платила ты. Понимаешь? Прости меня, девочка моя.
Даша положила голову на широкое его плечо, молчала, сдерживая слезы.
— Я пойду, Дашуня… Не хочу с теть Марией встречаться, она ругать меня будет.
Даша улыбнулась сквозь слезы:
— А шел сюда — не боялся?
— Я не думал ни о чем. Ноги сами шли. Да и все равно… — Кирилл поморщился — так было тошно, что хуже некуда. А сейчас мне… как будто кто-то пушистый, нежный-нежный во мне, теплый… И я такое хочу унести.
Даша обвела глазами его лицо, поцеловала тихонько в губы:
— Иди.
Уже в дверях он замялся, потом смущенно проговорил:
— Даш, ты, это… ты не ревнуй меня к ней… Алка и раньше-то мне была — что есть, что нет ее. А теперь я и глядеть на нее не хочу. Ты верь мне, Даш…
— Погоди-ка, Кира.
Даша быстро ушла в другую комнату и вернулась с каким-то шнурком в руках.
— Вот. Я хочу тебе свой крестик отдать. Это в церкви мне надели, когда крестили. Возьмешь? — неловко улыбнулась она.
Кирилл порывисто обнял ее и поцеловал долго, страстно, как не целовал прежде, и у Даши кружилась голова, когда потом, молча она надевала ему на шею свой крестик на тонком замшевом шнурке.