Ольгин роман длился третий год. Начался он с грандиозного скандала.
Однажды Лёльке позвонила сестра и сказала, что ей только что звонили из детского сада — у Тараски разболелся зуб, и не может ли она, Ольга, забрать племянника и сводить к зубному.
— У меня зарплата сегодня, я никак уйти не могу, — жалобно сообщила Людмила, кассир на швейке. — Сможешь, Лёль? Пятница сегодня, боюсь я на выходные Тараску так оставлять.
— Не беспокойся, сделаю, — заверила сестру Лёлька.
Через час они сидели в стоматологической поликлинике. Была очередь. Лёлька нервничала, страдая вместе с любимым племянником. Тараске не было ещё пяти, но вёл он себя мужественно — не ныл, не капризничал, но жался к ней и иногда начинал тихонько плакать. Лёлька усадили его к себе на колени, обнимала и баюкала, утешала. Ей было ужасно жалко четырехлетнего малыша. В регистратуре она сказала, что у ребёнка острая боль, и была уверена, что их вот-вот пригласят. Из кабинета вышла пухлая девочка лет двенадцати, Ольга спустила с коленей Тараску… но за дверью уже скрылись те, чья очередь была за этой толстухой. Ольга возмутилась. Понятно, что никому не хочется пропускать внеочередников, но кроме Тараски в очереди нет ни одного ребенка с зубной болью, они могут подождать!
Лёлька устроила скандал даме в регистратуре — та, оказывается, ещё не удосужилась отнести врачу Тараскину карточку. В кабинете они оказались спустя добрых пол-часа. Врач — высокий широкоплечий мужчина — выслушал Лёльку, осмотрел Тараскин больной зуб и сообщил:
— Кариес. Будем удалять или пломбу ставить?
— Конечно, пломбу! — возмутилась Лёлька вопросу. — Вы что, сами не знаете? Постоянный зуб ещё только года через три, а то и четыре вырастет!
— Хорошо, поставлю пломбу. Но боюсь, она не долго продержится.
— Это ещё почему?! Нет уж, вы так поставьте, чтоб держалась!
— Хорошо-хорошо, я всё сделаю. А вы подождите в коридоре.
— С какой стати? — Лёльке все эти дела абсолютно не нравились. Теперь ещё из кабинета выгоняют!
— Извините, но это правило. Один ребёнок ведёт себя гораздо спокойнее, а родители в большинстве случаев бывают неадекватны. Прошу вас. Вы мне мешаете и отнимаете время.
— Да не мешаю я вам! Работайте!
— Послушайте, мама, вы создаете нервную обстановку. Ваш ребёнок спокоен, а вы разнервничались. Я при вас работать не стану. Или подчиняйтесь нашим правилам, или ведите ребёнка в другую клинику.
Лёлька кипела от злости, но постаралась взять себя в руки.
— Тарас, скажи, мне остаться здесь или в коридоре подождать?
— В коридоре! — Тараска, пока ждал очереди, приметил, что другие дети остаются в кабинете без родителей.
— Ну, хорошо, — Лёлька вынужденно согласилась. — Только имейте в виду, ребёнок впервые лечит зубы, и я не хочу, чтоб он ушёл от вас с комплексами. Делайте всё осторожно и аккуратно!
— Разумеется, — буркнул врач, поворачиваясь к Лёльке спиной.
Ольга раздражённо уселась на обшарпанный стул. Она сидела и злилась. Её бесцеремонно выгнали! Что за дурацкие правила они тут устанавливают? И она подчинилась! Оставила Тараску одного! Этот врач… да по нему видно, что он ненавидит детей! Садюга! И тут в кабинете раздался крик, а потом громкий рёв Тараса. Ольга подскочила, как ужаленная, рывком распахнула двери и бешеным танком попёрла на врача.
— Вы что делаете?! Вы что, издеваетесь?! — по-змеиному прошипела она, с ненавистью глядя на него.
Ее попыталась перехватить молоденькая ассистентка, но Ольга просто снесла её движением руки, никого не видя кроме врача-садиста. — Мерзавец! Коновал! Тебе не с детьми работать, а…
— Успокойтесь! Я только сделал укол!
Тарас ревел, размазывая слёзы. Его несчастный вид, слёзы в три ручья подлили масла в костёр Лёлькиного гнева.
— Кто тебя пустил к детям, негодяй?! Имей ввиду, я это так не оставлю! Тебя в ветеринары не примут! Мясник! Садист! Тебе на скотобойне место! Ты что сделал, мерзавец?! Да чтоб у тебя руки отвались!
Ольгины глаза сверкали так, что казалось, из них вылетают молнии. Щёки пылали. В выражениях она не стеснялась, выплескивая на зубодёра свою ярость. Он пытался что-то сказать, Лёлька его не слушала, да и не так просто было вставить слово в поток её ругани.
— Вот урод, а?! Ведь как человека просила — осторожнее! Нет же, крабами своими полез к ребёнку! Уй, гад! Ну погоди, ты меня ещё узнаешь! Мы с тобой ещё встретимся!
Лёлька сгребла с кресла Тараса, замолчавшего от удивления и во все глаза смотревшего на буянившую тётю, и вылетела из кабинета. Зуб они долечили в частном «Стомалюксе», где врач поздоровался с Тараской как со взрослым, за руку, показал «космонавтское кресло» и даже покатал на нём вверх-вниз. Пломбу поставили быстро и без проблем — тот врач-садюга действительно, успел сделать обезболивающий укол, и анестезия ещё во всю действовала.
Врач, конечно, спросил, почему они явились в таком виде, и Лёльке пришлось рассказать о визите в поликлинику. Врач сочувственно качал головой, но сказал:
— К сожалению, мне это знакомо. И объяснишь, и покажешь, и успокоишь вроде бы, а ребёнок всё равно пугается. Вы сами знаете, укол — это не больно, но и приятного мало. Взрослый человек терпит, а дети, чаще всего, уколов боятся, вот и пугаются, никакие предварительные уговоры не помогают. Ну ничего-ничего, это уже прошло всё. Правда, Тарас? Зуб больше не болит?
— Ы-ы! — высказался Тарас с открытым ртом.
— Вот и хорошо. Да я сразу понял, ты — настоящий мужчина.
Из «Стомалюкса» Лёлька с Тараской вышли повеселевшие. Лёлька уже без злости вспоминала, какой растерянный вид был у зубного врача, на которого она, взбешённая, наскакивала.
А вечером от души хохотала, рассказывая подругам о приключении с Тараскиным зубом.
Прошло несколько дней. И однажды, возвращаясь домой поздно, в начале ночи, Лёлька обнаружила — вблизи её подъезда на скамейке сидит тот самый зубодер.
— Здравствуйте, Оля, — поднялся он ей навстречу.
— Здра-а-асссьте! — протянула она насмешливо, не сразу его узнав. — Чего это вы тут?
— Ждал. Вы пообещали встречу и не пришли. Так что — не дождался я. Сам пришел.
— Когда это я чего-то обещала вам?
— Да как же? Вы сказали «Мы ещё встретимся»!
— Вы что, ненормальный? — изумилась Лёлька.
— Это заметно? Так и есть, ненормальный. С того самого дня.
Лёлькин артобстрел накрыл Виктора с головой. Каждый снаряд лёг точно в цель. Он бы потрясён яростной Лёлькой. Глаза, мимика, голос — ему явилась страсть во плоти, и воплощение это было прекрасно. Виктор и в самом деле надеялся, что Лёлька исполнит свою угрозу, он жаждал снова её видеть. Жалоба… да Бог с ней! Не первая и не последняя. К тому же, виноватым Виктор себя не чувствовал, всё делал правильно и тому есть свидетели. Но эту женщину ему надо было увидеть опять. Думал о ней постоянно, ни о чём другом думать не мог. Сначала этот плен был сладостен — вероятно, муха тоже бывает счастлива, обнаружив целую миску мёду. Потом мысли по кругу, по кругу стали мучительны. Он сказал себе: «Хватит, подурил. Теперь хватит». Муха трепыхнула крылышками, но они уже распластались по медовому янтарю, безнадёжно вросли в него. Виктор безнадёжно влип. Он был распят на кресте из мыслей о Лёльке, приколочен гвоздями-мыслями, его сжигали на этом кресте те же мысли.
Виктор взял в регистратуре медицинскую карточку Тараса, где имелись данные о родителях мальчика, и несколько дней носил в портмоне листок с рабочим телефоном Тараскиной мамы. Как-то, по пути на работу, понял, что всё равно позвонит ей, рано или поздно позвонит, — и вынул из кармана сотовый.
— Здравствуйте, Людмила Александровна. Я Виктор Купов, врач из стоматологической поликлиники. Вы недавно приводили ко мне своего сына на лечение, и я хотел извиниться…
— Ах, да, я в курсе этой истории! Но знаете… я не уверена, что Лёлька была права на сто процентов.
— Лёлька?.. Разве не вы приходили с мальчиком?
— Нет-нет, это не я скандал вам устроила! То была моя сестра, Ольга.
— Вот оно что! Тогда дайте мне телефон вашей сестры.
— Телефон дать я могу. Но, право, она уже сама поняла, что переборщила.
— Вы меня успокоили, но всё же, пожалуй, я позвоню. Диктуйте, записываю.
В справочном Виктор получил Лёлькин адрес и в тот же вечер ждал её у подъезда — благо, семья доктора Купова в те погожие летние дни жила за городом, на даче.
Если бы её ещё накануне спросили, как она смотрит на то, чтоб стать любовницей женатого мужчины, Лёлька скривилась бы: «Да на кой он нужен, женатик? Нет, это не для меня». А вот, поди ж ты… Может быть, страсть в её высшем проявлении имеет способность передаваться как грипп, воздушно-капельным путем? Не всем подряд, а одному-единственному, на кого направлена. Может быть, нужны для того какие-то особые условия, обстоятельства? Кто его знает, но для Лёльки совпали все обстоятельства и условия, проявились все тайные способности к инфицированию — голова закружилась от близости именно этого мужчины, от тепла его рук, от слов «я не могу без тебя».
Они были самозабвенно счастливы. Жизнь заиграла самыми яркими красками, неудержимый свет лился из их глаз. Они сделались остроумны, легки, интересны. Им нельзя было появляться вдвоем, любой увидел бы, что эти двое — две половинки целого. Слишком похожи они были друг на друга счастливыми улыбками, сиянием лиц. Слишком много говорили друг другу их глаза. Стоило посмотреть на них, и понятен становился смысл слов «земли под собой не чует», и что значит — «летать на крыльях любви». Лёлька по земле не ходила, она её не касалась — такая была окрылённая, так наполнена счастьем, что, кажется, могла полететь. И летала. Но вдвоем их мало кто видел. Всё знали про них только Ася и Элька. Иногда они все вместе выезжали за город, бывали на Элькиной даче. На этой даче Виктор и Лёлька провели немало дней.
Необходимость прятать своё ворованное счастье вроде бы совсем их не угнетала. Они были счастливы уже оттого, что могли встречаться, быть вместе. А обстоятельства этих встреч отходили на задний-задний план, не имели абсолютно никакого значения. К счастью, Лёлька жила в отдельной квартире — маленькой, однокомнатной, но это была их территория, их солнечный остров в безбрежном человеческом море.
Ольга, разумеется, давала себе отчет, что тайная их любовь длиться вечно не может. Иллюзиями тешиться себе не позволяла. Она знала, что Виктор души не чает в сыне и дочке. Она запретила Виктору даже гипотетически говорить о том, каким могло бы быть их совместное будущее. Сейчас было их время. Но без будущего.
— У тебя хорошая семья — не раз говорила она. — Ты, Витенька, гад, конечно, что любовницу завел. Льщу себе, что я — форс-мажор, а не звено в цепочке.
— Ольчик-колокольчик, клянусь! Ты самый форс-мажорный форс-мажор! Ты моё стихийное бедствие! Разве человеку против смерча, к примеру, выстоять?
Нет, разумеется, не выстоять. Только вцепиться друг в друга, сплестись в неразрывное, единое. И пусть носит, кружит, лишая разума и памяти.
Но любая стихия со временем теряет силу, смиряет безумие, сходит на нет. А любовная страсть — что оно, как ни огненная стихия? Те, кто горит в ней, бывает, дотла сгорают. Но ведь не может она пылать вечно. Стихает мало-помалу, становится костром, вблизи которого уютно, тепло. Так и роман Ольги с Виктором всё больше начал обретать черты спокойного костра. Они встречались и были рады этим встречам, оба ждали их, тянулись друг к другу сердцами. Каждый любил и был любимым. Но одновременно свидания стали напоминать расписание, в них уже не бросались очертя голову. Всё больше они становились по-семейному размеренными и разумными. Роман грозился перейти в бесконечный обмен репликами, где каждый считает за должное поддерживать диалог и никто не решается поставить точку. Более всего Лёлька боялась того, что Виктор станет тяготиться их связью. Нет, он любит её, им хорошо вместе, Лёлька нужна ему. Но есть семья. У него есть жена и дети. И невозможно ему разделиться на двое. Осенний марафон. С унылыми мыслями, выстуживающими ветрами, серыми дождями… долгая-долгая дистанция, которой не видно краю… Пока один не скажет: стоп!
Вот в это время, когда начали беспокоить Лёльку эти навязчивые мысли, появился в её жизни Калина. Лёлька поняла, что именно он поможет ей отпустить Виктора.
— Я чувствую, Ася, надо рубить концы. Пора. А как? Не могу же я сказать: вали отсюда и дорогу забудь! С какой стати? По-хорошему надо.
— Выходит, если ты скажешь «У меня другой мужчина», это будет по-хорошему?
— Да. Как ты не понимаешь? Не «другой мужчина». Это не выглядит так, что я одного любовника кинула, другого завела. Это выглядит так, что я хочу семью, мужа… Понимаешь?
— И Калиной ты просто решила воспользоваться, как предлогом?
— Калина… — Лёлька улыбнулась. — Он классный!
— А Витя? Неужели можешь вот так легко?..
Лёлька быстро взглянула на Асю, и та умолкла. Усмехнувшись, Лёлька сказала:
— Не сыпь мне соль на рану, подруга.
Ольга взяла наполовину пустую бутылку мартини, налила в оба бокала.
— Самое время выпить за прошлую любовь и помянуть её добрым словом. Нам обоим, подруга. Если у любви есть душа, давай отпустим её на волю. — Она подняла бокал: — Не чокаясь. Ну?
Ася медлила… Даже не глядя на Лёльку, она чувствовала её злой, требовательный взгляд. Она взяла свой бокал и молча выпила. Ну и пусть! И пусть Лёлька не оставила ей выбора. Не могла же Ася сказать: ты пей за помин своей любви, а я не буду. Что, у Лёльки меньше болит? Нисколько! Что с того, что любовь её не обернулась такой трагедией, как у Аси? И слава Богу, что не обернулась. Но Лёлька никогда не была пустой, легкомысленной дурочкой, порхающей по удовольствиям. Виктора она любила по-настоящему, и теперь любит. И если считает, что вместо «продолжение следует» в романе пора поставить «конец романа»… где ж тут легкомыслие? Она на тысячу раз всё передумала, и коль считает, что так надо, значит, по-другому быть не может. И значит она, Ася, обязана Лёльку поддержать, значит быть им с одной стороны баррикады, нельзя остаться с другой стороны. С другой стороны — всегда предательство. Лёлька не оставила выбора.
— А я видела его месяца полтора назад, — вдруг сказала Лёлька.
Ася молчала, не спросила, кого «его» видела Лёлька. Хоть слова Ольги были неожиданны, — подруги избегали говорить с Асей об Артёме, — но она поняла, о ком речь. Прикурила сигарету, взяла пепельницу и откинулась на спинку кресла.
— Ему очень хотелось сделать вид, что не заметил меня, — хмыкнула Лёлька. — Но мы столкнулись нос к носу. Он испугался.
— Почему?
— Не знаю. Может, не хотел, чтоб я его таким видела. Он как будто неделю не просыхал. Худой, в щетине. Но какой же он красивый!.. Даже такой. Хоть бери, да падшего ангела с него пиши!
— О чём говорили?
— Ни о чём. Пустое всякое. «Как дела?» — «Нормально» — «А у тебя?» — «Тоже»… Он торопился. Или сделал вид, что торопится.
— Я хотела бы увидеть его. Странно, мы с ним ни разу не встретились.
— Зачем?
— Попросить прощения.
— Он и так всё про тебя знает.
— Это не имеет значения. Мне важно сказать, — как от дыма сощурив глаза, посмотрела она на Лёльку.
— Ну, если для тебя так важно, почему не встретиться? Только захоти и найдётся способ. Узнать его телефон, например.
Ася покачала головой:
— Нет. Если звонить, то надо было давно позвонить. Сейчас, это как приглашение к чему-то большему… Я хотела бы встретиться с ним случайно.
Она говорила с Лёлькой об Артёме, и удивлялась, что может говорить. И голос звучит нормально, и горло не подпирают слёзы. И даже хочется говорить, расспросить Лёльку подробнее о нём… Но нет, это лишнее. Как приглашение Артёма на встречу. И Ася заговорила о другом:
— Ты уже знаешь, что Калина паркуром занимается?
— Да ты что-о-о-о?! — округлила глаза Лёлька. — Ну ничего себе, чем он занимается! А показался таким приличным! А что это — паркур? Вид онанизма?
— Фу, Лёлька! — расхохоталась Ася. — Иногда ты бываешь ужжасно вульгарная!
— Ну, пардон, в Смольном манерам не обучались. И потом, — укушалась девушка, достойна снисхождения. Кстати, о покушать. Мы что, уже весь салат уговорили?
— Ага. В основном ты.
— И что теперь? Чего у тебя ещё есть зажевать? — Лёлька плотоядно обернулась к плите.
— Пакет мороженых креветок имеется. Варить пойдёшь?
— Спрашиваешь! — Ольга бросилась к холодильнику. — И молчит! Собиралась зажать креветки? Но, постой, как-то мы ушли от очень интересной темы. Чего там Калина-то?
— Паркур. Такой спорт. Женя мне про него рассказал. Помнишь, мы смотрели у Эльки «Ямакаси или новые самураи»?
— Там про что?.. А! Вспомнила! На небоскреб парнишки забирались! — Лёлька обернулась с Асе с пакетом в руках. — Ты хочешь сказать, что так по-правде лазают? Не может быть! Они там из окна вывались, с балкона прыгали — явно же комбинированные съемки да каскадеры.
— Про это я не знаю, но Женя сказал, что паркур — это как в том кино, — и Ася пересказала услышанное от Дакоты.
— …Какие они странные — что Дакота, что Калина, — подвела итог Лёлька. — Два друга. Экстремалы, ёлки-палки! И как нас с тобой угораздило? Сидели себе в библиотеке, никого не трогали. И вдруг трах-бабах! — среди ночи, за городом, на какой-то тусовке с сумасшедшими гонщиками! И главное — мы в безумном восторге от этого. Теперь ещё скачки по крышам!
— Интересно, он тебе не рассказал из скромности?
— Хм-м-м… да нам как-то не до разговоров было, — опустив глаза долу, призналась Лёлька. И тут же, размахивая ложкой, которой собралась мешать креветки, перешла в атаку: — Нет, ты сама подумай — как нам было разговаривать, если Калина ничего не слышит? Ночь, между прочим, вокруг народ дрыхнет, а мы бы на весь дом ор устроили!
Опершись подбородком на руку с сигаретой, Ася с улыбкой смотрела на подругу.
Когда Лёлька ушла, Ася тоже недолго оставалась дома. Сегодня она больше никого не хотела видеть. День стоял ясный, солнечный. С утра было холодно и ветрено. Но во второй половине дня ветер стих, и сразу потеплело. Ася просто так бродила по городу. Гуляла по парку, по аллеям, засыпанным листьями. Долго стояла у парапета набережной, смотрела на воду. Потом села в случившийся троллейбус, и ехала просто так, бездумно глядя на субботний город, проплывающий за окном отдельно от неё.
Домой вернулась в сумерках. Во дворе встретила Толика Пунича. Он неожиданно спросил:
— У тебя появился друг?
— С чего ты взял? — удивилась Ася вопросу.
— Видел пару раз, как тебя на BMW подвозили. А вчера этот BMW до утра у тебя под окнами стоял.
— Стоп! — Ася нечасто бывала резка с людьми, но слова Пунича мало что были неприятны — от них дурно попахивало. — Тебе, Толик, какое дело до этого? Ты что, ведёшь учет моим свиданиям?
— Не злись. Ты не так поняла. И мне не всё равно… Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
— Пуняша, — вкрадчиво сказала Ася, — ты лучше уймись. Не знаю, чего ты себе напридумывал, но я не просила опекать меня. Я как-нибудь сама, ладно? Никому не отчитываясь.
Она отвернулась от Толика и пошла к подъезду.
— Ася! Ну, Ася!.. Извини… Слышишь? Ну прости, пожалуйста! — слышала она за спиной умоляющий и виноватый голос, но была зла и не обернулась.
Дома она рассмеялась и уже не знала, всё ещё злится на Пуняшу или уже нет. Потом отключила телефон, умылась, почистила зубы, легла спать и сразу уснула.